Мой Талочкин

Леонид Талочкин — архивист, летописец и коллекционер неофициальной художественной сцены 1950-х — 1980-х — хорошо известен как создатель музея «Другое искусство» и организатор многих экспериментальных и квартирных выставок. В этом году ему исполнилось бы 84 года. Пока Третьяковская галерея в сотрудничестве с музеем современного искусства «Гараж» готовит к публикации дневники Талочкина вместе с полным каталогом его собрания, COLTA.RU публикует фрагмент воспоминаний вдовы и наследницы коллекционера — искусствоведа Татьяны Вендельштейн, которая в 2014 году передала его коллекцию в собрание ГТГ.

У каждой семьи своя мифология, которая складывается годами совместной жизни, а иногда не совместной, но подводящей к некоей закономерной завязке сюжета. Уже когда мы стали с Леней мужем и женой, мы весело сопоставили некоторые события и фрагменты нашей предыстории. И вот что получилось. Детская коляска, появляющаяся в доме с рождением ребенка, — всегда необходимая деталь всякого супружества, связующее звено, центр притяжения, вокруг которого выстраивается рисунок жизни. И хотя общих детей у нас с Талочкиным не было, все же коляска в наших общих воспоминаниях сыграла свою вполне лирическую роль. 1954 год, Леня учится в Нефтяном институте им. Губкина, дом № 6 по Калужской улице (ныне Ленинский проспект), на кафедре промысловой геофизики, где в это время преподают мои родители. В мае этого года рождаюсь я, и моя коляска стоит во дворе соседнего с институтом дома № 4, где и живет моя семья. Во дворе этого дома студент первого курса Леонид Талочкин постоянно пьет пиво с однокурсниками, а моя бабушка гоняет студентов, мешающих младенцу спать. Вот она, первая наша встреча, — мне несколько месяцев, Лене 18 лет. Талочкин, шутя, не раз вспоминал эту историю со словами: «Я просто ждал, когда ты подрастешь...»

Инженером Леня не стал, сменив в 1950-х годах несколько технических вузов и побывав на «освоении целины» по комсомольской путевке. Его мать Анастасия Алексеевна долго сетовала по возвращении на его блокадную худобу, воспоминания о «синих» водянистых целинных макаронах стали семейной притчей. Маму Лени я уже не застала в живых, но он часто рассказывал о ней, отзываясь очень тепло: ведь ей пришлось пережить вдовство как раз на пороге войны, оставшись с маленьким сыном на руках. Во время войны шестилетний Леня отоваривал хлебные карточки сам и еще мастерски научился драться ногами, когда мальчишки во дворе дразнили «жиденком».

В 1960-х начинаются поиски себя и дружба с художниками и писателями: Борисом Козловым, Юрием Мамлеевым, Игорем Дудинским. Позднее — с «лианозовцами»: Владимиром Немухиным, Николаем Вечтомовым, Дмитрием Плавинским, Вячеславом Калининым. Леня нежно опекает Сашу Харитонова, знакомится с Георгием Дионисовичем Костаки, а в 1967 году едет по частному приглашению в Чехословакию: там завязываются контакты с Индржихом Халупецким и Душаном Конечны. В это же время в Праге оказались и мои родители — они жили у родственников, которые впоследствии станут активными участниками событий Пражской весны. Наша история не началась, но мы с Леней все время где-то рядом.

А еще в его дневниках 1964 года читаю запись: «Наши девочки еще играют вот у этого забора». Мне как раз в это время 10 лет. Ничто, кроме этого короткого размышления, не предвещает нашей встречи.

Время летит. Уже 1970-е годы. Я учусь в университете, живу на улице Вавилова. В 1978 году у меня рождается сын Кирилл. На лавочке во дворе дома № 54 по улице Вавилова я сижу с желтой коляской и книжкой по утрам, и день за днем наш двор пересекает какой-то прекрасный человек, постукивая деревянными сабо. Нетрудно догадаться: это Талочкин, идущий «лифтерить» в соседний дом № 56. Совершенно не зная друг друга, мы просто здороваемся, и день всегда обещает быть хорошим. А у Лени, как потом я узнаю, в этот год рождается любимая, талантливая маленькая красавица Марфа, Ленина гордость!

В 1981 году я оканчиваю университет. Уже позади длинные очереди на выставку 1975 года в Доме культуры на ВДНХ и на выставки на Малой Грузинской. Позади диплом о Ларионове. Хочется понять: ради чего, собственно, все это затевалось? И хочется запретного: узнать, где оно, это самое, которого нет ни в Третьяковской галерее, ни где-то еще. Где «гнездо»?

