Летние минутки структуры

Лето кончилось. Оно было ознаменовано многими событиями, гул которых немного стихает к сентябрю, к началу нового выставочного и образовательного сезона. Изначально я намеревался написать рецензии на проекты, открывшиеся в рамках молодежки, но внутренний критик подсказывал, что за простым перечислением и описанием выставок должно скрываться нечто большее, нечто структурное. Необходимо смотреть на летние проекты не в поле современного искусства, а несколько шире. Можно ли описать и подытожить опыт всех этих выставок, лекций, летних школ и фестивалей?

Ключом к этому пониманию могут стать Московская международная биеннале молодого искусства и ее итоги, которые уже получили критическую оценку, но не привели к теоретическим выводам. В целом я согласен с позицией Виктора Мизиано: глупо оценивать события всех институций в городе через призму биеннале — это провинциализирующий взгляд. Однако эта биеннале стала для меня настолько симптоматичной, что, по-видимому, смогла сказать гораздо больше о сегодняшнем положении, чем предполагала. Что мы увидели? Я считаю, что это был очень герметичный, замкнутый проект. В каком-то смысле он оказался полной методологической противоположностью прошлогодней московской «взрослой» выставке, где в основе были «событийность», перформансы и позиция зрителя, никогда не схватывающая цельной картины. Ты всегда попадал лишь на часть длящегося во времени проекта. В этом году всё наоборот: объектная выставка, нарциссическая тематика, торжество метапозиции и меланхолической всеохватности.

Надим Самман представил то, что действительно давно гуляет призраком по миру, — нигилизм, становящийся интеллектуальной модой и художественной стратегией.

Иногда складывалось ощущение, что зритель этому искусству вообще не нужен, он был как бы отвергнут заранее. Это и критиковалось — нет контекста, нет оглядки на локальную ситуацию. Только мне кажется, что эта констатация является важным шагом признания сегодняшнего положения. Надим Самман представил то, что действительно давно гуляет призраком по миру, — нигилизм, становящийся интеллектуальной модой и художественной стратегией. Если предыдущий проект Эллиотта по-старорежимному еще пытался вселить надежду и веру в перспективы, то экспозиция этого лета была скорее чем-то вроде трека «Black Siemens» Pharaoh. Но только после подобного выставочного обобщения этих идей мы можем тематизировать саму суть этой установки. Из чего она состоит и как визуально схватывается в искусстве?

Магия против политики

Кроме всего прочего, приезжал Грэм Харман. В интервью Анастасия Шавлохова и Андрей Шенталь задают один из самых частых вопросов создателю объектно ориентированной онтологии: не является ли его версия ООО мистической? Он отрицает это обвинение, при этом довольно странно определяя мистику как веру в прямой доступ к реальности. Я бы скорее описал объектно ориентированную философию как магию. Магия — это особый характер связи между объектами, построенный не на научно понятой причинности, а на совпадении и выведении закономерности из совпадения. Отчетливо это было разобрано в работе Аби Варбурга, посвященной змеиному ритуалу. Он показывает, как люди верят в связь таких разных объектов, как природное явление и змея, используя ее в ритуалах. Змея становится эйконом, звеном между небом и землей. Люди считают, что змея вызовет какие-то эффекты, что она каким-то опосредованным образом связана с погодой или волей богов. Если доводить подобную логику до предела, мы получим очень характерное современное «горизонтальное» мышление, которое не выстраивает связи в иерархии — для него все связи равноценны.

