Сопричастие

В этом году COLTA.RU решила пойти на эксперимент и пригласила к временному кураторству над разделом «Фотопроекты» молодых и талантливых представителей ведущих российских фотоинституций. Мы разделили календарный год между шестью кураторами и попросили их отобрать для публикации наиболее интересные образцы современной российской фотографии.

Приглашенные кураторы

• Катерина Зуева, Центр фотографии им. братьев Люмьер

• Надежда Шереметова, «ФотоДепартамент»

• Сергей Потеряев, «Дом Метенкова»

• Дарья Туминас, фриланс-куратор, Амстердам

• Анастасия Богомолова, блог This is a photobook

• Светлана Тэйлор, Британская высшая школа дизайна

Четвертый резидент: Дарья Туминас — фриланс-исследователь, фотограф и куратор. В 2011 году Туминас окончила магистерскую программу «Теория кино и фотографии» в Лейденском университете с дипломом, рассматривающим нарратив в фотографии. Во время обучения Дарья проходила интернатуру в журнале Foam Magazine в Амстердаме. В 2011—2014 гг. Дарья совместно с Евгенией Свещинской курировала программу «Опыт голландской фотографии», включавшую в себя ряд образовательных событий и выставку о голландской фотографии «Undercover» (выставочная площадка — музей современного искусства «Эрарта»), которая получила серебряный приз на конкурсе European Design Awards. В 2014 году Дарья курировала проект «Читая фотокнигу», включавший в себя выставку, семинар и конкурс рецензий на фотокниги (выставочная площадка — Галерея печати). На данный момент Дарья преподает в FotoFactory (Амстердам), Webster University (Лейден), работает в галерее Johan Deumens Gallery (Амстердам), пишет о фотографии и работает над несколькими независимыми проектами в качестве фриланс-куратора.

Дарья Туминас представляет проект Яны Романовой «Сопричастие».

Яна Романова, художник, работающий с фотографией и видео, живет в Санкт-Петербурге. Родилась в 1984 году, окончила факультет журналистики СПбГУ. В настоящий момент работает с темами сообщества и коллективной идентичности, в основном на территории постсоветских стран. В своей работе часто прибегает к партисипаторным практикам, приглашая своих героев принимать решения о том, как будет проходить съемочный процесс, ставит над собой эксперименты, в ходе которых пытается стать частью различных сообществ, ставит под вопрос свою собственную идентичность и пытается понять, какие роли фотография играет в современном обществе. Ее работы публиковались в крупных общественно-политических и художественных изданиях (Der Spiegel, «Русский репортер», British Journal of Photography, Independent, Internazionale, Geo, Eikon, OjodePez, PhotoRAW и др.), выставлялись на российских и международных фестивалях (Московская фотобиеннале, Биеннале фотографии в Риге, PhotoVisa в Краснодаре, Chobi Mela в Бангладеш, Encuentros Abiertos в Буэнос-Айресе и др.) и получали призы на конкурсах по всему миру.

Разговор Дарьи Туминас с Яной Романовой

Дарья Туминас: Твой проект «Сопричастие», сделанный в 2014 году, — это фотографии жителей Севастополя и интервью с ними на тему того, что такое идентичность, патриотизм, связь с местом. На снимках горожане «встраиваются» в публичное пространство города, предлагают свои варианты коммуникации с памятниками. Почему Севастополь?

