«Таганка была для нас кислородной маской»

Завтра, 30 сентября, исполняется сто лет Юрию Любимову. До конца октября Благотворительный фонд развития театрального искусства Ю.П. Любимова представит в Москве развернутую программу мероприятий, посвященных юбилею великого русского режиссера, — среди них и выставка «Любимов и время, 1917—2017» в Музее Москвы, и премьера спектакля Максима Диденко «10 дней, которые потрясли мир», и юбилейный концерт в Большом театре. Сегодня COLTA.RU публикует любезно предоставленные в распоряжение редакции фрагменты книги воспоминаний «100 современников о Любимове», презентация которой прошла на минувшей неделе в «Электротеатре Станиславский». Текст печатается в редакции источника.

Сергей Юрский

Неостановимый

Откуда он взялся? Я не про биографию и анкетные данные, это можно выяснить в подробностях. Я даже не про Таганку — всемирно известный театр, который он создал, и коллектив, который он воспитал. И вовсе не про спектакли, драматические, оперные, поставленные им в разных странах — я их не видел, только читал о них. Я про него самого — про абсолютную оригинальность и цельность его системы взглядов на театр, его методов общения с артистами, со зрителями, с окружающим миром, про его темперамент и непоколебимую уверенность в правильности этой системы и этого метода. Откуда это взялось?

Юрий Петрович Любимов! Славное имя отмечает сейчас свое столетие.

А реальный Юрий Петрович почти весь вековой срок был здесь, на этой земле. И до последних дней сохранил дух творчества и порыв к деятельности.

Удивительно!

Недосягаемо!

Русский драматический театр пережил два взрывных взлета: самый конец XIX века — создание МХТ Станиславским и Немировичем-Данченко, и 60-е годы ХХ века, когда в течение всего нескольких лет вспыхнули имена Товстоногова, Ефремова, Эфроса и Любимова.

В конечном счете при любых отклонениях все мы, сегодняшние, — наследники школы МХАТа и системы Станиславского (ну, кроме, может быть, самых ярких и самостоятельных нынешних молодых, которые, возможно, начинают третий театральный взрыв, но не о них сейчас речь). Те четыре лидера — шестидесятника — были абсолютно разные. В гражданской жизни поддерживали друг друга, проявляя внимательность и доброжелательность, но в творчестве никаких влияний со стороны не допускали, каждый ревниво оберегал собственное направление.

Так вот — Любимов! Очень заметный и успешный артист-вахтанговец. Амплуа — характерный герой. Рост, внешность, улыбка, обаяние! Ведущий актер прославленного театра. И значит — наследник Станиславского через вахтанговскую ветвь: абсолютная психологическая достоверность, тонкая нюансировка. И вдруг резкий поворот, скорее обрыв! Из недр театрального училища вырастает собственное детище Юрия Любимова. Откуда взялся тот дух площадного театра, тот жесткий ритм, пронизанность музыкальными всплесками, существование актеров «на пределе», на грани надрыва? Влияние Брехта, его системы взглядов? Ведь режиссерский театр Любимова начался с постановки «Доброго человека из Сезуана» Брехта со студентами школы-студии Театра Вахтангова. Потом Юрий Петрович именно с этого спектакля начал жизнь созданного им театра. Брехт, конечно, влиятельный автор, но спектакль Любимова был, прежде всего, ярко выраженным созданием режиссера, причем режиссера-учителя, когда не только мизансцены, но само существование актеров на сцене наглядно пронизано влиянием и идеями их Мастера.

Любимов оставил в прошлом актерскую профессию (роль Мольера в телевизионном спектакле, поставленном Эфросом, была исключением). Но дух исполнительства, актерства в нем бушевал. Он хотел быть не только главнокомандующим на репетициях, но и прямым участником каждого представления. Отсюда его уникальная экстравагантная затея, ставшая фирменной этикеткой Таганки — постоянное присутствие на спектакле в зале режиссера с фонариком в руке и управление ритмами представления миганием этого фонарика. Признаюсь, я не поклонник такого метода общения актера и режиссера. 60 лет я на профессиональной сцене, но ни в каком возрасте я бы этого просто не выдержал. А его актеры? Как они? До определенного времени (целые десятилетия!) шли за своим лидером безоговорочно, они гордились своей причастностью к Таганке.