В книге Тимоти Мортона «Realist Magic: Objects, Ontology, Causality» эта позиция обретает конечную теоретическую артикуляцию. В поле искусства критик Сухейл Малик называет это анархо-реализмом. Он утверждает, что искусство — это сила свободного горизонтального связывания, в котором на равных участвуют объекты, дискурсы, люди, пространства. Мы оказываемся в поле, где все возможно, ничто не исключено, но и ничего не может произойти, потому как все связи виртуальны. Как в Фейсбуке, который фильтрует ваш доступ к информации до тех пор, пока вы не окажетесь в бесконфликтном стерильном поле единомышленников, современное искусство становится ширмой для разыгрывания виртуальных конфликтов и псевдорешений. Объектно ориентированная онтология занимает в этом движении не последнюю роль. На мой взгляд, она является главной идеологией и риторикой неолиберализма. И действительно, неолиберализм осмыслялся экономически, социологически, но до последнего времени у него не было собственной онтологии, способа описания мира. ООО стала таким описанием. Если мы посмотрим на истоки хармановской системы, то увидим среди важнейших авторов философа Николя Мальбранша, сформулировавшего так называемый окказионализм. Его мысль строится на утверждении о том, что прямая связь между вещами невозможна, но тем не менее мир связан благодаря Богу. Тем самым связи между вещами объясняются произвольно, а между явлениями исчезает различие. В книге «Политический романтизм» Карл Шмитт рассматривает идеи Мальбранша как основу политического романтизма. Для него романтизм — «субъективированный окказионализм, поскольку ему свойственно окказиональное отношение к миру, но вместо Бога романтический субъект занимает центральное место и делает из мира и всего в нем происходящего лишь повод» ^[1]. Романтик всегда действует не всерьез, его построения и душевные переживания — не более чем литературная произвольность, а значит, его искусство не является доступом к действительности, а является своего рода сновидением наяву. Харман и Тимоти Мортон идут дальше, их окказионализм вращается не вокруг субъекта, а вокруг объектов. Именно они оказываются источниками «воли к связи», но эта связь всегда виртуальна.

Как это продемонстрировать на конкретном материале и как осознать это в поле искусства? Я хотел бы обратиться к проекту Марии Шимчук «Эротический вандализм» (1, 2), прошедшему в ДК «Петлюра» в самой середине лета. Она представляла документацию эротических актов с памятниками Ленину во время отключения электричества на Украине. Эта политическая иконолагния чрезвычайно важна в осмыслении того, чем представляется политика для современного искусства (или для некоторого его фланга). Ленин, фигура, совершившая необратимые революционные изменения, погружается в мифологическое поле, оказываясь источником желания. «Хотелось как-то оживить памятники и не оставлять без любви, потому что они часто находятся вне поля нашего зрения, в том числе и сексуального, — говорит художница. — Эти памятники настолько прекрасны, что забываешь обо всем на свете». Ленины падают и стоят — почти как урожай, циклические смены сезонов. Художница трахает Ленина ночью, приостанавливающей обычный порядок мира. Политика вдруг начинает прочитываться магически, притом мрачно.

Другая подобная выставка — «Гелиогабал» Александра Плюснина в галерее pop/off/art. Прямая отсылка к пирам этого странного императора опять же реабилитирует мифологию в поле современного искусства. Выставка, на самом деле очень схожая с основным проектом молодежной биеннале в своем настроении, ставит вопрос о магическом сочленении объектов. Наиболее ярко это выражено в работах Дениса Строева, который наделяет связки объектов странным эротизмом: его «Мудозвон» мог бы стать осмыслением той самой «магии» в искусстве, о которой мы постоянно слышим из уст Мортона. В отличие от Сары Лукас, которая иллюстрирует сексуальность объектами, Денис Строев всегда говорит о том, что сексуальность на самом деле всегда принадлежит самим объектам, рождается в их связях. Такой же эротической была и его гиря в масле. Его произведения оживают за счет эротизма, исходящего не от человека, а от самих вещей. Что такое магия? Это своего рода «обратный фетишизм», когда ты вдруг обнаруживаешь эротическую волю объектов, будь то памятник Ленину или гиря в масле. В современном капитализме не ты хочешь вещи, а вещи хотят тебя. Ты движешься в поле их желания, а не собственного действия. Это принципиально важный факт. В выставке Плюснина связи между работами такие же: они снотворные, как бы не обязательные, их можно продолжать бесконечно — и это главное определение того самого анархо-реализма. Факты и реалии — это лишь повод для освобожденного сочленения. Если все объекты равны между собой, значит, поле гомогенно и может расширяться бесконечно. Возникает ощущение отсутствия сопротивления, будто дискурсы и вещи сами готовы плясать в порыве свободных ассоциаций.