Яна Романова: Все мои проекты строятся на каких-то точках отсчета, находящихся в поле моего эмоционального переживания. Я, как и любой житель мегаполиса в России, ощущаю на своей «шкуре», буквально в голове, яркие явления и процессы, которые происходят в обществе: в определенный момент люди вокруг начинают о чем-то переживать, говорить иначе, вести себя иначе. Я тоже, в общем-то, начинаю переживать и пытаюсь понять, как с этим разобраться. И с Севастополем была похожая ситуация. Любопытно сейчас говорить об этом проекте, два года спустя: многие вещи изменились, но от этого он стал даже интереснее. В 2014 году проект начался, потому что в какой-то момент я вернулась из очередной своей поездки домой, в Санкт-Петербург, и обнаружила, что многие мои друзья стали часто говорить о патриотических чувствах, которые у них внезапно возникли. Были даже люди, утверждавшие, что долго ждали повода, по которому они могли бы испытывать патриотические чувства к своей стране, и вот наконец дождались. Поводом стала ситуация с Крымом. Меня это очень заинтересовало: ведь те же знакомые никогда до этого не разговаривали о политике.

Люди, говорившие о патриотизме, очень часто упоминали именно Севастополь, это был второй момент, который привлек мое внимание именно к этому городу. Однажды в разговоре возникла фраза: «В Севастополе люди более патриотично настроенные, более русские, чем в самой России». Мне это высказывание показалось довольно абсурдным. В какой-то момент стало невозможно это дальше слушать, я решила, что надо просто поехать туда и посмотреть своими глазами. Когда ехала, не думала снимать проект. Было просто искреннее человеческое любопытство. Это особенно важно, когда появляется дискурс с ярко выраженным мнением по поводу чего-то и это мнение поддерживается большим количеством людей и сообщает: «Там все именно так». Сразу возникает желание проверить: а точно ли все так? По схожей причине я поехала в Киев и сделала там проект «Азбука общих слов», в котором я вместе с участниками Майдана составляла азбуку слов, общих для русского и украинского языков. Проект в Севастополе стал в некотором смысле логичным продолжением.

К тому же, пока я была в Киеве, постоянно возникали интересные зеркальные моменты. В Киеве на Майдане в каких-то местах постоянно ждали, когда приедут «ватники» из Севастополя. А в Севастополе в этот же момент ждали, когда к ним приедут «бандеровцы» из Киева. Иногда это происходило в один и тот же момент времени. Я списывалась с одной журналисткой, которая сидела в Севастополе, а я — в Киеве, и вот по вечерам мы обменивались ощущениями от того, что происходит вокруг. Вплоть, например, до ситуации, когда меня просили покинуть здание, где ожидали «ватников», а ее в этот же момент пытались эвакуировать откуда-то, где ожидали «бандеровцев». И там и там ничего не случилось, конечно. Подобные зеркальные ситуации повторялись несколько раз, и это тоже навело меня на мысль показать, что происходит в Севастополе.

Туминас: Ты упомянула, что сейчас ситуация изменилась и, возможно, стало даже интереснее смотреть на проект. Что изменилось?

Романова: Тогда, в 2014 году, в проекте участвовали ребята, которые говорили, что они большие патриоты, им казалось, что в Севастополе люди испытывают большую любовь к России. Например, мне часто рассказывали историю о том, как молодые севастопольцы ходили по улицам с российским флагом и не стеснялись этого. Еще пару лет назад в России было не принято визуально проявлять свои патриотические чувства, разве что по праздникам. Никто не вешал флаги на машины, не клеил стикеры с Путиным и так далее. Сейчас же это происходит на каждом шагу. Многие вещи, о которых мы говорили с моими героями два года назад, были абсолютно локальными, севастопольскими, и смотрелись странно. Сейчас они стали естественными для России в целом. Но надо сказать, что я не опираюсь здесь ни на какие исследования, это просто мои наблюдения.

Туминас: В описании проекта я читаю достаточно абсурдную вещь: с одной стороны, практически 100 процентов населения города проголосовало за вход в состав России; с другой стороны, несмотря на такое единогласие, у большинства людей возникают колебания по поводу своей идентичности.

