«Я уезжала с десятком картин под мышкой, но не понимала, что собираю коллекцию»

Пакита Эскофе Миро: от figuration libre к Ленинграду 80-х

текст: Евгений Коган
Detailed_pictureГеоргий Гурьянов, Пакита и Игорь Веричев у Гурьянова на фоне его картины. 1987© Paquita Escofet Miro

Она приехала в Советский Союз в самом начале восьмидесятых, присутствовала на записях первых альбомов группы «Кино» и собрала коллекцию живописи неофициальных художников, часть которой вошла в коллекцию Центра Помпиду. О том, как это произошло, почему ее не упоминает Джоанна Стингрей и почему она пока не написала книгу воспоминаний, Пакита Эскофе Миро рассказала владельцу книжного магазина «Бабель» (Тель-Авив) Евгению Когану.

— Вообще-то я хотела стать филологом. И еще с детства у меня была мечта… У меня дедушка — каталонец и, наверное, коммунист, так что с детства я мечтала оказаться в СССР, но не как турист, не случайным человеком: я хотела понимать, что там происходит долгие годы после смерти Сталина. В юности я придерживалась левых взглядов, придерживаюсь их до сих пор, но ведь Сталин — это не левые взгляды. Во времена моей молодости большая часть французских интеллектуалов заблуждалась, считая, что Советский Союз — это пример того, как должно быть. И мне, конечно, тоже так казалось, как и членам моей семьи. Но, поступив в университет, я стала интересоваться уже серьезно, и у меня открылись глаза на многое. Я училась в Париже на факультете иностранных языков, выбрав английский, русский и арабский, — правда, арабский я после окончания обучения быстро забыла.

Зато русский язык стал для меня мощным способом идти вперед, к своей цели. Я читала русскую литературу, изучала Маяковского, Бурлюка, а Лесков и староверы были темой моей диссертации — сегодня я не очень понимаю, как можно было такую серьезную тему дать студентке, которая ни разу не была в России. Я читала Лескова, но не понимала и половины того, что он писал.

А на пятый год обучения я получила стипендию и поехала из Парижа в Москву. Я приехала, влюбилась, вышла замуж за русского человека, который только-только окончил истфак в Москве, и очень быстро поняла, что хочу остаться.

— Вот так просто?

— По стипендии у меня были полгода московского обучения, общежитие на шестнадцатом этаже, меня сразу съели клопы, это было невыносимо. Но я влюбилась, мы быстро поженились, мои родители сошли с ума: как я могу выходить замуж за человека, с которым совсем недавно познакомилась! А у нас не было выбора — или мы поженимся, или больше никогда не увидимся, такое было время. Я приехала в 1979 году, и мы поженились в марте 1980-го.

Мой муж с юности увлекался детской литературой двадцатых годов с иллюстрациями Малевича, Родченко: это у него от дедушки была любовь ко всему, что связано с двадцатыми. Он любил ходить по комиссионным магазинам, когда это было немодно и доступно, и покупал там настоящие сокровища. А я очень быстро нашла работу в посольстве Франции, что удивительно: застой, железный занавес, у меня русский муж, а меня взяли. У меня была роскошная зарплата — самая низкая во всем посольстве, но для СССР это было несметное богатство: скажем, отец моего мужа был доцентом университета, он получал двести рублей в месяц, и это было великолепно, а мне платили несколько тысяч!

Через какое-то время я стала понимать, что то, чем занимается мой муж, мне очень интересно, тем более я тоже увлекалась русским авангардом, но мне хотелось увидеть реальность, живых людей нашего поколения. Муж говорил мне: в России есть целая общность людей, которые занимаются искусством и не следуют официальному соцреализму, давай я тебя с ними познакомлю. Но так получилось, что я не нашла с этими людьми общего языка. Помню, что, когда мы приехали к ним, это были мрачные мастерские, не те, которые давали официальным художникам или даже Кабакову. Художники совсем уже зрелого возраста смотрели на меня как на шпионку, было дискомфортно, и то, что мне показывали, было очень далеко от моих представлений о современном искусстве — довольно мрачные темы, земляные тона: мне не дано было это понять. Спустя примерно три года мы с мужем осознали, что наши отношения не складываются, и как раз тогда ко мне пришел очень странный молодой человек — Сергей Бугаев (Африка) из Питера.

