Бегемотушка

В петербургском издательстве «Вита Нова» вышла новая книга ЭДУАРДА КОЧЕРГИНА «Записки планшетной крысы». Формально — высшей пробы мемуарная проза, портретная галерея театральных мастеровых, с которыми выдающегося сценографа сводила судьба и профессия. По сути — предваренный повестью «Медный Гога», опубликованной еще в конце прошлого года в «Знамени», реквием по ушедшей эпохе, титаническое lamento последнего из могикан, обреченного безмолвно наблюдать за разорением родовых гнезд. Пережив годы безвременья, сегодня хранитель традиций товстоноговского театра стоит у истоков нового БДТ, пересочиняемого худруком театра Андреем Могучим. Именно в Большом драматическом, с историей которого имя Кочергина связано неразрывно, в сентябре состоится презентация «Записок планшетной крысы». Право первой публикации фрагмента книги издательство «Вита Нова» любезно предоставило COLTA.RU.

Об одном вздохнешь, а всех жалко…
Гаврилиха, уборщица мастерских Театра им. В.Ф. Комиссаржевской

— К нашему Бегемотушке, царство ему небесное, мудрость блатярского мира «жадность фраера сгубила» враз подходит. А кончился он с испугу прямо в суде на глазах людишек, пришедших слушать дело. По первости никто не понял, что с ним случилось. Судья по второму разу спрашивает Клавдия Ипполитовича, то есть Бегемотушку, о каких-то бокалах венецианского стекла, а его уже нет — он с полу на всех с того света жмурится. И как-то все в быстроте произошло. Поначалу, сидя на арестантском стуле, затрясся вдруг весь, тихонько захрапел, затем скукожился и медленно так стек с него на пол. Уже лежа, еще храпанул в последний раз — и конец, трынь-брынь, нет его, только один ручеек журчит из-под него по плиточкам…

Так докладывал в столярке сотоварищам делегированный театральными мастерскими в Петроградский районный суд фронтовик-орденоносец, токарь по дереву Егорий Гаврилов. Послали его на судилище как представителя театрального месткома от мастерских, а судили там нашего художника-исполнителя Клавдия Ипполитовича, по местному обозванию Бегемотушку, за спекуляцию антиквариатом в особо крупных размерах.

Происходило все такое в начале знаменитых шестидесятых годов прошлого века, в эпоху построения кукурузного коммунизма и бурного строительства «хрущевок» в нашем славном городе. Тогда из высокопотолочных коммуналок многие семьи переселялись в малогабаритные, но зато отдельные квартиры — мечту тогдашнего питерского человечества.

Старинная громоздкая мебель: шкафы, буфеты, горки, гостиные и столовые гарнитуры из дуба, ореха, красного дерева и карельской березы, не помещавшиеся в новых квартирах, сдавались в комиссионные магазины за копейки или выносились на помойку. Более дешевого антиквариата не было нигде в мире, никогда и ни в какое время. Посуда, люстры, светильники, зеркала, картины, предметы быта и одежды также продавались за смешные деньги. Мало кто знал настоящую цену всем этим вещам.

В двадцатые-тридцатые годы гэпэушники, энкавэдэшники, партработники получали квартиры репрессированных горожан со всей обстановкой бывших хозяев. В блокаду целые дома города вымирали от голода, и все, что в них оставалось, превращалось в собственность дворников, участковых, управдомов и их челяди. Они сами и в особенности их наследники не разбирались в тонкостях материальной культуры — для них старье было старьем, не более того. Но в городе имелись люди, понимавшие ценность антиквариата, смекавшие, что почем. Многие из них сделали на этой временной неожиданности состояния и буквально за малые гроши собрали целые музеи. К ним и прилепился наш герой Клавдий Ипполитович — Бегемотушка. Случилось все такое как бы случайно, а может быть, и нет.

Несколько раньше печальных событий меня, художника-постановщика из небольшого областного театра, пригласили главным художником в известный городской Театр драмы. Вступив в должность, я, естественно, решил познакомиться с моими будущими мастерами-исполнителями и притопал во двор углового дома на улице Белинского и Литейном проспекте, где в дворовом флигеле обитали художественно-производственные мастерские Ленинградского драматического театра. Я уже знал, что в них работали замечательные театральные мастера: столяры, слесаря, один из лучших бутафоров города — Аркадий Захарович, бывший в войну капитаном «морского охотника», и хороший, но с тараканами, как мне его аттестовали, художник-исполнитель Клавдий Ипполитович, он же Клякса-Бегемотушка по местной неожиданной обзывалке.