Романова: У нас были очень интересные и эмоциональные разговоры с героями вне зависимости от их политических взглядов. Зачастую по несколько часов. Это была в каком-то смысле обоюдная попытка понять — «кто ты?». В Севастополе непростая ситуация, особенно с людьми того возраста, который я выбрала: это мои ровесники, всем около тридцати. Это люди, которые родились в одной стране, выросли в другой, а сейчас оказались в третьей, никуда не переезжая. Я даже не могу представить, насколько это тяжелая ситуация для самоопределения, когда тебя все время сбивают, тебе не за что ухватиться. Почему мой проект о городе (и каким образом именно он формирует тебя как личность) — потому что ситуация в Севастополе напрямую связана с пространством, от которого ты начинаешь отсчитывать себя. Именно поэтому было интересно встретиться и с людьми, которые считают себя украинцами, и с теми, кто считает себя русскими, на одной и той же территории. Я всегда задавала вопрос: где в городе точка, с которой ты себя ассоциируешь, считаешь ли ты себя частью города? И люди — как те, которые считали себя русскими, так и те, кто считал себя украинцами, — говорили мне: «Да, мы, конечно, считаем себя частью города, я чувствую себя единицей, составляющей города». Это чувство было мне незнакомо, например, я не ощущаю себя частью Петербурга, хотя и родилась здесь. А в Севастополе это естественное ощущение. Поэтому там возможно было снять этот проект. И люди говорили охотно, что они — часть города, его продолжение. Когда я предлагала героям сделать фотографии, где они бы вписывались в городской пейзаж, — это было очень органично, мы вместе придумывали, какие линии будут что повторять и как все будет происходить в кадре. Это был совместный процесс.

Туминас: Насколько я вижу по фотографиям, бóльшая часть памятников связана со Второй мировой войной?

Романова: В Севастополе на относительно маленькой территории находится порядка 2000 памятников. Это значит, что, куда бы ты ни пошел, ты везде окружен военными памятниками за редким исключением. Бóльшая часть монументов — солдатам и жителям города, которые пожертвовали собой при обороне Севастополя. Здесь ты находишься в сакрально организованном пространстве. У людей была возможность выбрать что-то другое, но чаще всего они выбирали именно военные памятники. Есть некое священное к ним отношение. Это не просто монумент, про который ты ничего не знаешь, — такое тоже было, — но есть определенный пиетет, определенная дистанция, с которой ты должен на него смотреть и к нему относиться. Участники проекта часто обозначали рамки: настолько далеко они могут стоять по отношению к памятнику, потому что ближе уже нельзя, это не очень прилично.

Туминас: Меня поразило в интервью количество отсылок к дедам или предкам — в рамках разговора о собственной идентичности. Деды, в свою очередь, идут в непременной связке с войнами. Например, Ольга, 26 лет, говорит: «Я всегда считала себя русской. Я родилась в 1988 году и была маленькой еще, когда Союз развалился, но благодаря семье и какому-то духу — прадеду, который прошел три войны, — мне удалось это ощутить». Я не понимаю, что это значит, как работает подобная логическая связка.

Романова: Часто оказывалось, что людям самим не очень понятно, как это работает, именно поэтому у нас получались такие интересные разговоры. У меня не было задачи их «расковырять» и сделать так, чтобы они обнаружили нелогичность своих рассуждений. Мной двигала искренняя попытка понять человека и попробовать сделать так, чтобы он все это проговорил. Интересно то, что многие люди до разговора со мной не пытались разобраться, они не задавались вопросом, что сами вкладывают во все эти понятия. Есть определенный дискурс в воздухе, и всем знакомы отдельные слова, но мало кто из моих героев пытался соединить все в одно целое. Многие говорили, что разговор со мной оказался для них очень важным. Кого-то даже «догоняло» после — они приходили домой и продолжали писать новые размышления, которые пришли им в голову. Часто у нас складывались очень интересные переписки уже после встречи.