ДО ОПРЕДЕЛЕННОГО ВРЕМЕНИ! И пробил час! Огонь критики они выдерживали, воду, в которой хотели их растворить, они переплыли и не растворились. Медные трубы невероятной славы не сумели их расслабить. А вот червяк внутреннего раскола прополз в самую сердцевину и сумел разрушить каменное единство.

Извини, читатель! Твое право остановить меня и упрекнуть. Мы отмечаем, мы празднуем столетие нашего выдающегося современника. Сейчас уместны только слова восхищения и благодарности. И да будет так! Не будем возвращаться к годам раскола, развала, эмиграции создателя театра, горечи, путаницы, не шума, а грохота общественного мнения, — всего того, что происходило при нас, вокруг нас, внутри нас, будоражило прессу, мучило возмущением и сочувствием весь театральный мир. Не будем сегодня к этому возвращаться. Я не участник, я свидетель драмы. Драмы! Но не трагедии! Потому что Юрий Петрович Любимов преодолел эту полосу своей жизни. И вернулся! И не «оставил стараний», и остался МАЭСТРО для всех нас, его современников.

Если кому интересно, я расскажу о моих личных впечатлениях от общения с Любимовым. Мы впервые пожали друг другy руки в моей (нашей с Басилашвили и Гаричевым) гримерной товстоноговского БДТ в Ленинграде. Юрий Петрович смотрел «Горе от ума», зашел за кулисы поблагодарить, и мы, разумеется, предложили ему расписаться на нашем памятном потолке для особо дорогих посетителей. Почерк человека отражает его характер. Наши гости писали кистью, в непривычной позе — задрав голову, иногда стоя на стуле, но поразительным образом проявлялись индивидуальности — в выборе места, выборе краски, размере букв, наличии или отсутствии добавочных знаков, украшений. Скажем, «А. Солженицын» было начертано определенно, заметно в боковой нижней части сводчатого потолка крупными начальными буквами, постепенно уменьшающимися к концу слова. «Жан Вилар» — очень четкие ровные мелкие буквы в абсолютно центральной верхней точке нашего свода. Квадратные иероглифы японского писателя Кобо Абэ выпукло светились в переплетениях кириллицы и латиницы — вот какие имена сохранил потолок, и имен этих тысячи.

Любимов расписался, что называется, от души — в боковой верхней части свода, очень крупными печатными буквами — БЛАГОДАРЮ, имя и фамилия! Сходно с ним позднее расписaлся в другой части потолка еще только один человек — Марк Шагал.

Разговор с Любимовым был неспешный. От него исходила теплота, искренность и... внезапность суждений. Он обладал умением избегать общих слов. Очень запомнилась эта встреча. А потом... потом я ходил на многие его спектакли. Удивительно — мы все тогда очень много играли в театре, снимались в кино и на телевидении, ездили на гастроли, в каждом дне часы были плотно пригнаны друг к другy, но непонятным образом мы успевали ВИДЕТЬ все, что делают коллеги. С годами эта способность как-то испарилась. Возраст, что ли? Да, возраст. И усталость. И множество необязательных забот. И нарастающий эгоизм. А тогда! Живя в другом городе, я видел почти все премьеры на Таганке. И в «Современнике», и на Малой Бронной.

Любимов был в театре всегда. Клубился народ в фойе, толпились у выхода — не торопились расходиться. Многолюдье гостей в кабинете у Юрия Петровича. И я там был. И видел СТЕНЫ, похожие на наш потолок, испещренные подписями, восклицаниями, пожеланиями. Стены! Не похвастаюсь, а восстановлю справедливость: это наша гримерная в БДТ произвела впечатление на Любимова, и он завел свою «потолочную памятную книгу».

«Деревянные кони» по Федору Абрамову Таганка привезла в Питер. Этот спектакль пронзил меня насквозь. По окончании, после нескончаемых оваций, я вышел на сцену и сказал благодарственную речь от имени ленинградской театральной общественности. Я чувствовал (и сказал об этом публично), что сегодня режиссер и актеры открыли нам новый уровень правды, преодолевающей театральную условность. Помню, что на следующий день состоялся у меня разговор с Товстоноговым, и Георгий Александрович упрекнул меня в излишней восторженности — «Нет общего понятия правды и условности, — сказал он, — у каждого театра, даже у каждого cпeктaкля, свой секрет смешения сиюминутной достоверности и связи с ОБЩИМ ВРЕМЕНЕМ и с БОЛЬШИМ МИРОМ». Очень интересная мысль. Но Г.А. даже не скрывал, что за его упреком стоит нeкoтopaя ревность и даже подозрение — уж не предпочитаю ли я правду открытий Таганки нашим поискам и достижениям в БДТ? Я отверг это подозрение. Мое восхищение другими театрами всегда было любованием и оценками ПОСТОРОННЕГО. Человеческое и актерское внутри меня были разделены — никогда не возникала возможность жить и играть в другом театре. И опять-таки — ДО ОПРЕДЕЛЕННОГО ВРЕМЕНИ!