На дне рождения Виктора Цоя в Ленинграде. 1987На дне рождения Виктора Цоя в Ленинграде. 1987© Paquita Escofet Miro

— Откуда он про вас узнал?

— Не знаю, откуда-то услышал, что есть сумасшедшая иностранка, которая интересуется неофициальным искусством. 1984 год, мы с французской тусовкой были в каком-то ресторане для иностранцев, и один из официантов мне сказал: «Мадам, какой-то молодой человек хочет с вами поговорить». Бугаев ждал меня в холле гостиницы. К моему удивлению, я увидела совсем молодого парня, весьма симпатичного, веселого, который мне сказал одну фразу: «Пакита, я — человек, который покажет вам все, что вам нужно увидеть. Приезжайте в Питер, я вас познакомлю не только с миром живописи, но и с миром музыки, с миром театра — у нас в Питере происходит тотальное искусство».

Мне было дико интересно, я быстро поехала туда и стала проводить там каждый уикенд. И мы действительно с утра до утра передвигались из мастерской в мастерскую и из котельной в котельную. В это время я познакомилась с Цоем и Каспаряном, проводила очень много времени в квартире у Гурьянова, где они пытались что-то записывать, была в квартире у Гребенщикова, толком не зная, кто он. Это были бесконечные открытия — людей и произведений. Еще во Франции я была знакома с figuration libre (свободной фигуративностью), очень интересной волной иногда грубого самовыражения, но то, что производил, например, Котельников, такой жесткий экспрессионизм, мне пока еще было не дано понять.

Африка говорил: «Купи все, что предлагают». А предлагали много и дешево — для них это был доход среднего человека, а для меня это было не так много. Я каждый раз уезжала в Москву на поезде с десятком картин под мышкой. Но тогда я еще совершенно не понимала, что собираю коллекцию, — и не понимала, что за коллекцию я собираю. Я тусовалась, мне было весело, было приятно жить среди этих людей, потому что я ощущала художественный процесс. Я, конечно, не принимала в нем участия, как потом Стингрей, — я была зрителем. Но ребята стали заказывать через меня пластинки — всяких Cocteau Twins, английскую «новую волну», шмотки, туфли; я от и до одевала Гурьянова, Африку, покупала в «Березке» для всех сигареты, спиртные напитки. Это была моя манера благодарить их за удовольствие, которое мне тогда дарили.

— А как вы тогда к ним относились — как к новым варварам, которые придут и сметут все на своем пути, как футуристы в двадцатые годы? Вы понимали, что это новое искусство, или для вас тогда это, скорее, было цирком?

— В самом начале для меня это было и цирком, и зоопарком, и я в нем сама была добровольной обезьянкой. Я как будто прилетела на иную планету удивительной свободы. Но это были мои друзья, это была любовь. У меня были близкие отношения с этими людьми, с некоторыми — более чем близкие; лет через двадцать я, наверное, напишу воспоминания. В общем, на тот момент я поняла, что мне необходимо жить среди этих людей и их произведений, пусть и внутри закрытой страны. Мне было важно знать, что эти картины есть, что они висят на всех моих стенах или спрятаны под кроватью, — я даже могла на них не смотреть, но мне было важно, что они есть.

Когда отношения с первым мужем стали очень непростыми, я уехала во Францию с чемоданом, ребенком и несколькими сотнями произведений — иногда это были рисунки на скатерти, на бумаге, что угодно, я все сохраняла. Примерно тогда же у меня появилось несколько вещей из Москвы; опять же Африка был мостиком между Питером и Москвой, через него я познакомилась с «романтическими концептуалистами», с Сергеем Ануфриевым, с Никитой Алексеевым, с будущими членами группы «Медицинская герменевтика», с Гошей Острецовым и другими художниками, которые стали моими друзьями. Но я поняла, что собираю коллекцию искусства, только тогда, когда началась перестройка. Когда в Москве проходил первый аукцион «Сотбис», я смотрела на список художников, которые участвовали в нем, и понимала, что процентов восемьдесят из них уже есть в моей коллекции, а тех, кого нет, я хотела приобрести. Я тогда уже работала во Франции, но почти каждый месяц приезжала по делам в Москву и Питер, ездила по всему Союзу, дней десять проводила там, меня ждали, и я активно продолжала покупать работы.

