Коллективная память на тропе победы

1.

Российские власти обладают особым умением производить празднества почти космического масштаба и навязывать их людям с пафосом, вызывающим тошноту. Именно так осточертела еще до самого события Олимпиада в Сочи, и в той же мере тошнотворными стали бесконечные репетиции Парада Победы. Многие наблюдатели отмечают, что празднование юбилея Победы превратилось в национальное безумие, а ее недавно изобретенный символ — георгиевская лента, ставшая знаком путинского режима, в своей неистовой навязчивости раздулась в образ коллективного психоза.

Недавно Мария Степанова обратила внимание на контекст этого безумия, которое она определила как безоглядную погруженность в прошлое, отныне неотличимое от настоящего: «Но важней всего глубокая, по самые ноздри, погруженность в прошлое. Это она не дает ни посмотреть на будущее, не описывая его как Сталинград или Потсдам, Цусиму или Хиросиму, — ни ощутить настоящее как свое, не имеющее прецедентов, аналогов, образцов. Эта зачумленность прошлым не похожа ни на одну из известных мне болезней, и она нуждается в анализе и лечении. Неспособность разместить между собой и прошлым холод хоть какой-нибудь отстраненности, отсутствие дистанции и даже желания дистанцироваться от всего, что уже случилось, дают возможность для странных трансмутаций».

Среди множества наблюдений у Степановой есть одно, особенно симптоматичное и прямо касающееся юбилея Победы: «Когда московский автовладелец пишет на своей машине “На Берлин!”, он деятельно стирает границы между собой и дедом-победителем; его повседневное движение по городу — на службу, в магазин, на дачу — становится победоносным движением по покоренной Европе, он как бы оказывается собственным дедом, солдатом-освободителем, бронзовым памятником, не инвестируя в это ничего, кроме ведерка краски». Действительно, такое неразличение и составляет сущность громыхающих юбилейных торжеств. Степанова в основном сосредотачивается на экзистенциальных аспектах этой блокировки настоящего и погруженности в прошлое. Я бы хотел, однако, остановиться на политических и социальных сторонах этого безумия.

Не вызывает сомнения тот факт, что обращение к истории в сегодняшней России не имеет прямо отношения к прошлому. Речь идет о массированном конструировании того, что в современном гуманитарном знании называется коллективной памятью. Последнюю принято не только отличать от истории и историографии, но и прямо им противопоставлять. Коллективная память — это способ конструирования сообщества и идентичности членов этого сообщества. Другой функции она, по сути дела, не имеет.

Историк Аллан Мегилл замечает, что нам лишь кажется, будто, занимаясь коллективной памятью, мы вспоминаем о прошлом: на самом деле мы «вспоминаем» о том, что актуально для нас сейчас. Мы думаем о сегодня в категориях прошлого. В этой связи он выдвигает лозунг: «Вспоминай сегодня, думай прошлое» («Remember the present, think the past»). В Америке тема коллективной памяти была необыкновенно актуальной в 1980—1990-е годы, когда появилось множество сообществ (этнических, гендерных и т.д.), пытавшихся определить собственную идентичность. Чем менее внятна идентичность, тем актуальнее становится тема коллективной памяти. Через общую память члены сообщества фиксируют собственное коллективное Я.

Жан-Люк Нанси в книге «Непроизводимое сообщество» придумал воображаемую сцену складывания коллективной идентичности. Он описал, как вокруг костра располагаются люди и слушают миф об их общем происхождении: «Они собрались послушать историю, объединяющую их. Раньше они были разобщены (об этом иногда повествует рассказ), не осознавая этого, постоянно соприкасаясь, взаимодействуя и сталкиваясь лицом к лицу друг с другом. <...> Он [основатель сообщества] рассказывает свою или их собственную историю, всем давно знакомую, которую только он имеет дар, право или долг рассказывать. Это — история их происхождения: куда ведут их истоки и как они укоренены в самих этих Истоках — они или их жены, имена или авторитеты. Одновременно это — история начала мира, начала собрания или истока самого рассказа...» ^[1] Описав эту мифологическую сцену, отголоски которой можно найти, как пишет Нанси, у Гердера, Шлегеля, Шеллинга, Гёрреса, Бахофена, Вагнера, Фрейда, Кереньи, Кассирера, Гёте, философ указывает, что сама она является мифом, фантазией, сказкой, частью фиктивной коллективной памяти.

Я думаю, что происходящее в России прямо отсылает к кризису национальной идентичности и конструированию мифа об основаниях. Для обитателей советского пространства доминирующей идентичностью было понятие «советского человека», а мифологическим событием основания — Октябрьская революция, юбилеи которой, кстати, отмечались с таким же невротическим размахом. День Победы сегодня пытаются превратить в такое же событие основания. Российская нация отныне мифологически укореняется в двух событиях — крещении Руси (несколько скомпрометированном его связью с Киевом) и победе над Германией, которой власть, судя по всему, стремится придать сугубо российское лицо, принижая значение, например, украинцев в этой победе. Россияне, атомизированные и маргинализированные отсутствием любых политических и гражданских сообществ, хватаются за георгиевскую ленту как знак принадлежности к сообществу, к некоему влиятельному большинству. Ленточка (шарф, костюм, полотенце) становится знаком плохо складывающейся, но вожделенной идентичности.

2.

