25 октября 2016ИскусствоОтпечатки
525

Сегодняшний Рогинский

Возможно, самый важный российский художник второй половины ХХ века

текст: Александр Биккенин
Detailed_pictureВыставка Михаила Рогинского «Прощание с „Розовым забором“» в фонде In Artibus. Вид экспозции. Посередине — пустая рама, где символически должен был расположиться «Розовый забор»

Проходящая в фонде In Artibus выставка Михаила Рогинского, на первый взгляд, как будто бы разыгрывает перед зрителем детектив. Практически сразу тут натыкаешься на пустую раму, вокруг которой размещены другие работы художника. Рядом с ней также висит этикетка с информацией о том, что работа «Розовый забор. Рельсы» (1963) отправилась во Францию, в коллекцию Центра Помпиду, вместе с другими 249 произведениями русского послевоенного искусства. Этот повод, по всей видимости, и мотивировал фонд собрать в своем пространстве картины художника из частных коллекций. Отсюда и очевидное, но оттого не менее драматичное название выставки — «Прощание с “Розовым забором”», которое по своему замыслу как будто бы и задумано как парафраз названия известного военного марша, чья мелодия и по сей день иногда звучит на вокзалах.

Несколько десятков работ Михаила Рогинского, собранных здесь, представляют приблизительный диапазон его художественной практики. О том, насколько важна и значима его живопись, здесь можно составить хотя бы самое поверхностное впечатление. Уже не первый год Инна Баженова, до недавнего времени владелица «Розового забора», президент Фонда Рогинского и учредитель фонда In Artibus, помогает пересмотреть и заново оценить значение его наследия. Так, в 2014 году усилиями сотрудников Фонда Рогинского в Венеции была открыта персональная выставка художника, первая большая ретроспектива с момента его смерти. Если в тот сложный момент своеобразным контрапунктом экспозиции служила красная «Дверь» (1965), присутствие которой могло быть легко проинтерпретировано в рамках риторики холодной войны и железного занавеса, то сегодняшний акцент на розовый забор выглядит по меньшей мере занятно, хотя, пожалуй, вряд ли сообщает в этом контексте что-то новое.

Михаил Рогинский. Синий чайник. 1994Михаил Рогинский. Синий чайник. 1994

Как следует из экспликации, истоки особого внимания Рогинского к оттенкам розового и серого обнаруживаются на самом раннем этапе его творчества. Еще в период его работы по профессии — театральным художником — он впервые использовал эти цвета в оформлении «Балаганчика» Александра Блока. Эта вроде бы ненужная биографическая деталь, конечно, втайне отдает дань целому дискурсу, сформировавшемуся вокруг произведений художника. Так, широко принято говорить об особом «театре предмета», который приводится в действие в его картинах. В качестве литературной иллюстрации к нему исследователи поразительно часто прибегают к цитатам из Иосифа Бродского. Филигранные вереницы цепляющихся друг за друга слов поэта, возможно, и находят свой отголосок в препарирующей обыденность живописи Рогинского, но, если искать литературный аналог, все же по-настоящему близким ему кажется скорее писатель Андрей Платонов, на которого ссылался сам художник.

Что-то «нечаянное», что должно было присутствовать в работе, делает его чайники, кувшины, стулья, столы, ботинки, пиджак заботливыми портретами ушедшей, но по-прежнему до боли узнаваемой действительности. Некоторые из его известных работ можно увидеть на текущей выставке («Стол, стул, лампочка» (1965), «Чайник» (1965), «Пиджак» (1993), «А также обувь» (1993)). У самого простого элемента жизненного мира появляется собственный характер, основная черта которого — радость сопротивления несуществованию. Возможно, Рогинский — один из немногих художников, кому удалось передать живое присутствие этих шероховатых, грубоватых бытовых предметов, процесс наблюдения за которыми сам по себе незаметно воплощает мифологию советской повседневности с ее остановившимся временем. «Эти картины не соблазняют, не развлекают, не отпугивают. Они просто являются собой» [i] — в этом кратком резюме от Никиты Алексеева можно распознать и облик самого художника, чье место в картографии социальных связей неофициального искусства различимо почти исключительно через влияние его работ: он не слишком нуждался в обществе соратников. Он избегал заигрывания со значительностью собственной фигуры, необходимого для целеустремленных деятелей локальных художественных сцен, не увлекался метафизикой (разве что немного в 1970-е годы, и то скорее от отчаяния), не был занят борьбой с режимом или критикой искусства. С другой стороны, его «простоту» радикально отличает отсутствие наивности, «искусство» в глазах Рогинского — это проблематичный термин.