На выставке Георгия Литичевского. 2013На выставке Георгия Литичевского. 2013© Paquita Escofet Miro

— У вас много работ со всего Союза, но больше всего времени вы проводили в Питере. Ленинградское искусство отличается от, например, московского?

— Очень отличается! В моей коллекции три полюса — Питер, Москва и Тбилиси. Я быстро поняла, что это стоит собирать, потому что это разные языки, разные философские подходы, разные, но неизменно потрясающие люди.

Что касается Питера — они дикие, и я любила эту их дикость, эту свободу, которая до сих пор сохранилась. Например, Олег Котельников — он же совершенно не изменился! Или, скажем, Инал Савченков, который еще в 1984 году приехал из Новороссийска, или Андрей Крисанов, к сожалению, недавно ушедший, — все эти люди были моими близкими друзьями, и я обожала то, что они делали, их свободу, их резкость.

У меня очень странное качество для коллекционера — я больше ценю человека, чем его работу. Если работа плоха, но ее написал хороший человек — она все равно моя. А очень хорошая работа человека, взгляды которого мне противны, — у меня нет желания ее покупать. Поэтому с моей коллекцией у меня нет разногласий, и, даже если работы не все великие, они все равно часть моей личной истории, это намного важнее. Понимаете, в Париже я работала с девяти утра до шести вечера, занималась ребенком, у меня была строгая семейная жизнь, я не тусовалась ночами, зато в России ночами я была среди этих изумительных личностей, и мы продолжали ту нашу жизнь, которая была до моего отъезда.

— А как на это реагировали ваши французские родственники?

— Меня в семье всегда считали человеком, непохожим на других: взять хотя бы выбор русского и арабского языков. Но с этим смирились. Что касается искусства… Я ведь и в Париже много общалась с людьми, которые знали что-то о том, что происходит в России, глубоко интересовались Советским Союзом. Например, в 1991 году один из моих приятелей детства, искусствовед, узнав, сколько у меня картин, предложил переговорить с директором музея в Анже, где я когда-то начинала заниматься русским языком.

Представители музея ко мне пришли и сказали, что сделают огромную выставку «Москва — Ленинград — Тбилиси» на деньги регионального фонда искусства. Они выделили деньги на оформление ста двадцати работ (и немаленьких работ), издали каталог, организовали прессу. На открытие приехало несколько сотен людей — это очень много для такого города, — и премьера фильма Альмодовара «Высокие каблуки» проходила среди картин из моей коллекции. И вот как раз тогда я поняла, что я — коллекционер. Я поняла, что у меня великолепная коллекция, которая отражает жизнь, но ей не хватает структуры. А структуру, мне казалось, могли создать художники типа Кабакова, Немухина и так далее.

Undergrounds. Коллекция Пакиты Эскофе Миро. Советское и русское искусство: <br>1980-е — 2010-е. — М.: Maier, 2013Undergrounds. Коллекция Пакиты Эскофе Миро. Советское и русское искусство:
1980-е — 2010-е. — М.: Maier, 2013
© Paquita Escofet Miro

Мне удалось приобрести коллекцию у бывших французских дипломатов, которые это все получили в подарок от разных людей и откровенно мне говорили: «Пакита, это не наше». Деньги для меня были немаленькими, я выплачивала года четыре и понемногу забирала работы. Тогда я приобрела рисунки Кабакова, Булатова, Васильева, фотографии Инфанте — шикарные вещи художников, которые были для меня другим поколением, другой историей.