Празднования так существенны, потому что помогают ритуально пережить фикцию принадлежности людей к «воображаемому сообществу» (термин Бенедикта Андерсона). В принципе они мало чем отличаются от ритуалов в самых примитивных племенных культурах. Еще Эмиль Дюркгейм писал в «Элементарных формах религиозной жизни» о необходимости ритуального воспроизводства «тотемических групп», объединенных общностью поверий и мифов: «Ритуал служит исключительно поддержанию витальности этих верований, он призван не дать им стереться из памяти, то есть он должен оживлять наиболее существенные элементы коллективного сознания. С его помощью группа периодически оживляет чувства самой себя и своего единства; в то же время индивиды утверждаются в своем социальном статусе. Славные воспоминания, которые оживают перед их взором и с которыми они чувствуют себя связанными, дают им ощущение силы и уверенности в себе; вера их укрепляется, когда они видят, к какому далекому прошлому она восходит и к каким свершениям она привела» ^[2]. Дюркгейм пишет это о племенных церемониях варрамунга (Warramunga). Но все это в полной мере относится и к нынешним российским торжествам.

В таком контексте любые обвинения российской псевдоисторической вакханалии в неисторизме кажутся бессмысленными и не попадающими в цель. Морис Хальбвакс, первым обративший внимание на феномен коллективной памяти, так определял различия между этой памятью и историографией: историография интересуется изменениями, без которых вообще нет истории, она делит течение времени на отдельные периоды и события, между которыми существуют интервалы, маркирующие различия. Коллективная память сосредоточена на сходствах: ведь ее задача заключается в поддержании иллюзии неизменности и постоянства группы. С годами сообщество меняет свой состав, многие попросту умирают, но коллективная память призвана игнорировать эти изменения и постоянно подчеркивает преемственность и неизменность — основу всякой идентичности. Кроме того, коллективная память отбрасывает все то сомнительное и негативное, вокруг которого не может формироваться единство людей. История всегда предполагает взгляд извне, только и позволяющий проводить различия, коллективная память располагается внутри сообщества и в силу этого всегда связана исключительно с выборочным, локальным набором событий. Этот взгляд изнутри и императив поддержания идентичности приводят к возникновению совершенно специфической перспективы: «Коллективная память — это картина сходств, и совершенно естественно ее убеждение в постоянстве группы, так как ее внимание сосредоточено на группе, а то, что меняется, — это отношения группы с другими. Поскольку группа всегда одна и та же, изменения должны быть воображаемыми; и соответственно изменения, события, случившиеся внутри группы, превращаются в сходства. Их призвание — в различном виде разворачивать сходное содержание, то есть разнообразные основополагающие черты самой группы» ^[3].

Это положение очень важно. Коллективная память трансформирует различия в сходства и конструирует идентичность за счет превращения всего в постоянно воспроизводимые и неразличимые стереотипы. Коллективная память принципиально тавтологична: сегодняшний владелец иномарки ощущает себя идентичным своему деду, участнику войны. Происходит полное стирание отличий, а вместе с ним — ликвидация истории как таковой.

3.

Сегодняшняя российская политика необъяснима без взрыва коллективной памяти и свойственных ей деформаций сознания. Не имея возможности предложить россиянам достижения, с которыми они могли бы идентифицироваться, власть позиционирует себя как продолжателя мифологического прошлого и укореняет свою политику в мифах, о которых писал Нанси. Именно это позволяет георгиевской ленте, восходящей еще ко временам Екатерины Великой и использованной для разного рода военных наград прошлого, стать знаком лояльности Путину. Нынешняя политика вся легитимизирует себя через снятие различий с прошлым, а прошлое становится областью неразличимых тавтологических сходств. Война на Украине описывается в СМИ как война с фашистами и бандеровцами, американцы же предстают в одеяниях холодной войны и советской пропаганды. Вся политика становится реконструкцией прошлого, и, конечно, не случайно донбасский Гиркин вышел из рядов реконструкторов. Такого рода конструирование политики на подмене исторического сознания коллективной памятью невозможно без участия СМИ, которые сначала превращают историю в умах людей в совершенно хаотическое крошево, а затем оформляют прошлое в набор тавтологических стереотипов.

Коллективная память часто описывается как система концентрических кругов. В ее центре располагается локальная память о пережитом событии. Память эта полна трудно согласуемых деталей и пронизана амбивалентностью. Когда же вокруг этого центрального очага возникают периферийные зоны, включающие людей, лишенных непосредственного опыта, неопределенности и противоречия стираются, память разглаживается и стереотипируется. Идеальным для такой ситуации является постепенное исчезновение самих участников событий. Естественное исчезновение подлинных ветеранов войны только способствует превращению этого когда-то живого опыта в коллективный миф. Трансляцию «памяти» из локальной зоны в область общих фантазмов осуществляют медиа, всегда упрощающие суть случившегося и «исправляющие сложности» таким образом, чтобы массы могли их легко усвоить. Медиа обеспечивают бесконфликтное подключение настоящего к прошлому и трансформацию нынешнего беспредела в нечто, неотличимое от славного прошлого. Именно в средствах массовой информации сегодня находится принципиальный для коллективной памяти механизм превращения различий в сходства.

Идентификационный невроз россиян оказывается той почвой, на которой взрастает политика сегодняшней российской власти, не имеющей никакой другой формы оправдания своих действий, кроме фиктивного их сходства с мифологическими событиями прошлого.

---

^[1] Жан-Люк Нанси. Непроизводимое сообщество. — М., Водолей, 2009, с. 85—86.

^[2] Émile Durkheim. Les formes élémentaires de la vie réligieuse. — Paris, Félix Alcan, 1912, pp. 536—537.

^[3] Maurice Halbwachs. La mémoire collective. — Paris, PUF, 1968, p. 78.

Понравился материал? Помоги сайту!