Четыре нормальные немецкие секунды

В конце апреля в гамбургском театре Thalia состоялась премьера спектакля Марины Давыдовой «Checkpoint Woodstock», соавторами которого стали художник Зиновий Марголин и композитор Владимир Раннев. Специально для COLTA.RU Марина Давыдова резюмирует свой опыт работы в одном из ведущих европейских театров — и размышляет о том, чем немецкая театральная система отличается от русской.

Немецкая театральная система давно воспринимается в России — да и повсюду в мире — как образцово-показательная. О том, насколько она эффективна, можно, собственно, судить по результатам. Достаточно открыть программу любого важного международного фестиваля, чтобы понять: немецкий театр по-прежнему занимает в этой негласной табели о рангах лидирующие позиции.

Тем важнее будет осознать, что российский режиссер, работающий в стационарном театре, по сравнению с немецким, работающим там же, находится в санаторных (без преувеличения) условиях. Это звучит как парадокс, но это факт.

Для начала — несколько привычных для нас пассажей, которые в условиях немецкого репертуарного театра звучат как анекдот.

• Мы уже целый год репетируем «Гамлета» / «Войну и мир». Недавно, чтобы поглубже погрузиться в мир автора, ездили на его родину — в Стратфорд / Ясную Поляну.

Погружаться в мир автора вы можете сколько угодно, но за собственный счет и в свободное от репетиционного процесса время. На репетиции вам дается семь-восемь недель. По истечении этих недель необходимо всплыть на поверхность и предъявить результат.

• Премьера была намечена на конец февраля, но мы стали репетировать и поняли, что идем не туда, по ходу дела сменили вектор поисков, сделали другую декорацию, премьеру выпустим на две (три) недели (или даже месяца) позже.

В жизни европейского режиссера помимо художественных поисков, которые вдруг завели его в художественные дебри (с каждым бывает), может случиться великое множество куда более прозаических, но не менее печальных вещей. У артиста на генеральном прогоне разболятся зубы. Привлеченные театром со стороны статисты явятся в нужном составе не к началу репетиций, как предполагалось, а буквально накануне премьеры. В последний момент таинственным образом пропадут все аудиофайлы. В субтитры забудут внести важнейшие поправки. В общем, случиться по независящим от тебя причинам может все. Кроме премьеры «позже объявленной даты». Премьера все равно состоится. И отвечать за общий результат (а значит, и за чужие косяки) будет именно автор спектакля.

• У нас скоро генералка, репетируем день и ночь.

Репетировать вы будете в соответствии с заранее составленным планом. Ни одного перерыва ради вас никто не отменит. На лишние полчаса никто не задержится. Да какие там полчаса! Помреж в немецких условиях — это не человек, заботливо спрашивающий: «Петр Петрович, может, вам чаёчку?» Это человек, который, если репетиция заканчивается по расписанию в 15:00, в одну минуту четвертого завопит: «Всё-всё, наше время вышло, расходимся!» И даже если вдруг произойдет чудо и все артисты вкупе со статистами и техниками сцены захотят вдруг порепетировать в воскресенье, поскольку «премьера на носу, а еще столько всего надо сделать», им это не удастся: репетиции по воскресеньям в Германии запрещены законодательно!

К слову, о хваленом немецком орднунге можно забыть. Тут вполне могут опоздать к началу репетиции, но это не значит, что потерянные пятнадцать минут удастся потом компенсировать. Они будут просто потеряны.

Ну а вот если техслужбы в чем-то налажали, спросите вы, они же будут работать день и ночь, чтобы исправить ошибку? Нет, не будут. В лучшем случае они признают свою вину, но трудиться сверхурочно, чтобы ее загладить, — нет, никогда, не для того тут создавали профсоюзы! В моем случае техслужбы дали маху, сделав некоторые предметы реквизита раз в пять тяжелее, чем предполагал великий и ужасный Зиновий Марголин, и, поскольку это стало ясно буквально накануне премьеры, пришлось просто отменить часть спектакля, потому что работать с таким реквизитом артистам опасно для жизни.

Русскому человеку трудно жить в мире, где все предельно формализовано. А русский режиссер (особенно если он — худрук театра) и вовсе живет в каком-то совершенно особом мире, больше похожем на мир старинного русского поместья, чем на современную театральную индустрию.

• Премьера спектакля завтра. Билеты продаются в кассах театра, но прессу мы пока не зовем.

Кого-кого вы не зовете? Прессу? Пресса придет сама, не спросив у вас разрешения. А если, не дай бог, она напишет, что вы ее не зовете, вас уже самого никуда больше не позовут.

К слову, о самой прессе.

Если почитать немецкие статьи о некоторых спектаклях Франка Касторфа, например, а потом наши сегодняшние статьи о практически любой российской премьере, может возникнуть ощущение, что именитые немецкие постановщики — это какие-то театральные двоечники. А наши, даже и не сильно именитые, выпускают шедевр за шедевром. Уверяю вас, это не так.