Ознакомившись со всеми столярными и слесарными мастерами первого этажа, я поднялся на второй и, пройдя через знаменитую бутафорскую мастерскую, оказался в живописном зале. Метрах в двадцати в противоположном от входа конце за длиннющим столом-верстаком обнаружил грушеобразную женщину непонятного возраста, без шеи, обрюзгшую, с висящими щеками, напоминавшую карикатуру французского художника Домье на короля Луи Филиппа.

Подойдя к этой тетеньке поближе, я вежливо спросил ее:

— Скажите, пожалуйста, где здесь находится художник Клавдий Ипполитович?

— Как где? Это я и есть Клавдий Ипполитович, — произнесла фигура бабским обидчивым голосом, совершенно не соответствующим имени и отчеству. — А что вам необходимо от меня, молодой человек?

От такой неожиданности я оторопел и поначалу не сразу смог объяснить, что пришел специально — знакомиться с ним. Но после, узнав, кто я такой и откуда взялся, он вдруг с некоторым кокетством обратился ко мне:

— Фу, какой вы молодой, однако… Я представлял вас посолиднее.

— Виноват, к сожалению, солидным не вышел, но, надеюсь, со временем забурею, — ответил я.

«Да, на “он”-то оно не тянут — оно и есть оно, не более того».

Спускаясь в столярку, подумал, что Клавдий обличьем своим более соответствует кликухам, чем имперскому имени и древнегреческому отчеству. Покидая мастерские, пожаловался столярам на себя, что их Клавдия Ипполитовича поначалу принял за бабу.

— Нет, оно у нас не баба, у них дочь есть.

— Ну и что, у тетенек тоже дочери бывают.

— Но у них и жена есть, ее оно Мамуткой зовут, а дочурку Тютелькой. Тютелька удалась на полголовы ниже папани, эдакая грушка сорта «дюшес» на ножках, — разъяснил мне с неким прищуром особенности Бегемотовой семьи главный столяр Василий Степанович.

— А за что вы его до среднего рода опускаете?

— Вы ж видите, у них нет мужского обличья. На их жирном подбородке отродясь ни одного волоска не водилось. Оно и бабам-то не бабой кажется, а просто каким-то гемофодием, прости Господи, — ответил мне старый Степаныч. — И баба не баба, и мужик не мужик. И то ни се, и черт-те что. Им и поперечить не смей: что не по ним, тотчас в истерику впадают, так визжат весь день — как хряки резаные, обиду какую-то вытряхивают на всех, даже у нас в столярке слышно. Лучше к ним не подходить в эти моменты. Да, на «он»-то оно не тянут — оно и есть оно, не более того. Оно к нам не спускаются, им с их горной возвышенности в нашей подклети делать нечего, оно других кровей. Мы для них — букаши деревенского разлива. А оно — фигура, парящая в тумане облачном, поднявшая себя над мешком жизни. Их нутро звука пилы не выдерживает, колыхаться начинает. Мы для них — стружка сосновая, не более того. Про них и слова какие-то смешные изо рта выпадают…

— А что говорить? Клякса растекшаяся, задница без царги, мешок с глазами, император херов, индюк надутый, бегемот африканский — все к ним подходит! — распалившись, выдохнул обиды на местного художника столярный токарь-орденоносец Егор Гаврилов.

— Он там наверху, когда в раж войдет, начинает пол над нами топтать, представляя, что нас топчет, — добавил театральный плотник Иван, вепс, между прочим.

Беда прямо какая-то!

Что же они не поделили, да что им делить-то? Драматургия на подмостках мастерских — коса с камнем сошлась. Но мне ведь в этой беде работать придется со всеми.

— Вы пустяки наши близко к сердцу не принимайте. У Клавдия Ипполитовича — гордыня великая, а так он неплохой, и специалист по вашей части хороший, — успокоил меня на прощание Василий Степанович.

В те небогатые годы люди в мастерских организовали складчину — готовили и обедали у себя в отгороженной от столярного зала клети. Продукты заготавливали загодя. Картошку, капусту, морковь, лук, чеснок, огурцы привозили в начале осени с дач и деревень. Капусту квасили в начале ноября. В выходные дни сентября выезжали на театральном автобусе в леса области за грибами.

Всю снедь держали в толково оборудованном холодном подполье прямо под лестничной клеткой. Готовила обеды жена токарного столяра — Гаврилиха, в официальном звании — уборщица, большая искусница по засолке грибов, капусты, огурцов и прочих наших вкусностей.

Обед состоял из хорошего куска тушеного мяса, вареной или жареной картошки с квашеной капустой, на столе всегда стояли глиняные миски с солеными огурцами и грибами. Порции подавались гулливерские, и все это за тогдашний полтинник. Свежее мясо поставлялось из углового гастронома, что на Литейном проспекте, самими мясниками, дружками наших столяров. За это последние точили мясникам ножи и угощали первоклассным самогоном под квашеную капусту.