То есть я бывала на их выставках, но мне было неудобно к ним подходить и спрашивать, сколько стоят их картины. Мне не нужно было задавать такие вопросы Африке, потому что он сам говорил: это стоит столько-то, есть деньги — плати. Мне так было комфортнее, потому что всегда сложно говорить о деньгах. Но я быстро поняла, что все-таки надо собирать то, что я люблю, работы людей, которые мне близки, и в коллекции прибавился еще десяток художников. Если мою коллекцию изучать серьезно, то окажется, что все художники друг друга знают. Больше ста имен, но они не только друг друга знают — они дружили, вместе выставлялись и так далее, знакомили меня друг с другом.

Был момент, когда я сама захотела приобретать произведения и знакомиться с художниками, которые меня держали в стороне. Это были московские концептуалисты, в том числе Вадим Захаров, Юрий Альберт: они меня видели, но, в отличие от питерских, не особенно хотели входить в контакт. Мне удалось с ними познакомиться, и началась настоящая любовь — Костя Звездочетов и прочие: они поняли, что я неплохой человек, реально люблю то, что они делают, и стараюсь это понимать. Но, даже когда я собирала их, «холодных» московских концептуалистов, мне всегда попадались работы веселые — для меня юмор отстраненности от реальности очень важен. Я смотрю на мои работы и про многие помню, что происходило вокруг, они продолжают меня веселить, я помню приобретение каждой картины.

— Вы и сейчас продолжаете покупать работы?

— Да, все время. Я сумасшедшая, в моем возрасте уже пора думать о том, что делать с коллекцией, но я продолжаю ее собирать. Меня немного успокаивает, что одна из моих дочерей, дочь Константина Латышева из арт-группы «Чемпионы мира», интересуется искусством, и очень часто я обращаюсь к ней, когда мне нужно выбрать ту или иную работу.

— Слушайте, а как так получилось, что вы не пересекались с Джоанной Стингрей?

— Мы пересекались. Но две женщины в этой тусовке — такое было невозможно! Она очень сильная личность и к тому же приехала в Союз с деньгами. Я не умела искать деньги, искать спонсоров — в отличие от Джоанны. Я приехала из интереса, по любви, а Стингрей сначала приехала с реальными предложениями, с оборудованием. Мы жили там параллельно, у меня были прекрасные отношения с этой тусовкой, но, когда речь шла о каких-то серьезных делах, тем более о музыке, обращались к ней. В общем, дружбы у нас не получилось. Мне не так странно, что она никогда не упоминает меня, зато несправедливо, что Африка, например, меня тоже не вспоминает с того момента, как мы с ним расстались. Более того, семь лет назад я познакомилась с человеком, французом, который тоже покупал ленинградское искусство, общался в Париже с Африкой: ему девяносто лет, он жил в трехстах метрах от меня, у него потрясающая коллекция, Африка к нему приезжал чуть ли не каждый год, и мы с этим человеком не знали о существовании друг друга!

Пакита у себя во дворе. 2019Пакита у себя во дворе. 2019© Paquita Escofet Miro

— Вы читали «The Irony Tower» Эндрю Соломона? Такое ощущение, что вы ходили одними тропами.

— Да, конечно, и мы пересекались с Эндрю. Но, знаете, еще есть один француз — Жоэль Бастенер: он финансировал выход во Франции пластинки «Последний герой» и написал целую книгу о русском роке, дружил с Цоем и так далее. У него очень интересная книга на эту же тему — надеюсь, она когда-нибудь выйдет на русском языке.

— Как вы думаете, почему и Соломон, и Стингрей, и Барбара Хазард, писавшая о зарождении сквота на Пушкинской, 10, не упоминают вас? Может быть, потому что вы раньше уехали?

— Когда я приехала в Союз, все эти художники, ставшие моими друзьями, не думали, что занимаются Делом. Они это поняли, когда их картины стали продаваться, когда они сами оказались на Западе… Просто так сложилось — и я тоже виновата в том, что все сложилось так, а не иначе. Когда я увидела, что у них стали меняться интересы, я ведь тоже отвернулась. К тому же кто-то стал делать вещи, которых я не понимала. Например, Тимур Новиков, придумавший «Новую академию»: мне тогда это казалось непонятным, я увидела в Тимуре, которого любила и уважала, нового «гуру», которому подчинялись почти все. Я не понимала тогда его выбора, не находила в его новых произведениях того, что находила в старых. Это было уже не мое понимание питерского искусства. Потом, со временем, все восстановилось — с теми, кто и поныне здравствует (к сожалению, их становится все меньше и меньше), у нас прекрасные отношения.

