1960-е: о вечно старческом в русской культуре

Ностальгия — главное чувство россиян. Оно важнее патриотизма и слаще заботы о будущем. Приукрашать минувшее — общее свойство человеческой памяти. Но россиянин приукрашает его с особым рвением. Бесперебойно и разнообразно. Кто дореволюционную Россию, кто комиссаров в пыльных шлемах, консерваторы — суровую сталинскую эпоху, интеллигенция — нежные оттепельные времена.

Помнить о прошлом и ностальгировать по нему — вообще-то разные вещи. Но в России это почти синонимы: если ты не ностальгируешь, значит, и не помнишь, значит, ты манкурт и нет для тебя ничего святого.

Высшая форма отечественной ностальгии — ностальгия по 60-м. Прочие эпохи любят разные группы населения. Шестидесятые любят все. Одни за то, другие за это, но любят. По поводу шестидесятых в обществе достигнут консенсус, объединивший мрачных патриотов и восторженных либералов, — хорошее было время!

А ведь и правда — хорошее! 60-е стали последним поколенческим высказыванием. Последней европейской утопией. Последним всплеском надежды, что единый порыв «правильно» мыслящих и взявшихся за руки людей может улучшить мир. Характерно, что всплеск этот случился по обе стороны железного занавеса.

В «Звуках тишины» Алвиса Херманиса, нашего бывшего соотечественника, ныне живущего в независимой Латвии, под звуки сладчайших Саймона и Гарфанкела герои совершали ритуальные действия той поры — укорачивали до полного неприличия платья, гладили утюгом волосы, сооружали прически на банках, не могли оторваться от магнитофонов и радиол. А мы не могли оторваться от безмолвных (в «Звуках тишины» звуков как раз было много, а вот слов не было вовсе) воспоминаний Херманиса. Он стал в европейском театре главным певцом свингующего десятилетия и главным его архивариусом.

В своем новом спектакле, поставленном в Театре на Таганке, Дмитрий Волкострелов показал нам совсем другие 60-е. Он помнит прошлое, но он совершенно не ностальгирует по нему. И именно это, а не прихотливые «постдраматические» приемы и есть главная особенность его спектакля c говорящим названием «1968. Новый мир». По мне, это еще и главное его достоинство.

Рецензенты наперебой отметили, как срифмовал режиссер то время с нашим: вот опять мы вползаем из недолгой свободы в застой, вот опять Россию хотят подморозить. На мой взгляд, Волкострелов сделал нечто большее — показал, что время на родине ходит по кругу, как стрелки циферблата. И попытался понять — почему ходит.

Большую часть его спектакля «1968. Новый мир» занимает чтение статей из одноименного журнала. Это очень разные статьи — беллетристика, очеркистика, колумнистика, аналитика. Их читают пять артистов, пытаясь по мере сил «присвоить» текст. Но текст присваивается с трудом и сам по себе становится героем представления. А его главным — так и хочется сказать «зримым», но тут все же правильнее «слышимым» — образом становится пафосная логорея, в которой, как в постановлениях каких-нибудь пленумов и съездов ЦК КПСС, вязнут равно и зрители, и сценические ораторы.

Мне довелось недавно перебирать журналы «Театр» тех же примерно лет, и ощущение от этого путешествия в прошлое было примерно таким же, как у Волкострелова: много-много длинных, не вызывающих никаких эмоций и совершенно не запоминающихся текстов. Словам в них тесно, а мыслей как будто бы нет вовсе. Вы скажете: но был же в «Новом мире» Солженицын, а в «Театре», предположим, Майя Туровская. Конечно, были. Но любое яркое и внятное слово буквально тонет тут под спудом душной нечленораздельности.

«Новый мир» — это все ж таки не газета «Правда» с «Известиями». Ты берешь его в руки с трепетом, а откладываешь в сторону с недоумением. Надеешься вдохнуть многажды воспетый воздух свободы, а вдыхаешь затхлый воздух невероятного интеллектуального убожества. Надеешься обнаружить дерзновенные заблуждения молодости, а обнаруживаешь плохо артикулированную словесную кашу, сваренную из общегуманистических клише.

Волкострелов сделал нечто большее — показал, что время на родине ходит по кругу, как стрелки циферблата. И попытался понять — почему.

Похожими клише изъясняются и герои фильма Михаила Калика «Любить», фрагменты которого тоже включены в спектакль и являют своеобразную рифму к статьям культового издания советской интеллигенции.

«Новая искренность», которую репрессировали, запрещали, клали на полку, кажется сейчас столь же фальшивой и убогой, как и официоз, которому она была противопоставлена.

Ясность, внятность, энергия мысли и действия не определяли отечественные 60-е. Они противостояли времени. Они его антиподы. Его эквивалент — потерянность в словах, которые ничего не стоят, и неспособность к каким бы то ни было действиям.

«Ты уже старый, а все еще глупый, как мальчишка».
«Подснежники действительно растут под снегом?»
«Вот наша земля. — Круглая. — А я всю жизнь только в Москве».