Другая жизнь

В дом, где я живу теперь, я пришла в первый раз в 1985 году с художником Игорем Рожанцом, который утверждал, что находится в очень дальнем родстве с Леонардо да Винчи. Узнав об этом, я старалась не смеяться, но не всегда получалось. Он часто звонил мне, звал на выставки и наконец предложил познакомиться с двумя частными коллекциями искусства, которое считалось официально запрещенным. Первым был дом Леонида Талочкина, вторым — Евгения Нутовича…

Талочкин жил на Новослободской в огромном сталинском доме, похожем на «Титаник»: строили его пленные немцы в 1947 году напротив Бутырской тюрьмы. Встречались у метро. На улице стояли зима и дощатые заборы, огораживающие то ли строительство, то ли капремонт. Я опоздала, как всегда, потому что именно этого боялась, но не сробела. Дорогу нашла сама, «ощупью». Дверь открыл Талочкин — человек, похожий на ветхозаветного пророка, и я сразу узнала в нем того независимого прохожего с улицы Вавилова.

В прихожей на самом видном месте висела знаменитая «Коляска» Александра Жданова, неизменно встречавшая и провожавшая всех входящих. Все уже собрались. Он познакомил меня со своей женой, художницей Илоной, больше походившей на его дочь: она была моложе его на 30 лет. Оба сказочно прекрасны своей несоветской красотой. У них было двое маленьких детей, Дима и Филипп. Картины и объекты жили везде — на стенах и на полу...

Запомнились Жарких — «Рождение-Смерть», Пятницкий — «Как в книге, так и в жизни» («Читающая Мамлеева»). Работа Колейчука служила люстрой. На стене — «Ломберный стол» Немухина, деревянный человечек Тильмана стоял в углу и как будто писал... и, чтобы не соврать, кубики и «Глобус СССР» Герловиных! Были там и мейл-арты Толстого... и книги, господи ты боже мой — какие книги, журналы, фотографии... И «Дверь» Рогинского — для меня тот самый вход в мир не только «другого искусства», но и другой жизни. Опоздание мне простили. Неудобство быстро рассеялось; хотя ничего не пили и курили в подъезде, это был родной московский дом, говорили много, я слушала.

Илона, как оказалось, училась гобеленному ткачеству на экспериментальном отделении ПТУ № 111, где в это время преподавал мой муж Юра Бушков. Там была хипповая тусовка, принявшая многих талантливых людей, по разным причинам не охваченных советским художественным образованием, и преподаватели мало чем отличались от учеников — так что меня приняли как свою и всерьез.

Узнав, что я работаю в Третьяковской галерее, Талочкин спросил меня: «Какую бы выставку вы сделали, Таня, — Зверева или Яковлева?» Я очень смутилась: представляла себе хорошо только Зверева, Яковлева знала смутно, поэтому сказала, что, наверное, Зверева. Да тогда и речи быть не могло о подобных выставках в Третьяковской галерее, но Леня вопреки реальности верил в невозможное.

Прошло десять лет, и выставка «Другое искусство» состоялась у нас на Крымском. Из Лаврушинского на Крымский Вал мы переехали в 1985 году, и «Другое искусство» чистой волной прошлось по нашим тогда еще не совсем обжитым залам. После этой выставки, которую Леня делал в содружестве с Ириной Алпатовой, у нас начались именно эти самые «другие» выставки, жизнь счастливо обновилась.

В 1995 году я позвонила Лене с просьбой посмотреть работы Владимира Яковлева. Мы не виделись с ним с того самого 1985-го. Деревянную дверь, сколоченную из толстых досок, с огромным засовом вместо замка открыл Талочкин — человек-гора. Одет он был в видавшую виды майку с Микки-Маусом и отжившие свой героический век джинсы и смотрел на нас, очень серьезно исполняющих свою торжественную миссию, с озорством. Дом выглядел заброшенным замком, но хозяин радостно улыбался. Мы пришли с Галей Цедрик, дружили и вместе работали, дружим и теперь…

Я рассказала, что делаем выставку Яковлева в Третьяковской галерее. Талочкин засмеялся и сказал: «Так вы, Таня, все-таки решили делать выставку Яковлева?» Потрясающе: запомнил ту маленькую любопытную «искусствоведку» из Третьяковской галереи. Но и она все запомнила и пришла «подготовленной» к этому, может быть, главному экзамену ее жизни.

Статью в каталог я написала быстро и вдохновенно, хотя посвящена она была больничным работам Володи. Надеюсь, они до сих пор хранятся в клубной части больницы Кащенко, ныне Алексеевской. Тогда доступ к этим работам Яковлева совершенно музейного уровня мне был любезно предоставлен Аркадием Липовичем Шмиловичем, заместителем главврача по лечебной части. Я договорилась о просмотре, и «советский отдел» в полном составе — во главе со Станиславом Михайловичем Иваницким — проследовал в Кащенко. Хотя рисунки были сделаны в больнице в период обострений, их исключительное качество потрясло всех наших сотрудниц. Выдать работы на выставку в Третьяковской галерее администрация больницы отказалась.