Михаил Рогинский. А также обувь... 1993Михаил Рогинский. А также обувь... 1993

Те немногие художники, с кем принято напрямую ассоциировать его имя, — Борис Турецкий и Михаил Чернышев. У Турецкого, кстати, тоже есть работа про розовый цвет — «Бампер розового автомобиля» (1964). По всей видимости, в силу того, что все они обратились к воспроизведению различимых, простых и доступных объектов и сюжетов, возникла не совсем дисциплинированная традиция именовать их агентами «советского поп-арта». Проблема, с другой стороны, не решена до сих пор. Эту формулу, как правило, стремятся преодолеть, внимательно вглядываясь в пластические свойства работ Рогинского. Так, действительно, некоторые его работы со сценами из продуктовых («Витрина» (1982), «В магазине» (1987)) неожиданно вызывают в памяти сцены с картин Мане, действительно, работа с «плохими» материалами (например, картон) выводит на сравнение с arte povera. Помимо этого, во многих его работах находят отсылки к Дюбюффе, Дюшану, Моне, Моранди, Гастону, Гойе, Брейгелю, даже Пьеро делла Франческа. А также Боннару и Вюйару. И, конечно, нельзя не вспомнить о тихих картинах Эдварда Хоппера, которого Рогинский увидел на заре своей творческой биографии и чье влияние, конечно, неоспоримо. Однако, сколь тонкими и наблюдательными ни были бы эти сравнения, ничто не дает нам в полной мере доступа к альтернативному прочтению его наследия целиком, вне его локальных особенностей.

Михаил Рогинский. Витрина. 1982Михаил Рогинский. Витрина. 1982

Несмотря на все старания исследователей и ценителей творчества Рогинского, от этого поспешного, но броского термина избавиться трудно, это слишком удобно, как слишком комфортна непримиримая экзотизация советского фона. И здесь хочется вновь ненадолго вернуться к уже упомянутым «Двери» и «Розовому забору». Следующее закономерное звено в цепочке образов «пограничных» объектов, к которым обращается художник, — это, конечно, «Метлахская плитка» (1964). Впрочем, это самая известная его работа из этой серии, а на выставке можно найти другую вариацию этого мотива — розовый «Кафель» (1964). Мы не будем здесь предаваться размышлениям о том, что стоит за этими работами — «решетка» Розалинды Краусс, «квадратик» Пита Мондриана, модернизм, минимализм или другие топосы современного искусства. Наша задача состоит в другом — в том, чтобы еще один раз проблематизировать положение Рогинского в истории искусства. В то же самое время, что и последний (на самом деле четырьмя годами позже), немецкий художник Зигмар Польке в ФРГ делает работу «Карл Андре в Делфте», которая представляет собой изображение голландского кафеля. Спекуляция здесь заключается, конечно, не в том, чтобы сопоставить работы Рогинского и Польке и выявить различия между ними, которые, безусловно, существуют, но в том, чтобы задать вопрос. Большая часть немецкой живописи 1960-х годов в момент своего возникновения автоматически подлежала сравнению с американским поп-артом. Американцы, со своей стороны, тоже считали европейскую живопись слегка ущербной пародией на свою. Но по ряду причин в процессе не всегда невинного движения художественной жизни от этого наименования пришлось отказаться, и Зигмар Польке, как и многие другие художники, обрел самостоятельное художественное имя. Почему-то этого не происходит у нас, хотя 1960-е давно минули. Если продолжать мыслить старыми категориями, то в любом случае нужно говорить о совсем иной «рубрикации» истории искусства. В нашем случае, может быть, стоит все-таки официально ввести, например, термин «народное искусство», и это будет куда ближе к наличному порядку вещей (любая негативная коннотация здесь будет ошибочна). В этом смысле как заманчивое совпадение выглядит диалог названия одного натюрморта «Фактически ничего не меняется» (1993) и работы Андрея Кузькина «Просто все очень быстро меняется, и мы не можем ни на чем сосредоточиться» (2011). Кто знает.