Туминас: Слово «сопричастие», ставшее названием проекта, — из интервью со Станиславом (27 лет). Он говорит о том, что Севастополь практически пропитан войной и ты окружен ей с детства: «Ты можешь пойти на полигон и накопать каких-нибудь снарядов, например, или можешь пойти на море, понырять и достать там что-то интересное. Мы в катакомбах с фонариками бродили, находили пуговицы, склеивали обрывки газет, чтобы прочитать военные сводки». Везде последствия войны, и это «одна из проблем Севастополя. Даже оркестр, в котором я в детстве играл, был военным. Мы играли “Славянку”, “Синий платочек” и другие фронтовые песни. Я фактически воспитывался в этом оркестре. Ты действительно впитываешь эту музыку, она сразу на душу ложится. Наверное, это моя самая большая связка с историей, сопричастность ей. С одной стороны, в постоянном “да мы сражались”, “да наши деды” есть какая-то духовность, но у меня очень много вопросов к этому состоянию». Что такое сопричастность в твоем проекте?

Романова: В этом слове, которое произнес один из героев, проступило что-то сакральное. «Причастие» вообще из религиозного контекста. В какой-то момент я поняла, что многое, о чем мы говорили с людьми, связано с верой. С верой в целом во что-то. Когда есть круг людей, с которыми ты чувствуешь общность, потому что вы верите во что-то одно. Слово «сопричастие» очень ложилось на чувства, которые люди описывали в наших разговорах. Эти переживания были всегда связаны с жизнью именно в этом городе, в этом пространстве, где они окружены именно этими памятниками. И все это вместе дает им ощущение своей сопричастности этому пространству и чему-то большему. Мне в принципе интересна тема того, как мы ощущаем себя частью чего-то большего, как стремимся быть вписанными в определенную среду. Поэтому я зацепилась за это ощущение и слово.

Туминас: Однако Станислав не говорит о сопричастности пространству, он говорит о сопричастности истории, которая связана напрямую с войной. То есть получается — сопричастие, вера, вера в войну. И он очень интересно дальше рассуждает на тему того, что «военное состояние» перекладывается на любые бытовые ситуации: «Уже вроде как войны нету, а все равно только дай, сыпани чуть-чуть — “пацаны, можно повоевать”, — и все сразу выходят. Мне кажется, это такие процессы сильные внутри, я бы даже назвал это заболеванием <…> Даже в жизненных ситуациях отстаивать до конца, воевать, перенапрягаться. Иногда уже после того, как ты чересчур пережал, понимаешь, что можно было бы просто отпустить и оно само бы разрешилось. Но нет, надо отстаивать. Получается парадокс: с одной стороны, все такие осознанные и готовые отвоевывать свое, а с другой — это же и рычаг управления, потому что когда группа людей сидит на общем ощущении, ее можно брать и разворачивать за хвост в нужном направлении».

Романова: Мне надо подумать, чтобы ответить… тут как-то сложнее все-таки.

Туминас: Да, конечно, все сложнее. Когда я читала интервью, я вообще не понимала логических связей. И ужасно любопытно, как все эти элементы — город, история, памятники, деды, война, патриотизм, русскость, украинскость — соотносятся. Меня также удивило, что есть много новых мемориальных мест, посвященных войне.

Романова: Вокруг Севастополя есть множество разных бывших боевых точек и бункеров, из которых сейчас создаются небольшие мемориалы. Музейный комплекс «35-я береговая батарея» тоже был сделан недавно, в двухтысячных. По поводу сопричастности: в музее есть «Пантеон памяти», огромное светящееся панно с постоянно обновляемым списком фамилий павших защитников Севастополя, и диктор предлагает посетителям найти своих однофамильцев. Это такой важный символический жест — чтобы ты себя соотнес. Ну и на самом деле, когда находишь свою фамилию, мороз пробегает по коже. Без эмоций оттуда выйти невозможно, очень сильное переживание. Я там много снимала и много времени провела, там хорошо сделан музей, можно посмотреть, как была организована оборона. Степан, который работает в этом комплексе, очень интересно про это говорил: «Пожалуй, война — это на самом деле единственное, что нас всех объединяет — людей на постсоветском пространстве. Но как на нее реагируют современные люди? По большому счету, что происходит с посетителями Пантеона памяти на “35-й береговой батарее”? Это как на Пасху. Столько людей красит яйца — но сколько из них на самом деле верующие? Так и многие тут: плачут, а потом просто забывают». Это его интерпретация. Мне кажется, что все-таки есть влияние.