Кроме явной темной мифологичности у Шимчук и Плюснина мы должны также вспомнить о сектах. Летний проект Ирины Петраковой, Михаила Климина и Дмитрия Скопинцева «Объясните это темным» выстраивает ассамбляж отсылок о сектах и их ритуалах к биографической истории о бабушке художницы. На проекции она рассказывает что-то о Боге, повествование прерывается эссе о русских просторах и далях, внезапно возвращаясь к душеспасительным диалогам. Михаил Климин распространял на выставке сектантскую брошюру, пародирующую обычные для сект буклеты с их речами и оборотами. Само же пространство напоминало то ли тотальную избу, то ли деревянный храм. На открытии девушки танцевали тверк, который, по мысли кураторов, представляет собой современный вариант чертовщины и язычества под личиной трэпа.

Выставка начала осени от Сони Румянцевой и Павла Гладкова (также в Центре «Красный») тоже воспроизводит мрачное и ауратическое пространство. Кстати, она называется «Макбет». Основная проблема подобных выставок в том, что любые связи между дискурсами и объектами почти произвольны и очень искусственны. Они не пытаются проанализировать контекст, чтобы изменить его, — они, напротив, декларируют свободу перечислять и нигилистически настаивать на горизонталях. В качестве отступления необходимо сказать, что и моя выставка «Бомба» была подобным романтизмом и выражала те же проблемы, что и «Гелиогабал» или проект Петраковой. В то время я был очарован тем, что сегодня, как мне кажется, нуждается в опосредующем понимании. Выставки лета мне очень близки, они плоть от плоти связаны с моим собственным нигилизмом, но это именно то, что необходимо преодолеть.

Если магия строится на произвольных связях, то политика — на связях исключительных, контекстных и необходимых.

Выставка «Свежая кровь» (куратор Антонина Баевер) предлагала все тот же романтический угар в молодости и рейве, пользуясь тем же принципом объектности. В этой выставке, однако, в отличие от других, была чуть более форсированная феноменология: наше «наркотическое», очень свежее ветряное ощущение, когда «накрывает», когда дымит, когда прорастает. Рейв не следует отрывать от магического дискурса, от слияния с природой посредством технологии. Рейв, как и блэк-метал, культура конца 1980-х — начала 1990-х, является электронным язычеством, лесным убежищем посреди города. Однако не стоит думать, что российское искусство вдруг стало языческим. Это мировое искусство стало языческим. Например, вот недавний проект «NEO-PAGAN-BITCH-WITCH!», а вот критическая статья, осмысляющая возращение колдовства.

Альтернативу магии я предлагаю видеть в том, что можно назвать «политикой». Если магия строится на произвольных связях, то политика — на связях исключительных, контекстных и необходимых. Для меня важным выразителем политической связи в искусстве является Джозеф Кошут в своем манифесте «Искусство после философии». Он говорит, что в любом периоде искусства можно оставить по одному произведению. Он представляет себе поле искусства не как произвольный язык, а как необходимое действие. Этот жест обладает важными отличительными особенностями. Он рискует не осуществиться, и, если он осуществляется, он необратим. Если магия и политический романтизм есть поле без сопротивления, произвольное говорение, то политика реализуется не всегда, ей сопротивляются, и ее нельзя отменить. В этом смысле Дюшан в полной мере является политическим, так как он представил себе искусство как поле конфликта, где существует ограниченное количество необходимых жестов (именно поэтому он не плодил реди-мейды, а настаивал на их исчерпываемости). Какие выставки сегодня реализуют это направление — я не знаю. Оставлю этот вопрос открытым, потому как ответ на него зависит от коллективных усилий и постоянного анализа. Но вернемся к сектам, колдовству и магии. Предложенная оппозиция магии и политики не исчерпывает то, что происходит. Есть еще один структурный вопрос.

Сентиментализм и романтизм

Выставка Петраковой и Баевер является еще и тезисом о построении сообщества. Рейв, как и секта, выстраивает не политическое сообщество, а иррациональное, связанное с темой веры или ритуала. И тем не менее это сообщество держится на плаву, являя важный пример политической теологии: даже если магии нет, она работает. Даже если Бога нет, он сцепляет вещи (как у Мальбранша). Кроме политического романтизма современное искусство обладает еще и коллективностью, которая обостряется перед лицом институциональных невзгод. Петракова справедливо считает, что современное искусство в Москве — тоже секта. Согласитесь, быть художником сегодня означает разделять со своими друзьями общую принадлежность, воспроизводя надежду на утопию или объединение, пусть даже дарковое и угарное.