Клавдий-Бегемотушка единственный из всех работников мастерских не участвовал в артельных обедах.

— Оне у нас не обедают, им у нас кислой капустой пахнет. Да с нее наши столярные утробы нечеловеческие звуки производят, что дурно для них. Оне наверху у себя сладенький мамуткин гостинец с чайком переваривают. Жадный ендивидуальный тип, одним словом… — комментировал токарь отсутствие художника в цеховой складчине.

«Клякса растекшаяся, задница без царги, мешок с глазами, император херов, индюк надутый, бегемот африканский — все к ним подходит!»

— Ну и что с того, что он сладенькое любит, — защищала его Гаврилиха. — У Клавдия Ипполитовича, наверное, желудок порченый для нашей простой пищи. А жадный — так это с блокады, голодал долго. Зато посмотрите, с каким удовольствием он буквы для рекламы выписывает. У него в этот момент даже язычок изо рта торчит и слюнка капает.

Действительно, что-то в моем исполнителе было странноватое и неуживчивое. Своей растекшейся фигурой, замороженным, бледным лицом, бабьим голоском и повадками походил он на скопца, евнуха или гермафродитов Маминдю и Папиндю, обитавших на Пряжке в пятидесятые годы.

Но не с лица же воду пьют, важно, чтобы ремеслом владел да цвет чувствовал. Поначалу, конечно, мне от него сильно доставалось, так как характера он оказался безобразного, соответствующего всем анекдотам про женскую логику. Что не по нем — впадал в истерику и весь день брюзжал, вытряхивая из себя обиду. Перед новой работой выламывался, капризничал, обижался непонятно на что. Пугал меня и себя, что у него ничего не получится, что исполнить, как я хочу, невозможно, да и не надо. «Делайте сами, коли уверены» — и так далее. Попытки мои найти мирный, рабочий способ общения с ним не увенчались успехом. В конце концов пришлось мне вспомнить нехорошее, казенное сталинское детство и выпороть Клавдия Ипполитовича по всем правилам многоэтажного русского языка. Как ни странно, эту музыку он понял сразу и, оглазив меня, с удивлением и испугом подчинился, признав во мне главного художника театра. Позже, через некоторое время, осторожно спросил, где я такому русскому языку обучился, уж больно он гипнотический.

Художником Бегемотушка оказался профессиональным, цвет чувствовал абсолютно, рисунком владел, работал честно, и я стал относиться к нему с уважением.

До заработков был больно охоч. Основные свои деньги делал на рекламе, шрифт знал совершенно и действительно писал его с удовольствием, наклонив голову и высунув язык. Брал много заказов со стороны. Я не возражал — хорошо, когда человек умеет зарабатывать. Он же оправдывался:

— У меня в доме на полках две крупные пташи с открытыми ртами — Мамутка и Тютелька сидят, пропитание требуют. А здесь за каждую букву деньга идет по расценкам. Все законно, только сноровку имей. Вот смотрите — ап! — и буква готова, двадцать копеек, а к ней еще одна — оп! — уже сорок. Снизу столяры завидуют, что зарабатываю много и быстро, — пускай попробуют. Я с двумя работами справляюсь — и художник-исполнитель, и всю рекламу для театра делаю. За рекламу платят больше, чем за живопись. Но если честно сказать, работенка мне эта жутко надоела, чего бы другого найти — поживее да подоходнее.

Одной из первых моих работ в театре стал спектакль «Насмешливое мое счастье» по пьесе Малюгина. Это талантливое произведение, созданное по переписке Антона Павловича Чехова с разными людьми, решили по антуражу сделать максимально достоверным, то есть всю мебель, все реквизиты, часть костюмов персонажей купить у населения нашего старого города. У меня уже имелся удачный опыт такого рода в совместной работе с режиссером Камой Гинкасом над спектаклем «Последние» по Максиму Горькому в Театре драмы и комедии. Сорежиссером по «Насмешливому» Агамирзян-постановщик пригласил также Гинкаса, и мы с ним решили продолжить эту плодотворную идею.

По городскому радио объявили, что Театр драмы имени Комиссаржевской к спектаклю «Насмешливое мое счастье» покупает у населения мебель, реквизит, костюмы конца ХIХ — начала ХХ века. И буквально на другой день началось столпотворение. Администраторы не успевали записывать адреса и телефоны жаждущих продать театру все что угодно, намного более того, что мы просили.