Просто для немецких (впрочем, как и для французских, английских и пр.) критиков не существует никаких священных коров — равно как и идеи, что нельзя ругать спектакль, потому что:

а) это великий режиссер, и он уже очень немолод;

б) это начинающий режиссер, надо его поддержать;

в) это инновативный проект, а много ли у нас вокруг инноваций;

г) этот спектакль поставлен в провинции, а вы знаете, как тяжело работать в провинции;

д) это социальный проект — продолжите сами…

Немецкая пресса придет к вам в день премьеры и напишет о премьере все, что думает, не принимая во внимание никаких привходящих обстоятельств. В том числе и многочисленных — не ваших — косяков. При этом тут никогда не перейдут на личности. Ни на ком не поставят крест. Не сообщат городу и миру: такой-то исписался (да и всегда был полным ничтожеством), только полные идиоты могли обольщаться на его счет. (Стоит ли говорить, что любое оскорбительное слово, сказанное в публичном пространстве, будет немедленно стоить пишущему карьеры.) Тут вообще никогда не разбирают чье-то персональное дело, но всегда описывают (уж как могут) конкретный спектакль и недвусмысленно формулируют (тоже как могут) свое к нему отношение.

Проще говоря, критика тут выполняет вполне себе прикладные задачи. За время работы в Вене, в Берлине, в Гамбурге я прочитала немыслимый ворох рецензий самого разного уровня, в том числе очень-очень глупых (ей-богу, российский театральный критик в общем и целом образованнее и проницательнее, например, австрийского). Но ни разу мне не довелось прочитать рецензию, где автор упражнялся бы в литературных красивостях, за которыми совершенно терялось бы его истинное отношение к предмету описания.

Есть ли у этой весьма жесткой системы, не дающей творцу поблажек, свои недостатки?

Отвечу на этот вопрос пунктом номер пять.

• Давайте позовем Петровича, он вмиг все починит.

В немецком театре работает много высоких профессионалов, но никаких универсальных Кулибиных тут нет. Каждый отвечает за свой участок работы. Вот вам характерный пример. В берлинском спектакле «Eternal Russia» среди прочих предметов есть граммофон. Он не просто часть реквизита, а почти что персонаж спектакля. Он старинный и, конечно же, уже неработающий. Но некий русский умелец по просьбе композитора Владимира Раннева встроил в него моторчик. Граммофон не играл, но пластинка на нем крутилась. И это была важная часть действа. Однако интенсивная эксплуатация на стационаре вкупе с фестивальными показами сделали свое черное дело — моторчик сломался. Я выяснила это на гастролях в Вильнюсе. «Вот уже не крутится», — сказал член техкоманды Тони, печально глядя на меня ясными голубыми глазами. «Да я вижу, но вы же три с лишним месяца назад знали о поездке, что же не починили?» — «Я? Но я отвечаю за видео». — «Ну не вы, а вот Марк, например». — «А он отвечает за свет. А моторчик — это о-о-о-о! Это моторчик! Да еще в граммофоне! Это специального мастера надо вызывать. У нас и бюджета на такое нет». Даже я, человек исключительной технической тупости, понимаю, что дело тут плевое. Но где же взять Петровича? По счастью, дело происходит в Литве, которая хоть и Европа, но все же не чуждая нам земля. Тут есть свои Петровичи — мелькает у меня в голове. И точно! Уж не знаю, как звали того вильнюсского умельца, который в мгновение ока все починил, но уверена, что узким специалистом по моторчикам в граммофонах он не был. Низкий ему поклон!

Рудименты вот этого романтического отношения к творческому процессу, где технический работник может помочь художнику не по разнарядке, а просто из любви к искусству, неизжитые в близкой нам Литве и сплошь и рядом встречающиеся на наших просторах, ей-богу, греют мое сердце.

Русскому человеку трудно жить в мире, где все предельно формализовано. А русский режиссер (особенно если он — худрук театра) и вовсе живет в каком-то совершенно особом мире, больше похожем на мир старинного русского поместья, чем на современную театральную индустрию.

Трудно не признать, что помимо недостатков у этой индустрии есть великое множество достоинств, о которых мы можем только мечтать.

Тут экономно и рачительно тратят деньги. Тут никто и никогда не наживается на изготовлении декораций (не буду касаться этой щекотливой темы, но каждому театральному человеку тут есть что рассказать). Тут нет раздутого штата бессмысленных театральных нахлебников. Тут уважают труд любого (!) человека, и никакой самый великий художник не может себе позволить не только хамское обращение с костюмером или гримером, но и вообще сколь-нибудь покровительственный тон. Тут крупные театры выпускают порой по 20 премьер в год. При такой интенсивности просто необходимо формализовать процесс выпуска. И вообще — все формализовать.

Немцы даже считают не так, как мы.

— Тим, я же уже пятый раз прошу: включайте видео через четыре секунды после того, как закончится музыка. Досчитайте до четырех — и вперед.

— Да-да, хорошо!

— Так где же хорошо, вы же все время медлите.

— Да я не медлю.

— Нет, медлите.

Тони спускается вниз из своей рубки.

— Марина, давайте разберемся. Вы имеете в виду ваши русские секунды или наши нормальные — немецкие?

— В смысле?

— Ну вы же как считаете: раз, два, три, четыре. А мы же не так.

— О боже! А как??

— (размеренно, отбивая такт рукой) Einundzwanzig, zweiundzwanzig, dreiundzwanzig, vierundzwanzig. Понимаете? Вот тогда получаются настоящие секунды.

Я умолкаю, подавленная железной немецкой логикой.

На следующий день помреж Симона кричит наверх: «Тим, Марина просит тут подождать пять русских секунд, потом включить правый софит».

Ну хоть чему-то мы их научили, думаю я.

ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА КАНАЛ COLTA.RU В ЯНДЕКС.ДЗЕН, ЧТОБЫ НИЧЕГО НЕ ПРОПУСТИТЬ

Понравился материал? Помоги сайту!