Михаил Рогинский. Метро — транспорт будущего. 1996Михаил Рогинский. Метро — транспорт будущего. 1996

Нужно тем не менее признать, что, конечно, Рогинский считается «радикальным новатором» (прежде всего, в связи с его работами, интерпретирующими традицию реди-мейда), а его влияние на развитие соц-арта и московского концептуализма (прежде всего, в связи с сакрализацией объекта, предмета быта) считается неоспоримым. Возникла едва ли не особая традиция сопоставлять его картины с произведениями Ильи Кабакова. Связь с последним улавливается, помимо прочего, в увлеченном вкраплении в изображение фрагментов текста, который у обоих выдает присутствие заполняющих общее пространство чьих-то чужих голосов. Частая цитата, к которой прибегают, чтобы дешифровать работы Рогинского, — это его упоминание о том, как он, однажды заметив железнодорожный плакат, захотел создать нечто похожее. Интересно, что до этого, будучи в армии, он скрывал свою профессию, не испытывая желания заниматься рисованием плакатов и лозунгов. Но, возможно, интересен не сам факт обращения к плакату, а, скорее, мотив движения, с которым связаны ж/д пути. Рассказывая о том, как появились холсты с почти иератическими изображениями спичек и газовой плиты, он объяснял, что для него было очень важно передать движение. Первые изображения людей у него появляются в поезде метрополитена, на выставке в помещении фонда тоже можно найти подобные три более поздние лиловые картины. Но уже всерьез этот мотив разворачивается в его opus magnum, посвященном Москве, которую он восстанавливает по памяти уже из Парижа (интересно, насколько это обращение связано с ревайвалом культа исторической памяти 1980-х — 1990-х годов). Столица — в его интерпретации — составлена преимущественно из уличных сцен с условными фигурками людей, хаотично продвигающихся по улицам на фоне многоэтажных домов, с очередями в скупых интерьерах продовольственных магазинов.

Михаил Рогинский. Метро N 4. 1983. Метро N 1. 1983. Метро N 5. 1983Михаил Рогинский. Метро N 4. 1983. Метро N 1. 1983. Метро N 5. 1983

Эти картины (может быть, лучшие в его практике) оставляют странное впечатление. С одной стороны, Рогинский в 1960-е был влюблен в Москву («...в Москве мне понравилось буквально все: трамваи, автомобили, дома — все, что я считал признаком цивилизации, современной жизни...» [ii]). С другой стороны, очень нежно, любовно на его полотнах восстановлена ее убогая, печальная неприглядность. Часто эти городские пейзажи выглядят нарочито «по-детски» — так рисуют дети, еще не приученные к сложным геометрическим ухищрениям искусства композиции, но в этом, кажется, проявляется снова тяготение художника к базовым элементам пластического языка. Его дома — часто тоже розовые — с повторяющимися окнами снова напоминают об эстетике художников-минималистов. К слову, важный и проблемный момент для послевоенной живописи — взаимоотношения картины с медиа: фотографией и кинематографом. Это совсем отдельное проблемное поле, но интересно, что многие городские сцены у Рогинского устроены как панно с раскадровками. Лишенный сентиментальной лирики и любого пафоса, город здесь напоминает не столько советское кино 1960-х, сколько вообще кино 1960-х, если бы его снимали на VHS в 1990-е с его доступностью, незамысловатыми эффектами и с ностальгическим образом сегодня.