Было особое место встреч для театрального люда — Щелыково! Бывшее имение великого драматурга А.Н. Островского, превращенное в Дом творчества ВТО. Там общались, купались, ходили по грибы, развлекались капустниками, писали, выясняли отношения актеры, режиссеры, художники. Бытовые условия были самые примитивные — дачные постройки, лишь отчасти приспособленные для жилья. Три недели жили мы там в небольшой комнате с моей женой Натальей Теняковой, а за фанерной стенкой жил со своей женой Людмилой Целиковской Юрий Петрович Любимов. Слышимость была сквозная. Жуть! И вот до завтрака, после завтрака, перед обедом, после ужина и до ночи любимица публики, знаменитая актриса громогласно пилила достигшего мировой известности режиссера, делая бесконечные выговоры за творческие и бытовые его ошибки. А что же Юрий Петрович? А Юрий Петрович изредка подавал реплики и никогда не возражал.

Сидел он часто в одиночестве на скамеечке и поглядывал на быстрые воды реки Куекши. В общих посиделках, розыгрышах, волейбольных матчах не участвовал. В общении был вежлив, доброжелателен, немногословен. Он был поразительно не похож на самого себя за режиссерским столом, в начальственных кабинетах, где приходилось отстаивать свою правду, в общении с актерами и сотрудниками. Там он творец! Борец! Непримиримый пропагандист собственных убеждений, язвительный насмешник, ставящий в неловкое положение своих противников любых рангов и в конечном счете отец — защитник своих детей-актеров порожденной им труппы. Зевс-Громовержец и вежливый, погруженный в себя гражданин, готовый стерпеть обиду, только бы не обидеть другого (другую!). И то, и другое было в нем.

Но кончался наконец мучительный «отдых», Любимов возвращался в театр. И ОПЯТЬ ШЛИ премьеры, каждая из которых вызывала скандал и конфликт с властью и одновременно многократно усиливала жгучий и уже международный интерес к театру.

Не забуду — когда я попал в полосу жесткого давления власти и был вынужден покинуть Ленинград, Юрий Петрович протянул мне руку — я получил предложение работать в его театре. Думаю, мы оба понимали, что творчески нам не сойтись, но благородный дружеский жест я оценил вполне. Однако я стал москвичом.

И вот в Москве в 1982 году громыхнули сразу три театральных запрета: любимовский «Борис Годунов» Пушкина на Таганке, «Самоубийца» Н. Эрдмана в Театре сатиры (постановка В.Н. Плучека) и «Похороны в Калифорнии» Р. Ибрагимбекова в Театре Моссовета в моей постановке. Это были последние театральные запреты советской власти. Время было смутное, бурное и давящее. Настроение скверное. И вот тут Марку Розовскому пришла в голову идея — спектакль о Мейерхольде! Он пишет пьесу, поставить ее должен Любимов, а сыграть Мейерхольда я. Марк попросил, чтобы я изложил эту идею Юрию Петровичу. И я поехал на Таганку. Это случилось в тот самый день ноября, когда сообщили, что вместо только что умершего Брежнева Генеральным секретарем ЦК КПСС избран Андропов. И вот я в кабинете худрука Театра на Таганке. Более несвоевременного визита, чем мой визит к Любимову, нельзя придумать. Худрук был один в своем кабинете, все столы, диваны, стулья и даже пол были завалены сотнями экземпляров сегодняшней газеты «Правдa» с портретом Андропова. Никогда я не видел Юрия Петровича Любимова в таком возбуждении, как в тот день. Сжатый кулак с портретом был поднят над головой. Любимов не говорил, а кричал. Непрерывно звонил телефон. Он хватал трубку и продолжал кричать. Вешал трубку, набирал номер и снова кричал. Не вспомню и тогда не мог разобрать содержание его монологов, но смысл сводился к тому, что: «Ну, теперь увидим! А вот теперь вы поймете! Теперь они узнают!».