С утра в каждый назначенный вторник — выходной театра — вестибюль «Комиссаржевки» был забит огромным количеством питерских старушек с кошелками, старыми чемоданами, баулами, заполненными всякой всячиной: подсвечниками, чернильными приборами, портсигарами, карманными часами на цепочках и без, рамками с фотографиями и просто рамками, старинными фотоальбомами с позолоченными монограммами, остатками фарфоровых сервизов, разного рода статуэтками, зонтиками, стеками, пенсне, моноклями, всевозможными веерами, фраками, сюртуками, шляпами, цилиндрами, шитыми бисером и стеклярусом платьями и так далее и тому подобное.

Короче, для меня выходной превращался в дикий кошмар. К спектаклю требовалось приобрести всего-то несколько вещей, но старушки настаивали, чтобы я забрал у них все, и грозились еще притащить картины, книги, лайковые перчатки, митенки, шляпки, дореволюционные игральные карты и прочее, прочее. Кроме покупки реквизита необходимо было разъезжать по адресам и отбирать нужную мебель. Одновременно с закупками надобно было следить за изготовлением декораций, красить материалы для костюмов и примерять костюмы на актеров.

Я явно не справлялся и поэтому обратился к Клавдию Ипполитовичу за помощью. Он видел мои эскизы, макет, получил копии всех рисунков мебели и реквизита. К моему удивлению, Бегемотушка без колебаний согласился взять на себя этот нелегкий труд по приобретению всех необходимых для спектакля вещей.

Администраторы театра передали ему целую гору адресов питерских старушек. Работать по этой части он начал очень толково. Нашел в питерских домах необходимую мебель, купил абсолютно чеховскую коллекцию зонтиков, тростей, пенсне, очков и так далее.

Для более плодотворной работы Бегемотушка создал целую систему. Аккуратнейшим образом разграфил множество листов большой амбарной тетради, где подробно расписал: имя, отчество, фамилия продавца, адрес его, телефон, что тот продает, какого времени вещь, из какого материала, в каком состоянии, претензия на цену. Ну прямо все анкетные данные. Я даже почувствовал что-то неладное в этом слишком деловом подходе, не свойственном большинству художников. Но потом забыл; он меня спас от ненавистной для меня такого рода кутерьмы. Я ему в ту пору был благодарен.

Спектакль мы выпустили с успехом, все получилось отлично, декорация вызвала большой интерес. Все остались довольны работой, в том числе и Клавдий. Я забыл об изготовленном им «гроссбухе» с адресами старушек. Театр в них более не нуждался. Но оказалось, что наш Бегемотушка продолжал ими пользоваться и тайком шелушил несчастных именем театра, скупая у них по дешевке уникальные музейные вещи за собственную деньгу. Свою комнату в огромной коммуналке на Большой Зелениной улице, что на Петроградской стороне, превратил в хранилище антиквариата.

Заполнив комнату до тесноты скупленным товаром, стал торговать вещицы богатеньким собирателям, причем жестко торгуясь с ними, не уступая назначенной цены. И из профессионального художника перековался в антикварного «жучка», как в ту пору обзывали таких деятелей. Через некое время подвиги нашего Бегемотушки, не считавшегося с законами криминальной среды, его неуступчивость и нежелание делиться с «авторитетами» не понравились крутым воротилам антикварного рынка, и они сдали его милиции. К ним присоединились соседи по коммуналке, наблюдавшие незаконную деятельность художника и враждовавшие с ним много лет.

Милиция, явившаяся на квартиру Клавдия Ипполитовича, обнаружила в его комнате целый склад дорогущих антикварных вещей музейного уровня. Подпольного миллионера взяли под белы рученьки, отвели в легавку и, посадив в предвариловку, стали шить дело о спекуляции в особо крупных размерах. В ту советскую пору существовал закон о спекуляции, в народе называемый «законом о подпольных миллионерах», по которому могли приговорить и к «вышке». Бегемотушка, как известно, не дожил до приговора — умер на пути к нему, умер с испугу.

— Покойного не судят, а кто старое помянет, тому глаз вон, — сказал бригадир столяров Василий Степанович после доклада Егория Гаврилова.

Поминали Клавдия Ипполитовича всеми мастерскими в столярке, стоя за верстаком, новой пшеничной водочкой, только что появившейся в магазинах города. Бутафор Аркадий Захарович, морской офицер в отставке, после третьей рюмки вспомнил, что имя и отчество усопшего — Клавдий Ипполитович — с латино-греческого языков означает «хромой конь», а «гиппопотам», то есть бегемот, с греческого — «водяной конь» — вот так-то… После этого сообщения все надолго замолчали и призадумались. В тишине вдруг прорвалась уборщица — Гаврилиха:

— Домовину-то для Бегемотушки не купить. Он у нас несоответственный был. Свою, мужики, постройте, мерка-то на него у вас в глазах торчит. А я в Николе Морском в память о нем свечку поставлю да вражду вашу былую отмолю.

Понравился материал? Помоги сайту!