Моя статья о Яковлеве была посвящена иконографии цветка в русском искусстве XX века и подводила к его цветам как к некой вершине. Сказано там было и о «пограничных» состояниях, и о медитативных практиках «безумия». Мне было неинтересно покупаться на ярлык диссертации. Меня увлекала живая жизнь искусства, и в этом мы с Леней оказались абсолютно солидарны.

Талочкин очень помог с текстами каталога. Он дал мне книжку Троэлса Андерсена, где была прекрасная статья о Володе Яковлеве, а переводчика с датского я нашла среди своих старых друзей: это был Валера Виноградов (Саркисян), гитарист группы «Центр» Василия Шумова. Неоценимая помощь пришла и из Израиля. Благодаря Наташе Шмельковой несколько номеров «Левиафана» со стихами Володи и своими текстами прислал Михаил Гробман, и после выставки я все передала в библиотеку Третьяковской галереи. Но, несомненно, самым главным было Ленино человеческое соучастие, живое дыхание этого прекрасного человека.

На издание каталога выставки Володи Яковлева, на осуществление своей мечты я получила грант фонда Сороса! Мы с Леней часто стали перезваниваться, подолгу разговаривали, и вот наступил этот день...

За столом никто у нас не лишний, или Бал у «сатаны»

На улице стоял прекрасный, но немного удушливый июнь. Все цвело, в воздухе носились медовые запахи. На газоне рядом с домом № 28 по улице Малая Грузинская уже начали немного седеть одуванчики, а сирень только выпустила кисточки; город жил в ожидании грозы, все совпадало. Мы с Леней шли на день рождения Ларисы Пятницкой — духовной дочери писателя Юрия Витальевича Мамлеева. Справляли 50-летие: сколько Ларисе было лет, на самом деле никто точно не знал, это было неважно. Главное, что в воздухе повисло это огненное число 50, и я со смехом спросила у Лени: не имеет ли все это отношение к «нехорошей квартирке» № 50 на Садовой, 302-бис? Он засмеялся и сказал: «Примерно так».

Дорога к этому дому, как теперь говорят, была для меня «намоленной». Правда, к девяностым годам слава Малой Грузинской уже обветшала, героический период кончился, в Москве стали во множестве появляться новые галереи. Но место было «сакральное», собирались там только свои...

Зал был очень большой, столы, как в «мрачном Средневековье», были составлены кругом, так что центр оставался свободен. За столами царили босховско-гойевские персонажи — «мамаськи», духовные дети Мамлеева.

Первыми, кого я увидела, были самые особенные люди — сам Юрий Витальевич Мамлеев и его жена Фарида (Маша), походившая на маску Венецианского карнавала. Лицо было выбелено, глаза и губы нарисованы. Легкий холодок поселился у меня между лопаток, и я вспомнила фразу из мамлеевских «Шатунов»: «Григорий, ты где?» Но это было только начало. Дальше над столом возникла сама Лариса и одной фразой выбила у меня из-под ног невидимую табуретку: «Талочкин, мы тут тебе невесту нашли!» Я повисла в воздухе: приготовленная невеста была что надо — ж∗∗∗ сердечком, чулки в сеточку и лабутены — тогда в Москве еще о таком и понятия не имели, тем более в Третьяковской галерее…

Дальше все происходило очень быстро. Мы с Леней сели за стол. А где бы Талочкин ни оказывался, он всегда невольно становился неким центром, к которому устремлялись взгляды. Фарида поднялась со стула и закричала, глядя на Талочкина: «Вор!» — и они с великим писателем удалились. «Невеста» плюхнулась на колени к Лене, и он легким движением ее изящно сбросил...

Пили много... в центр круга вышла художница Катя Медведева, одетая в белое кружевное исподнее начала прошлого века (я такое белье только в бабушкином сундуке видела), и босиком танцевала... о, как танцевала!.. Я уже плохо понимала, что происходит... и тут еще Талочкин запел весело и беззаботно: «Из-за острова на стрежень...» — дальше все по тексту, я замерла... По правую руку от Лени в белых шортах и футбольной майке с номером сидел известный культуролог и тогдашний издатель скандально известной желтой газеты «Мегаполис-экспресс» Игорь Дудинский. Он не спеша пил и быстро что-то записывал в блокнот... День рождения удался... А я поняла только одно: что за борт меня бросать не будут — во всяком случае, сегодня — и, скорее всего, наоборот...

Леня наклонился ко мне и тихо сказал: «Пойдем отсюда...»