Я не вполне понимал причину, по которой Юрий Петрович возлагал большие надежды на Андропова, хотя было известно, что Андропов, единственный из всего состарившегося Политбюро, благоволил к Таганке. Худрук бегал по кабинету и кричал. Эмоции зашкаливали. Любимову казалось, что перед ним, перед его театром открываются радужные перспективы.

А тем временем надвигался взрыв — окончательный конфликт с властью и окончательный раскол в театре. Любимов уехал за границу и был лишен советского гражданства. Жизнь в стране пошла поперек ожиданий. Скончавшегося Андропова сменил тут же скончавшийся Черненко. В растерянности и хаосе взошла звезда власти Михаила Горбачева, и забрезжило неведомое доселе слово — перестройкa! Для меня лично это означало, что после долгих лет запретов мне разрешили выезд за рубеж. В 1987-м я приехал с концертом в Париж, как оказалось, одновременно с Таганкой, прибывшей на большие гастроли. Любимов с другой стороны мира приехал на свидание со своим детищем. Гастроли Таганки всколыхнули театральную жизнь Парижа — я этому свидетель. Однако там, во Франции, мы не встречались.

Мы увиделись через несколько лет в Израиле, где Юрий Петрович тогда обосновался. Я позвонил ему, и великий эмигрант пригласил навестить его квартиру. Разговор был долгим. Собственно, не разговор, а монолог Любимова. Он разыгрывал сценки своих конфликтных столкновений с советскими властями, цитировал нелепости, которыми пичкали его бывшие властители. Его очень интересовал Ельцин. Ему очень нравился Израиль, где его любили, где готовы были исполнять любые его желания. Однако заметно было, что ему тесновато в маленькой стране. Его перспективы, намерения, режиссерские фантазии устремлялись в Европу и дальше, за океан. Об этом он рассказывал, и рассказ прерывался телефонными звонками — переговоры уже были реальностью. А потом пришла сегодняшняя реальность — вернулась из похода за покупками его жена Катя, венгерка Каталин Кунц, и теперь уже говорила она. Домашние заботы, сын, быт... Юрий Петрович теперь поддакивал и подавал реплики.

Был ли тогда разговор о возвращении в Россию? Пытаюсь вспомнить и не могу. Во всяком случае, в тот день эта нить казалась оборванной.

НО ВЕДЬ НЕ ОБОРВАЛАСЬ ЖЕ!

Любимов вернулся! Николай Губенко, его актер и ученик, ставший на время министром культуры России, при колоссальной общественной поддержке добился возвращения Любимову теперь уже не советского, а российского гражданства. И он снова возглавил СВОЙ театр. И снова, как бы в доказательство сложности и необратимости жизни, начались проблемы. Назрел и произошел раскол.

В театральной жизни все сильнее стала действовать центробежная сила. Мало встречались, занимались собой, мало видели, что делают другие. А вот чего не могу забыть, так это одного вечера на Таганке. Был вечер памяти человека замечательного и в свое время очень знаменитого — Дмитрия Покровского, создателя и руководителя выдающегося коллектива: ансамбля народной русской песни. Любимов сотрудничал с Димой в постановке «Бориса Годунова», а со мной Покровский ввинчивал хоровую культуру в «Правду — хорошо, а счастье лyчше» А.Н. Островского в Театре Моссовета. Дима был азартным и вдохновляющим человеком. Участие ансамбля и его самого становилось не просто музыкальной добавкой к драматическому действию, но определяло весь стиль cпeктакля. Такое не забывается.

Народу на том вечере памяти было немыслимое количество — съехались его ученики и последователи со всей страны. Таганка была набита до отказа — зрительный зал, сцена, фойе, коридоры. Выступающие сменяли друг друга час, второй, третий... Время к полyночи, а вечер все не кончался. Я сидел в кабинете у Любимова. Заходили и уходили люди. Юрий Петрович угощал, наливал. Поднимали рюмки, говорили слова. И многое тогда вспоминали — и Диму, и уже отдaлившиеся в невероятность начальные восьмидесятые, и нас самих, тогдашних. Вот и был такой долгий поминальный вечер. На Таганке. В кабинете Любимова.

Только понаслышке знаю, что было потом. Ничего нельзя было понять, и cлyxaм верить не хотелось. Но Юрий Петрович Любимов снова ушел из своего кабинета и вышел из своего театра. Навсегда.

