«На фотографию я смотрю как в окно»

Сергей Попов на презентации книги в Ельцин Центре© Ольга Попова

— Ваша книга — это первая систематическая монография об Эрике Булатове на русском языке, если не считать каталогов и текстов поэта Всеволода Некрасова. Расскажите, что было сделано до вас — и, главное, не сделано.

— Верно, это первая книга о Булатове на русском языке. О целом ряде наших знаковых художников-современников пишутся пока только первые книги; в этом смысле мы отстаем от евроатлантической нормы, проходим пройденные этапы. Тем не менее проходить их, как мне кажется, необходимо. Только книга позволяет развернуть серьезный разговор о художнике.

Я ценю множество каталожных статей, написанных о Булатове в предыдущие десятилетия, они были необходимы на том этапе. Некоторые из них грешат повторами или чрезмерной концептуализацией. О Булатове писали многие признанные авторы — среди них и Ивонна Блэзвик, и Ханс-Ульрих Обрист. Выделю достоинства статей Виктора Мизиано, Стаса Шурипы и Евгения Барабанова, чей текст для каталога-резоне Булатова — установочный, образцовый, просто классический в своей ясности. Без опоры на него исследователю Булатова, да и вообще современной картины — никуда.

Тексты Всеволода Некрасова совсем иные: он — пропагандист Эрика и его круга художников, полемист по своей природе. Но когда создавался каталог для первой ретроспективной выставки Булатова в Третьяковской галерее, было ясно, что без его вклада не обойтись. Некрасов раскрыл важнейший вектор в искусстве Булатова (да и вообще в русском искусстве) — поэтический.

Вот сегодня мне не хватает продолжения этой линии в осмыслении нашего искусства — о нем должны писать поэты. О нем должны писать философы. Мощнейший философский ресурс лежит по-прежнему скрытым. Частичную работу по его актуализации сделал Борис Гройс, продолжают делать Михаил Ямпольский, Валерий Подорога, Елена Петровская. Это уже хорошо, но впереди еще много работы. Мечтаю сам написать более свободное эссе об Эрике Булатове, он представляется мне универсальным художником, его можно интерпретировать бесконечно.

— Как и почему началась работа над книгой?

— Вполне прозаично — это был заказ от издательства Breus Publishing, они готовили серию монографий и вели переговоры с рядом авторов. Кажется, и книгу о Булатове обсуждали с несколькими людьми, но в итоге выбрали меня. Стояла задача написать монографию так, чтобы ее мог читать человек не из профессиональной среды, не гуманитарий. Важно было научиться так писать. Приходилось бить себя по рукам самому, редакторы нас постоянно поправляли, огромную работу по нахождению оптимального формата провела Екатерина Бобринская, научный редактор серии. Книги (их издано сразу четыре, готовятся к изданию еще три) вышли в меру объективными, научно ценными, но не занудными. Их читают и обсуждают — это хороший показатель.

Писал я книгу года полтора, но до этого много работал в ее направлении. На самом деле, мне запала эта идея еще давно — написать о Булатове книгу. Я ездил к нему, интервьюировал, обсуждал с ним разные сюжеты. Потом возникла монографическая ретроспективная выставка, а уже из нее выросла книга. Книга для меня — такая идеальная, неспешная экскурсия по экспозиции Булатова.

— Трудно писать о художнике, который так много анализирует себя сам. Есть ли в булатовских текстах авторские мифы, с которыми ваша книга расходится?

— Это правда, Булатов в хорошем смысле авторитарен в собственной интерпретации и заставляет зрителя встать на свою сторону, полностью исключить его мнение при анализе работ невозможно. Есть опасность просто говорить невпопад — например, его часто путают чуть не с соцреализмом, не понимая причин и следствий. Но Булатов и соцреализм — это противоположные вещи. Вот это сходство с плакатом, с кадром, которое ему необходимо, чтобы анализировать как раз принципы структуры, фрейма, люди часто принимают за чистую монету, за подражание фотографии. На самом деле Булатов — грандиозный аналитик картины, вообще искусства, очень точный, почти беспощадный, лишенный сантиментов художник. Его именно советская действительность приучила к такой отточенности и безапелляционности. А люди эту видимость часто принимают за реальность, чуть не за такую советскую искренность.

Главные мифы о Булатове в этом смысле инициировал не он сам. Главный миф о Булатове — это то, что он — такой величественный позднесоветский художник, только со знаком минус, как бы со стебом; есть ведь расхожий штамп — «основатель соц-арта». Говорить так — вообще не понимать, о чем его искусство. Это не соц-арт, и искусство Булатова — не о советском. Оно о важнейших антропологических вещах, о нашем зрении, о том, как мы видим, о пространстве. Для того чтобы это хотя бы как-то попытаться развернуть, и понадобилась книга.

Фрагмент экспозиции. Раздел книжной графики© Надя Плунгян

— В книге непривычно ясный язык. Он лишен и постмодернистской перегруженности, и советских штампованных формулировок, которые с 1970-х все еще заметно застряли в искусствознании. Нет и преклонения перед художником — вы свободно пишете, что у Булатова немало салонных вещей, и так далее.

— Спасибо, я признателен, что вы это оценили. Для меня (да и для издательства) важна забота о читателе. Может, мне как раз и помогает то, что я не завяз в искусствоведческих текстах на русском языке — для меня важнее эссеистика, научная литература по антропологии, по социокультурным практикам, «культуральной истории». Также важно читать, как пишут сегодня об искусстве на английском, — и мне помогает в этом моя практика галериста. При этом я разделяю, само собой, свою активность как галериста и как искусствоведа, но на каком-то уровне они вместе создают интересную картину, где, скажем так, прагматика объясняет поэтику. Я вообще убежден, что фигура в рынке может сохранять большую независимость, чем академическая или институциональная фигура.

Сергей Попов. Эрик Булатов: картина после живописи. — М., Breus, 2018

— Какую мысль книги вы считаете наиболее удачной?

— Как шутил один из моих учителей, Григорий Стернин, хорошо, если в тексте есть хотя бы одна мысль, две — это уже много. Для меня было важным показать, почему Булатов так привязан к картине, почему он — ее протагонист: для него это поразительно убедительная модель жизни, модель действия, в том числе и образ свободы в философском смысле. Вот в фотографии, в других типах образов он не видит этой свободы, одни рамки, а в картине может ее смоделировать.

Картина Булатова, если ее правильно понимать, — такая своего рода панацея для человека, механизм для понимания работы любого объекта культуры. Немногие художники могут так четко сформулировать эти вещи, тем более визуализировать. Французские философы, наши старшие современники, все ходят вокруг да около, слов много, толку мало.

В этом плане Булатов равновелик, скажем, Герхарду Рихтеру — у того тоже присутствует такой немецкий пафос: все через картину, картина решает вопросы, картина восполняет лакуны истории или лечит ее травмы. Эрик из скромности об этом не говорит (как, кстати, и Рихтер), но в нем это тоже есть. Художников такого крутого замеса не так много даже в нашей патетической истории — в XIX веке, безусловно, они были, в авангарде были, и Эрик — наследник тех и других; после остались считанные единицы, так что в основном все наше искусство — камерные, локальные, частные истории.

И это в том числе потому, что большие нарративы были присвоены государством. Булатов был одним из немногих, кто и не побоялся выступить против этого, и язык свой нашел — эти буквы летящие, и в конечном счете выстоял, победил. Такой настоящий герой, как будто по голливудским лекалам.

Понравился материал? Помоги сайту!