Туминас: Получается, город через организацию пространства и мемориалы постоянно репродуцирует это сильное, но непонятное эмоциональное состояние?

Романова: Да, думаю, это так. Мне будет интересно съездить туда, например, в следующем году и посмотреть, поменялось ли что-то.

Туминас: Похоже, что подобное пространство делает упор на конструирование эмоций, а не реконструкцию фактов.

Романова: Мне кажется, так работает любая идеология и любое влияние. Если не закапываться в острополитические примеры, то самые простые подобные механизмы, например, можно найти в голливудском кино: организованная смена переживаний, которая в конце подводит тебя к определенному выводу. Другое дело, что, когда мы в кино, мы можем смеяться и плакать, но в конце отдавать себе отчет, что это был плохой с точки зрения нагруженности смыслом фильм. Как кино — неинтересно, но интересно как возможность пережить эмоции. В Севастополе сейчас много туристов, может быть, Степан прав, что это такое эмоциональное развлечение. Ощущение трагедии и многих смертей, но тебе не говорят, как к этому надо относиться с идеологической точки зрения. Там же сложная история с 35-й батареей — в этом месте советское руководство бросило людей умирать. И здесь, собственно, патриотические чувства переключаются со страны на людей, город.

Туминас: И культ предков.

Романова: Да, в каком-то смысле и культ предков, которых трудно отнести к какой-то одной современной стране и одной национальности.

Туминас: Ты ранее упомянула, что в целом интересна тема встраивания в сообщества, в социум. Например, в проекте в Уэльсе Adopted Welsh ты пыталась понять, что составляет местную идентичность, и примерить на себя роль «настоящего» валлийца. Или в проекте W исследовала женственность и красоту, опять же соотнося все с собой. Почему тема идентичности для тебя настолько важна?

Романова: Это мой фундамент на данный момент. Дырявый, разнородный, непрочный. Нельзя сказать, что я фотограф в чистом виде, я больше работаю с фотографией как с документацией процессов, мне больше интересна сама возможность рассказывать истории разными способами, чем непосредственно работа с изображением. Моя позиция — я всегда ощущаю себя просто обычным человеком, с которым происходят какие-то вещи и ситуации в этой стране. Я являюсь объектом воспитания определенной культуры, ситуации, которую я разделяю с огромным количеством людей, выросших на постсоветском пространстве. Мне кажется, у нас одни сомнения. Особенно что касается людей моего возраста. Один фон непонимания своего места в этом мире. И это является основным контекстом того, что я делаю. Я всегда исхожу из того, что я человек, к которому не прилипла ни одна система, не установилась до конца в голову. Я не могу включиться ни в один идеологический процесс. И, как ни странно, я испытываю от этого дискомфорт. Мне бы очень хотелось иметь возможность быть несомневающейся частью чего-то большего. Но у меня никогда не получается, потому что всегда есть какой-то аналитический процесс, всегда есть дистанция, всегда есть сомнение. И вот из этого сомнения я и исхожу, пытаясь осмыслить какие-то вещи, которые как будто всем понятны, но когда начинаешь в них углубляться, оказывается, что никогда ничего непонятно. Все распадается на кучу мелких частей, если начнешь задаваться вопросом, что это значит сегодня. Что такое патриотизм? Или что такое семья? Красота? Я сейчас пытаюсь разобраться с тем, что такое женственность. И это большая проблема, так как постоянно оказывается, что нет ничего, что было бы построено на логике. Звенья, которые ты пытаешься собрать, никогда не собираются на рациональном уровне, они собираются на каком-то другом уровне. И до этого уровня мне всегда хочется дотянуться.