Но он не сдался! У него опять были идеи, желания и силы. Он вернулся в театр своей молодости и поставил спектакль на Вахтанговской сцене. Ему было уже за девяносто.

Он — актер по природе — стал одним из ярчайших художников именно режиссерского театра. Его стиль, его метод испытали множество влияний, но главным была его собственная ИНТУИЦИЯ, не укомплектованная в писаную теорию ПОТРЕБНОСТЬ ТВОРЧЕСТВА. Не без оснований говорят, что режиссерский театр давит актерские индивидуальности, лишает актеров возможности становиться творцами. Так оно и есть, это правда! Но вот оглянем десятилетия насквозь режиссерской Таганки и назовем имена: Высоцкий! Золотухин! Филатов! Смехов! Славина! Демидова! Шаповалов! Шацкая! Это только начало списка! И это выдающиеся индивидуальности, порожденные бывшим актером и деспотом режиссером Любимовым... Да, господа! Не укладывается Юрий Петрович ни в какую теорию…

Вспомню еще последнюю нашу встречу, случайную, мимолетную. На телевидении, в дверях. Он выходил со съемки, а я шел на съемку. Я знал о его сложностях, о неприкаянности, в которой он оказался на старости лет. Но не было в лице его неприкаянности и озабоченности. Он шел под руку со своей Катей, улыбка его была доброжелательной, рукопожатие крепким. Мы перекинулись приветствиями, традиционными «Ну, как? Ну, что? Вот и славно! Вот и хорошо!» Я смотрел им вслед. Они шли к ожидавшей их машине. Он вел ее под руку. Они шли по скользкому снегу. Походка его была уверенной.

В Вахтанговском на похоронах были толпы людей. Со слезами и с чувством благодарности прощались мы с человеком, который в душе каждого из нас оставил след.

Зиновий Марголин

Непроизнесенный тост

Летом 2012 года я с коллегами поехал к Юрию Петровичу в Италию, готовиться к постановке «Князя Игоря» в Большом театре. Они с Каталин много лет снимали в крошечном городке Абруццо в горах верхний этаж дома. Нас поселили в настоящей средневековой крепости, принадлежащей семейству Медичи, которая ныне превращена в отель. Мы каждый день ходили к Любимову обсуждать спектакль. Все это сопровождалась бесконечными застольями и, конечно, невероятными историями от Любимова. В окнах — горы до небес, за столом — загоревший Юрий Петрович, который чуть иронично что-то рассказывает, иногда хохочет, а потом становится необычайно серьезным в те моменты, когда мы обсуждаем оперу.

Иногда мы вместе ходили гулять. В белом костюме и шляпе, невероятно обаятельный человек медленно передвигался по узким улочкам Абруццо, обязательно со всеми здороваясь. Он был похож на какого-то знаменитого итальянца. Но все вокруг знали, что к ним уже много лет приезжает русский режиссер!

Уезжать совсем не хотелось. В последний вечер Любимовы повели нас в местный ресторан, где хозяин был похож на персонажа из рассказов или сценариев фильмов друга Любимова Тонино Гуэрры. Он лично подавал к столу, так как знаменитый русский режиссер привел целую компанию, и это было большим событием для его заведения. Я сделал во время застолья много фотографий, а в конце поднялся на балкон и оттуда снял огромный стол, за которым остались только Каталин и Юрий Петрович. Пустые тарелки, фужеры, сдвинутые лавки. И два человека, которые смотрят с улыбкой куда-то наверх.

Теперь за этим столом осталась одна Каталин.

Я очень часто смотрю на эту фотографию и думаю, что Любимов действительно остался один за огромным опустевшим столом, где многие годы его окружали равные ему великие люди. И мне в конце досталось ненадолго там местечко. К сожалению, как-то я вышел из-за стола не попрощавшись и не поблагодарив. Теперь, наверное, поздно говорить тосты, но тем не менее…

Любимов, конечно, был главный герой людей театра на протяжении, наверное, пятидесяти лет. Я не исключение. Не увидел бы Таганку — не пошел бы работать в театр. Но не это главное. Он, несомненно, был для нескольких поколений воплощением свободы. Находящиеся в адском удушье, мы ловили каждое его слово! Его поступки вызывали немыслимый восторг. Таганка была для нас кислородной маской. Так вышло, что Юрий Петрович жил и творил за многих замученных и расстрелянных поэтов, артистов, художников. Он ставил спектакли за несколько поколений русских режиссеров, которые, обескровленные бесконечными запретами, так и не сказали то, что хотели, и не поставили свои лучшие спектакли. Ставший медиумом, он озвучил огромный онемевший хор.