От этого прекрасного вечера остались два маленьких портрета Кати Медведевой, сделанных легким карандашом: «Талочкин» и «Персиянская княжна»… В общем, Леню я не подвела, и обряд некой своеобразной «инициации» прошла успешно... Так предсказанная встреча состоялась. Я становлюсь девятой женой «Синей Бороды».

У Талочкина, как у всякого мифического героя, была масса имен. О том, как возникла «Синяя Борода» — одно из прозвищ, данных друзьями за любвеобилие, — мне рассказывал крестный отец Лени Борис Бич. Как-то раз под Новый год, празднуемый в сугубо мужской компании, друзья, изрядно выпив, выкрасили бороду Талочкина в синий цвет несмываемой масляной краской в знак дарованного ему сказочного прозвища. Шутка удалась — Талочкин крепко спал во время всей процедуры, но, видимо, не очень-то обрадовался этому «новогоднему подарку». Но это мифическое многоженство, как я тогда поняла, происходило от невероятной щедрости его натуры и доброты.

Ленин дом, необычайно напоминавший коктебельскую Башню Максимилиана Волошина, был овеян таинственной славой собирателя. Да, это был Дом Поэта, на его пороге вспоминалось волошинское «Дверь открыта, и дом мой пуст». Присутствия женщины здесь не чувствовалось. Стеллажи и штабеля картин (все, что составляло смысл жизни хозяина «замка») разделяли небольшие «тропинки». Есть в доме нечего, но хозяин радушен, гостеприимен и весел. Повсюду громоздятся коробочки из-под фастфуда, присылаемые заботливыми армянами. История их такова: Леня однажды сделал очень удачную экспозицию выставки армянских художников в Ереване, после чего армянская диаспора Америки взяла на себя труд ежемесячно благодарить его таким оригинальным и полезным образом.

На кухне — небольшие мисочки с кормом для крыс, с которыми хозяин дружен, прикармливает этот мудрый и пронырливый народец. И ведь все тайна: откуда в московском доме взялись не серые пасюки, а пятнистые разноцветные лабораторные крысаки, по-своему необыкновенно обаятельные? Из углов иногда дружелюбно поглядывают черные, хрусткие, гоголевские, старомосковские тараканы. Словом, обстановка в доме такая, что, понятно, корыстная, ищущая легкой жизни женщина сюда точно даже не заглянет. Придет женщина-друг... или не придет никто...

Сигнализация, некогда щедро смонтированная Министерством культуры, уже много лет не работает, хотя коллекция, как известно, поставлена министерством на учет как памятник в 1976 году. Леня рассказывает: «Приходили тут министерские люди в черных пиджаках и галстуках, понюхали, сигнализацию отключили и ушли со словами: “Мы помойки не охраняем...”» Поэтому Талочкин по законам самообороны уже не первый год в своем холостяцком убежище спит с топором под подушкой... Словом, жизнь в Доме была овеяна ароматами легкого кафкианского безумия, а утро начиналось так: Леня подходил к узкому, как бойница, кухонному окну со словами: «Какую у них там погоду дают?» Во всем этом читалось навсегда узаконенное это разделение на «мы» и «они»...

В июне в желтой газете «Мегаполис-экспресс» вышло шокирующее интервью с Талочкиным о нашей первой брачной ночи под названием «Тонкий знаток московских постелей». В сущности, оно сводилось к рассуждениям о странностях любви. Было там о Дон Жуане и Казанове, царе Соломоне и Суламифи, о царице Савской и сексуальных практиках египетских жрецов и шаманов Эквадора, даже о невзначай сломанных ребрах... Словом, все в знаменитых бабелевских словах: «Забудьте на время, что на носу у вас очки, а в душе осень. Перестаньте скандалить за вашим письменным столом и заикаться на людях. Представьте себе на мгновение, что вы скандалите на площадях и заикаетесь на бумаге. Вы тигр, вы лев, вы кошка. Вы сможете переночевать с русской женщиной, и русская женщина останется вами довольна. Вам двадцать пять лет...» Талочкин весел и горд, и нам обоим нет дела до досужих сплетен: все игра, все миф, и жизнь рисует новый виток теперь уже нашей общей судьбы. Лене — 59, мне — 41. Да, мы царственно счастливы, как могут быть счастливы два человека, предназначенных друг другу судьбой…

В августе мы уезжаем на месяц в Судак, солнце, море и прекрасное домашнее крымское вино скрепляет наш «языческий союз». Так начиналась эта сокровенная жизнь. Впереди были выставка Володи Яковлева, сражение со всевозможной фальшью, которую так остро чувствовал Леня и учил меня определять на взгляд, на цвет, на вкус, а я была готова к этому, но об этом потом...

Понравился материал? Помоги сайту!