Туминас: Над проектом «Сопричастие» было сложно работать — люди, которых ты приглашала на съемку, найдя их в соцсетях, зачастую воспринимали твое предложение очень негативно. Возникают ли сложности с восприятием проекта, когда он уже сделан?

Романова: Изначальная коммуникация с участниками осложнялась тем, что люди, которые больше проукраинских взглядов, считали, что если я из России, то в принципе не могу их понять. А люди, которые придерживались пророссийских взглядов, смотрели на сайт, видели проект про Майдан, не интересовались содержанием, о чем вообще проект, видели триггер — о, она снимала в Киеве, значит, все, понимание невозможно. Это было интересно, так как с большинством людей я состыковалась «ВКонтакте», только с несколькими познакомилась на улице, это как раз было гораздо проще: в городском пространстве, без опосредования текстом, мы быстрее налаживали контакт, чем по переписке. Но в сети у меня была всегда возможность задать дополнительный вопрос. Если мне человек говорил: «Вы снимали проект в Киеве, вы не в состоянии нас понять» — я начинала задавать вопросы о том, посмотрел ли он проект, что он о нем думает. И когда человек смотрел, думал — писал извинения, сразу соглашался участвовать. Несколько раз люди «ВКонтакте» присылали мне практически угрозы. Писали: вы агент кого-то там, уезжайте, а то пожалеете, было агрессивно. Но в итоге со всеми контакт наладился. Некоторые потом даже признались, что сами не поняли, почему так отреагировали. Со всеми, кто мне писал что-то плохое, в конечном итоге мы очень интересно поговорили.

Туминас: Где ты показывала проект и каким образом?

Романова: Хорошая выставка получилась у нас в Германии. Там было интересное пространство — Музей фотографии в Брауншвейге. Два здания, разделенные улицей. И в одном были проекты «Швилишвили» и «Ожидание», в другом — истории про Майдан и Севастополь. Я бы хотела выставить этот проект на улице, в идеале эта выставка должна выглядеть как огромные картинки, напечатанные больше чем в человеческий рост. Они должны быть монументальные, а не затерянные где-то в пространстве экспозиционных залов. То есть чтобы с ними можно было встретиться. Я пока еще ищу возможность это где-то осуществить. Я также рассчитываю, что в какой-то момент сделаю из проекта книгу, куда смогу включить все 50 интервью и фотографий. И тогда там будут все материалы. Но пока еще не время, нет ощущения, что сейчас это должно произойти. Я начала ее делать, потом остановилась, может быть, что-то должно добавиться, чтобы проект заработал так, как надо.

Сложность вообще с какими-то моими проектами, в которых есть текст, состоит в том, что у нас сильно изменилась способность концентрировать внимание на чем-то. Времени очень мало, возможности погрузиться во что-то практически нет. С одной стороны, это и моя сложность как автора тоже, я должна учитывать, что люди сейчас не будут много читать и анализировать. С другой стороны, я все время пытаюсь сопротивляться этой ситуации. Мне важно проект сделать именно в таком объеме, я ничего не могу поделать с тем, что часть аудитории теряется, не понимает до конца или, прочитав первый абзац, останавливается и делает какой-то поспешный вывод. Это проблема большого количества проектов, и не только моих. Но отзывы большей частью хорошие. В принципе, какое-то поле разрыва удалось создать. У людей, которые все прочитали и посмотрели, было такое ощущение потерянности — у них начинали появляться собственные вопросы к чувству патриотизма. Я боялась, что из Севастополя будут негативные комментарии, но оттуда как раз было большинство классных и мощных отзывов — после публикации в «Русском репортере». Много людей писало в соцсетях. что для них этот проект оказался очень важным и они начали думать. Наверное, на данном этапе проект больше срезонировал в самом Севастополе, нежели вне его.

Сайт автора

Понравился материал? Помоги сайту!