Именно Любимов во второй половине двадцатого века проломил железобетонную стену, и мир узнал, что у нас есть великий театр. Он продолжил дело, начатое Таировым и Мейерхольдом, став главным реформатором русского театра. Он говорил о том, о чем все остальные, пораженные вечным страхом, боялись даже подумать. Он был такой всегда, до последней минуты. Он был героем приключенческих романов и в то же время былинным персонажем. Он много раз умирал и возрождался. Как же мы все ему завидовали и восхищались им!

Я всегда удивлялся его немыслимой энергии. Когда я шел на первую встречу, то страшно волновался. Как все будет? «Князь Игорь» — это многофигурное полотно. Любимову же почти 95! В первую минуту я понял, что ошибался. Навстречу мне почти бегом вышел обаятельный и невероятно энергичный человек. Потом — долгий разговор. И вот это прекрасное: «Ну, налей мне тоже чуток, пока Катька не видит». И дальше строгий голос Каталин: «Юрий! Я все вижу!» И его заразительный смех. И бесконечные рассказы про свою жизнь. Про две войны, про то, как было страшно. И казалось иногда, что это все небылицы, потому что столько в одну человеческую жизнь не умещается. И все это было как пересказ огромного романа, где автором и главным персонажем был он.

И потом по две репетиции в день на протяжении нескольких месяцев! И это после болезни, которая почти не оставляла шансов выжить. Но ему там, наверху, отпустили еще немного времени.

Он всегда знал, что на него возложена миссия. И что он последний из великих.

Очень важно понимать, что у него был ни на кого не похожий взгляд на мир. Та волшебная оптика, через которую он на все смотрел. Это и есть мера таланта человека. Я помню каждый наш разговор и то, как я каждый раз удивлялся тому, что и как он говорит о будто бы очевидных вещах.

Рассказывать про Любимова можно бесконечно, хотя я был знаком с ним лишь мгновение из его огромной жизни. Все, что я не сказал ему лично, теперь я могу передать только Каталин. Юрий Петрович уже сидит за другим столом в компании равных себе великих. Это люди, которые в двадцатом веке создавали театр, писали романы, получали Нобелевские премии по физике и литературе. Со многими из них он был знаком, со многими дружил. Там у них отличная компания! За ушедших пьют не чокаясь. Я бы с удовольствием чокнулся с ним и еще раз сказал ему, что он по-прежнему кумир всего моего поколения и мы по-прежнему помним о нем, любим и восхищаемся.

Александр и Наталья Солженицыны

Встречи

Борис Можаев закончил повесть «Живой» (еще живой крестьянин, после стольких лет колхозного рабства! — обходчиво переназвали в «Новом мире»: «Из жизни Федора Кузькина»)… В «Новом мире» «Кузькин» при упорных поправках редакторов и сопротивлении цензуры все же прошел. Тогда Ю.П. Любимов энергично взялся инсценировать его. Это повело за собой долгую изнурительную схватку с высшими цензурными чинами, с секретарем ЦК Демичевым и министром культуры Фурцевой, приходившими и на контрольные просмотры спектакля и запрещавшими, — а потом маячили просветы и надежды, и снова обрушивался запрет. Все попытки «сдать» спектакль, провести его на открытую сцену, заканчивались запретами — 5 раз: в 68-м, 69-м, 71-м, 72-м и 75-м! (Поставили... через 21 год от начала попыток, в 1989-м.) Эти переволнения достаточно отдались и автору, и режиссеру. (Впрочем, Любимов мудро использовал тот шаткий период для цепочки «общественных просмотров» — и московская интеллигенция в немалом числе успевала увидеть запрещенный, да даже как бы и не доживший до своей премьеры спектакль.)

А в конце того же 1971-го пришлось нам с ним [Можаевым] — и с Ю.П. Любимовым — еще раз сидеть за столом, но уже на горьких поминках Твардовского, у Марии Илларионовны, на Котельнической набережной. Поздно вечером Любимов отвозил нас по Москве в своей машине, ее жестоко заносило и вязило в нечищенном снеге, и разговор наш, и видение происходящего были такими жестокими, как все события последних лет — от запрета спектакля с Кузькиным до, вот, смерти затравленного Александра Трифоновича.