— Пакита, а сейчас во Франции вообще интересуются советским неофициальным искусством или ваше с этим вашим девяностолетним соседом увлечение — нечто маргинальное?

— Года два назад прошла очень хорошая выставка «Les Figurations Libres. 1980–1986» в Бретани, в музее Landerneau; ее устраивал фонд Мишель-Эдуарда Леклерка, владельца сети магазинов E. Leclerc, это была выставка figuration libre со всего мира. Куратор этой выставки со мной познакомилась, увидела, какие у меня есть ленинградцы, и сказала, что не ожидала, что в России в это же время было такое роскошное движение. У меня забрали около сорока работ: это митьки, Новиков, Котельников, Савченков, очень важные для меня «Новые композиторы», Крисанов и так далее. Их выставляли около огромных полотен Баския восьмидесятых годов — и, вы знаете, они ни капли не проигрывали. Это было непохоже, это было другое, но это было очень сильно! После выставки был издан каталог, очень важный: он дает возможность увидеть работы моих любимых ленинградцев среди работ мировых звезд. И в 2016 году к важнейшей выставке «Коллекция» фонд Потанина приобрел у меня их топовые работы для коллекции Центра Помпиду.


Undergrounds. Коллекция Пакиты Эскофе Миро. Советское и русское искусство: 1980-е — 2010-е. Развороты каталога

— Вот это искусство — его больше нет, на его место пришло что-то новое?

— Я думаю, история искусства непрерывна и то, что сделало прошлое поколение, влияет на то, что делает нынешнее. Эти художники — они влияют и будут влиять на то, что происходит или еще не происходит в искусстве. Мне интересно новое, но душой я осталась там. И, наверное, я когда-нибудь напишу книгу — просто сейчас я не могу это сделать, потому что история еще не закончилась. Но это будет история любви к русскому искусству — и история любви к художникам, потому что у нас на самом деле была настоящая история любви.


Понравился материал? Помоги сайту!

Сегодня на сайте
Столицы новой диаспоры: ТбилисиВ разлуке
Столицы новой диаспоры: Тбилиси 

Проект «В разлуке» начинает серию портретов больших городов, которые стали хабами для новой эмиграции. Первый разговор — о русском Тбилиси с историком и продюсером Дмитрием Споровым

22 ноября 20241686
Space is the place, space is the placeВ разлуке
Space is the place, space is the place 

Три дневника почти за три военных года. Все три автора несколько раз пересекали за это время границу РФ, погружаясь и снова выныривая в принципиально разных внутренних и внешних пространствах

14 октября 20249636
Разговор с невозвращенцем В разлуке
Разговор с невозвращенцем  

Мария Карпенко поговорила с экономическим журналистом Денисом Касянчуком, человеком, для которого возвращение в Россию из эмиграции больше не обсуждается

20 августа 202416283
Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”»В разлуке
Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”» 

Как возник конфликт между «уехавшими» и «оставшимися», на какой основе он стоит и как работают «бурлящие ритуалы» соцсетей. Разговор Дмитрия Безуглова с социологом, приглашенным исследователем Манчестерского университета Алексеем Титковым

6 июля 202420519
Антон Долин — Александр Родионов: разговор поверх границыВ разлуке
Антон Долин — Александр Родионов: разговор поверх границы 

Проект Кольты «В разлуке» проводит эксперимент и предлагает публично поговорить друг с другом «уехавшим» и «оставшимся». Первый диалог — кинокритика Антона Долина и сценариста, руководителя «Театра.doc» Александра Родионова

7 июня 202425773
Письмо человеку ИксВ разлуке
Письмо человеку Икс 

Иван Давыдов пишет письмо другу в эмиграции, с которым ждет встречи, хотя на нее не надеется. Начало нового проекта Кольты «В разлуке»

21 мая 202427113