В книге «Появление героя» Андрей Зорин, анализируя контекст русского сентиментализма, говорит о том, что это направление выражало эмоциональную культуру дворян, спасающихся от произвола монарха в зоне, где они могли рассчитывать на честные эмоции и «неподдельные» отношения. Этим Зорин объясняет и популярность масонства. Современное искусство, озабоченное «дружбой», также оказывается прибежищем, где сохраняется вера в подлинные коллективы. Так или иначе, риторика всех акторов современного искусства до сих пор строится на этом. В этом отношении показательна тема летнего «Архстояния» — «Убежище». Именно современное искусство в России является особым убежищем, куда можно прийти и обрести мир и покой. Отстраниться от проблем. Суть сентиментализма заключается в особом эмоциональном сообществе, противопоставляющем себя официальной культуре.

Например, проект «Психо» Ильмиры Болотян на «Фабрике» представлял собой архив дневников, личных переживаний, которыми люди могут беспрепятственно делиться, выстраивая новые доверительные связи. Ее выставка — это место, где ты наконец-то мог рассказать все. В той же системе сентиментализма действует «Марафон признаний» Союза выздоравливающих (на выставке «В сети формы» в Центре «Красный», куратор Мария Калинина. — Ред.). Они пытаются предоставить площадку для всепроговоренности, где почти не остается потаенного. На деле намерения союза благие — дать людям возможность выражать свои чувства. Однако это всегда связано с целым рядом проблем, самой важной из которых, как это показано и в книге Зорина, является вопрос о собственном соответствии заданному в сообществе «уровню чувственности». В конце концов, сентиментальный герой замыкается в рефлексию: а достаточно ли он выражает себя и не скрывает ли от «друзей» свои чувства? В этом отношении герои фильмов Гранильщикова выражают этот предельный парадокс сентиментальности.

Прорвав же этот круг из адеквации чувств, одиночки, вскрывшие ложность такого сентиментализма, становятся «героями», оставляя и этот островок в пользу радикального отказа. Такими фигурами сегодня интересуется Ян Тамкович, знакомящий нас с практиками Иосифа Гинзбурга, самого радикального из одиночек. Романтический художник снова интересен. Он показывает, как можно выживать, разуверившись в сообществах. И сентиментализм, и романтизм ставят перед нами схожий спектр политических проблем, который, пожалуй, лучше всего сформулировала Ирит Рогофф: искусство становится зоной исхода, где можно позволить себе самый глубокий сон ^[ii]. Насущный вопрос заключается в том, можем ли мы делать искусство по-другому, без оглядки на наш страх перед жизнью, без веры в счастливое сообщество, данное нам слишком скоро и как бы в кредит, виртуально. Я думаю, это лето в Москве сделало огромный шаг навстречу признанию истинного положения вещей. На мой взгляд, оно заключается в том, что мы видели в игре сборной России по футболу. Все говорили, что у нас есть сборная, есть футбол, над этим вопросом работают «профессионалы». Но потом сборная сыграла так, как сыграла. С современным искусством почти та же проблема: все делают вид, что есть процесс, что все работают, эксперты пишут и составляют рейтинги, возвеличивающие художников. Бюджетов нет, но все до сих пор делают выставки с объектами, пытаются красиво, побогаче, монтировать. И все эти силы брошены на поддержание магических связей и сентиментальности. Это воспроизводит нашу тусовку, чтобы давать нам убежище, которое рушится, как надежды болельщиков сборной. Когда все смотрели те самые заветные матчи, оказалось, что мы стоим посреди голого поля и руин, вскормленные оптимизмом и ложными обещаниями. Во многом это лето показало, что эта система функционирует довольно сложно: за счет выставок, риторики ООО, постоянного ложного самопиара и рейтингов, за счет неолиберального самоуспокоения и сентиментализма. В общем, полный Рагнарёк.

---

^[1] Цит. по: Юрлова М. Политический романтизм сто лет спустя: взгляд из прошлого в настоящее // Социологическое обозрение. 2015. Т. 14. № 3.

^[2] Rogoff I. et al. Productive anticipation // Cultural politics in a global age: Uncertainty, solidarity and innovation. 2008. С. 346—357.

Рубрика «Отпечатки» выходит при поддержке фонда содействия изучению русского изобразительного искусства «Русский художественный мир».

Понравился материал? Помоги сайту!