Михаил Рогинский. Мясной отдел. 1981/1982Михаил Рогинский. Мясной отдел. 1981/1982

«Я пишу то, что я знаю», — часто повторяет в интервью Рогинский. В текстах о художнике можно часто встретить упоминание о том, что его картины воплощают общее воспоминание, коллективный сон о Москве [iii], что ему удалось все-таки создать что-то, хоть как-то примиряющее с ней. Хотя Рогинский, по всеобщим утверждениям, воссоздает московский миф, то и дело можно поймать себя на мысли, что это все-таки условный город — может быть, Новгород, может быть, Рязань или, например, Пермь. И всюду это тихое сопротивление — кажется, самому материалу жизни, то есть, в общем, всему. Хотя понятно, что перед нами советский город (Рогинский в начале 2000-х годов удивлялся, как сильно изменился город), — оказываясь на окраине, мы легко находим те же дома, те же перекрестки, переходы, едва ли не тех же очень условных людей. Сам художник рассказывал, что, попадая в какой-либо круг людей, пусть даже и соратников, он «сразу начинает смотреть на дверь» [iv]. И, к сожалению, вероятнее всего, ему так и придется остаться одним из тех одиночек-художников, чье имя занесено в список предтеч. Если сегодня мы свыклись с мыслью, что мир бесконечно сложен и запутан, то работы Рогинского напоминают о необходимости мужества увидеть и его простоту. Он хотел быть сегодняшним художником, он им был и, хочется заметить, им остается.


[i] Никита Алексеев. Не соблазняй, не пугай, не говори // Михаил Рогинский. Пешеходная зона. Живопись 1962—1967, 1995—2002. — М.: ГТГ, 2003. С. 127—128

[ii] Андреева Е.Ю. Угол несоответствия. Школы нонконформизма. Москва—Ленинград 1946—1991. — М., Искусство XXI век, 2012

[iii] Леонид Беляев. Эпическая повседневность, или Увидеть Москву без посредников // Михаил Рогинский / Альманах. Вып. 192. — СПб.: Palace Editions, 2008. С. 24—31

[iv] Галина Ельшевская. Московские жанры. // Михаил Рогинский / Альманах. Вып. 192. — СПб.: Palace Editions, 2008. С. 18—22

Рубрика «Отпечатки» выходит при поддержке фонда содействия изучению русского изобразительного искусства «Русский художественный мир».


Понравился материал? Помоги сайту!

Сегодня на сайте
Разговор c оставшимсяВ разлуке
Разговор c оставшимся 

Мария Карпенко поговорила с человеком, который принципиально остается в России: о том, что это ему дает и каких жертв требует взамен

28 ноября 20244853
Столицы новой диаспоры: ТбилисиВ разлуке
Столицы новой диаспоры: Тбилиси 

Проект «В разлуке» начинает серию портретов больших городов, которые стали хабами для новой эмиграции. Первый разговор — о русском Тбилиси с историком и продюсером Дмитрием Споровым

22 ноября 20246415
Space is the place, space is the placeВ разлуке
Space is the place, space is the place 

Три дневника почти за три военных года. Все три автора несколько раз пересекали за это время границу РФ, погружаясь и снова выныривая в принципиально разных внутренних и внешних пространствах

14 октября 202413011
Разговор с невозвращенцем В разлуке
Разговор с невозвращенцем  

Мария Карпенко поговорила с экономическим журналистом Денисом Касянчуком, человеком, для которого возвращение в Россию из эмиграции больше не обсуждается

20 августа 202419502
Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”»В разлуке
Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”» 

Как возник конфликт между «уехавшими» и «оставшимися», на какой основе он стоит и как работают «бурлящие ритуалы» соцсетей. Разговор Дмитрия Безуглова с социологом, приглашенным исследователем Манчестерского университета Алексеем Титковым

6 июля 202423580
Антон Долин — Александр Родионов: разговор поверх границыВ разлуке
Антон Долин — Александр Родионов: разговор поверх границы 

Проект Кольты «В разлуке» проводит эксперимент и предлагает публично поговорить друг с другом «уехавшим» и «оставшимся». Первый диалог — кинокритика Антона Долина и сценариста, руководителя «Театра.doc» Александра Родионова

7 июня 202428887
Письмо человеку ИксВ разлуке
Письмо человеку Икс 

Иван Давыдов пишет письмо другу в эмиграции, с которым ждет встречи, хотя на нее не надеется. Начало нового проекта Кольты «В разлуке»

21 мая 202429541