Потом наступили два моих самых раскаленных года, в ту пору видаться не пришлось. Но вот в феврале1974 г. на дачу Чуковских в Переделкине, где я работал, уже ломились агенты переодетые в саму дачу, проверить, тут ли я. Обложили весь участок слежкой круговой. Вдруг в воскресенье 10-го — стук в дверь дома. Это — не побоялись, прорвались через кольцо, дав себя десяток раз сфотографировать и записать, — Боря Можаев и Юрий Любимов! Вот так смельчаки!

Очень я был тронут этим их прорывом блокады. Посидели полчасика, попрощались: доброго мне уж было не ждать.

Попрощались — с Ю.П. Любимовым на 15 лет. (Он приезжал к нам в Вермонт, оказавшись тоже без родины.)

А в конце 1983-го выехал на Запад Юрий Петрович Любимов. Писал мне из Лондона, что телевидение ФРГ хочет делать постановку по одной из моих книг, в первую очередь две новеллы о Ленине и Сталине (сюжет и охват еще не уточнены). Согласен ли я? Я ответил: согласие на постановку — пожалуйста, но: начинать со Сталина — это упрощение нашей истории, а «Ленин в Цюрихе» встретил могущественных врагов на Западе, вам будут препятствия.

Только что посвежу из советских придавленных кругов — Любимов многого еще, тут западного, не представлял.

А история отношений с Любимовым у нас была вот какая. Познакомились через Борю Можаева, были очень взаимно теплы и непосредственны, встречались несколько раз (и на поминки Твардовского ездили). По моему ощущению, он отличался постоянной открытой сердечной готовностью, которую никак не ограничивало его видное положение в театральном мире. Очень он непринужден, светлая улыбка, искренние порывы. Особенно же запомнился их с Борей бесстрашный визит ко мне в Переделкино, за день до моей высылки, когда надо мной все бури гремели. Они смело прошли через оцепление гебистских надзорщиков.

В связи с проектируемой постановкой Ю.П. хотел приехать ко мне в Вермонт тем же летом, и я уже посылал ему расписание самолетов и автобусов. Потом он смолк, больше чем на год, никак не объясняя; очевидно, уже вник в западную обстановку. И — прав. Тем временем он напечатал несколько обширных интервью, еще обожженный всей тамошней болью своей и своего театра…

Прошло два года — вдруг Юрий Петрович звонит из Бостона, что в этом ноябре он здесь (мы уже из газет знали), и очень нужно повидаться. Я рад ему, но знаю, что тактически ничем ему встреча не поможет: слишком разный жизненный опыт, разные углы зрения. Приехал, пробыл сутки. Все так же он был изранен положением театра и своим. Вот каков был его проект: сделать нам втроем с Ростроповичем какое-то общественное заявление о положении советского искусства — и с удивлением услышал от меня, что мое участие только потопило бы то заявление. (Был как раз пик травли меня в Соединенных Штатах.) До такой степени он изранен, а еще старше меня на год, — не знаю, как ему хватает сил тянуть работу, невыносимую, на иностранных языках, мало известных ему. Но поражаюсь, как энергично он справляется. (Еще год спустя, в горбачевскую новизну, промелькнула ему возможность вернуться в Москву, он звонил к нам, зондировал наше мнение — мы очень советовали ему ехать.)

Александр Солженицын

Приезжал Юрий Петрович Любимов: впервые в Америке за два года, что остался на Западе; будет ставить в Вашингтоне «Преступление и наказание». Пока артистами недоволен, поехал других искать, в Нью-Йорк. Он — еще обожженный, больной… погружен во вчерашнюю боль и сегодняшние заботы (о сыне Петьке и жене говорит постоянно, боится за них и бьется — обеспечить).

Саня сказал: «Хороший он человек». И еще — что никогда не забудет: Любимов и Борька Можаев пришли к нему в Переделкине в самые последние дни, когда уж он не то что под травлей был, а уже за день-два до ареста. Вокруг машины стояли плотно, гебистские. А они пришли.

Наталья Солженицына

---

30 сентября COLTA.RU проводит уникальный лекционный марафон «Новая надежда. Культура после 17-го». Присоединяйтесь! Почитать про марафон можно здесь, купить билеты — здесь.

Понравился материал? Помоги сайту!