Россия. Лето. Логорея.

Контрапунктом к этой логорее идут в спектакле песни Beatles, Doors, Rolling Stones. То есть что значит — идут? «Сейчас звучит песня, — читаем мы титр на стене. — Но она звучит так тихо, что мы ее не слышим». Музыки у Волкострелова действительно не слышно. Потому что это музыка другого мира.

Противопоставление здесь не педалировано, но оно, безусловно, заявлено. И оно куда важнее, чем сопоставление тогдашнего Советского Союза с сегодняшней Россией.

60-е по ту сторону нашей границы — это протесты против войны во Вьетнаме. Это отмена расовой дискриминации. Это начало сексуальной революции. Это расцвет феминизма. Это контркультурный бум. Это хиппи. Это Вудсток. Это охваченный пожарами Париж. Это все что угодно, но только не мимимишный мир «новой искренности» и общелиберальной риторики.

Марш против войны во Вьетнаме вывел на улицы Америки 400 тысяч человек. Протестовать против ввода войск в Чехословакию на Красную площадь вышло восемь. Лозунги революционного Парижа могут не вдохновлять. Но в невнятице их уж точно не упрекнешь.

Взоры западных шестидесятников были устремлены в будущее. Взоры наших были обращены в прошлое, в обжитой и уютный мир европейского гуманизма. Пленяла идея возвращения к истокам, которые были загажены дурными людьми. Под истоками могло пониматься ленинское учение, испорченное сталинизмом, а могло учение Станиславского, которого чиновники от искусства назначили главным режиссером СССР, — не важно. Главное — не идти вперед, а возвращаться вспять. Кумир леворадикальной молодежи Запада Антонен Арто вряд ли мог бы увлечь наших шестидесятников. Над контркультурным бумом мы пролетели, как фанера над Парижем.

Кто-то скажет: вот и хорошо, что пролетели, а я скажу — плохо!

Как ни относись к свингующему Лондону, американским «детям цветов» и парижским радикальным студентам, следует признать, что толерантный и, в общем-то, гуманный мир современной Европы был сформирован именно в зарницах их бунтов и в горниле их опасного порой идеализма. Этот новый мир заставил столкнуться с новыми проблемами и новыми вызовами времени. Но это было все же движение вперед, а не движение по кругу. «Cours, camarade, le vieux monde est derrière toi!» — восклицали французские протестанты.

«Человек должен жить так, словно при нем ничего не меняется. Вся разница только в скоростях. Раньше ездили на перекладных, теперь летают самолеты», — говорит герой фильма «Любить» в исполнении Валентина Никулина. Вот она, философия нашего шестидесятничества. В нем не было энергии заблуждения, витальной жажды перемен. Это была борьба хорошего консерватизма с плохим. Искреннего консерватизма с консервативным официозом. До сих пор в сознании огромного количества сограждан само понятие «культура» отождествляется именно с этим «хорошим консерватизмом», а не с прорывом в неведомое.

Левая идея фактически пережила в 60-е на Западе новое рождение, она стала равняться не пролетарской революции, а революции интеллектуалов, и именно она одушевила так или иначе всю европейскую культуру. В СССР новая левая идея оказалась чужой. И для власти чужой, и для интеллигенции. И в политике чужой, и в культуре. Закордонных бунтарей у нас презрительно величали леваками (их бы на строительство Беломорканала, быстренько бы узнали, почем фунт столь соблазнительного вчуже «социализма» с «коммунизмом»). Любого бунтаря от искусства немедленно называют варваром или дилетантом.

И в 60-е, и теперь в нашей стране свобода не завоевывается, а выдается, как продовольственный паек. По разнарядке. (Даже наша «перестройка» никак не была инициирована снизу. Она была проведена сверху Михаилом Горбачевым, а ее истинным архитектором является, конечно же, Рональд Рейган, умело обваливший цены на нефть.) И в 60-е, и теперь в нашей стране живет самое пассивное и самоуспокоенное студенчество. Даже в коммунистическом Китае именно студенты вышли на площадь Тяньаньмэнь. Вы слышали что-нибудь о студенческих протестах в России?

Левая идея всегда так или иначе связана с энергией молодости. Правая идея — это всегда идея «старперов». В спектакле Волкострелова хорошо показано, каким «пожилым» было по большей части все наше шестидесятничество. С тех пор Россия не сильно помолодела.

Стоит ли удивляться, что страна победившего социализма оказалась в современной Европе едва ли не главным оплотом правой идеи и едва ли не главной цитаделью консерватизма. Закономерный итог бесконечного бега по кругу. Бесконечной боязни любых социальных действий. Бесконечной болтологии и непроходящей тоски по «раньшим» временам.

«Новый мир» наших шестидесятых так и остался просто журналом. Новый мир ни тогда, ни теперь тут, в сущности, почти никому не нужен.

Понравился материал? Помоги сайту!