Иоанна Варша: «Теперь все по-настоящему»

Уже через неделю в Санкт-Петербурге в Государственном Эрмитаже открывается кочующая из города в город биеннале современного искусства «Манифеста». За последний год, с тех пор как стало известно, что нынешняя биеннале пройдет в России, это решение Manifesta Foundation неоднократно подвергалось критике. Несколько раз предлагалось бойкотировать выставку. Многие художники отказались от участия в биеннале: например, группа «Что делать?». Против проведения выставки публиковались петиции и статьи, на которые отвечали встречными петициями и заявлениями куратор биеннале Каспер Кёниг, представители фонда «Манифеста» и Эрмитажа. Основная претензия к «Манифесте» заключалась в том, что политический климат в России, мягко говоря, неблагоприятен для проведения подобных художественных мероприятий и что биеннале станет, подобно Олимпиаде в Сочи, красивым фасадом для политики нынешнего авторитарного режима, самые яркие «достижения» которого, начиная с гомофобного закона и кончая агрессией против Украины, оказывались в центре петиций. При этом художники не забывали и про институциональные вопросы к «Манифесте». Польский художник Павел Альтхамер, решивший не участвовать в биеннале, сообщил COLTA.RU, что главная претензия к «Манифесте» — особенно сейчас, когда она функционирует в связке с Эрмитажем, — состоит в том, что это слишком бюрократизированная, иерархическая структура, недостаточно открытая и демократичная. Украинская художница Алевтина Кахидзе, напротив, решила не отказываться от участия в «Манифесте», несмотря на призывы своих коллег и друзей к бойкоту выставки. Она собирается в рамках биеннале рассказать о своем понимании бойкота.

Иоанна Варша, куратор публичной программы — наиболее интересной в данном контексте части «Манифесты», — рассказала COLTA.RU о своих взглядах и задачах, о бойкоте и участии.

— Вы заявили, что собираетесь делать публичную программу «Манифесты» в тесной связи со сложной социополитической ситуацией в Санкт-Петербурге.

— Если честно, для меня единственной причиной работы над публичной программой в текущей политической атмосфере России стал отклик на политический кризис. В противном случае — зачем мне это надо? После аннексии Крыма мы с художниками оказались перед классической политической дилеммой — участвовать или не участвовать, остаться или отказаться? Мы спрашивали себя, продолжать ли нам работу и если продолжать, то на каких условиях, какие последствия будет иметь это решение и какие у нас цели. Как мы заметили за последние годы, многочисленные биеннале по-разному реагировали на политическую нестабильность. Например, публичная программа Стамбульской биеннале была по большей части отменена. Наше решение продолжать работу в рамках «Манифесты» основано на вере, что раз искусство, как считается, порождает плюрализм и критическое мышление, производит различие и политическую субъективность, то оно более чем необходимо. Поэтому я уверена, что биеннале должна состояться, но не как нечто безмятежное, не так, словно ничего не произошло.

Если я верю в политическую роль искусства, то это как раз та ситуация, когда это можно проверить на практике.

Другая причина состоит в том, что все художники, участвующие в публичной программе, — выходцы из постсоветских стран. В своей кураторской концепции я беру за основу расписание поездов Витебского вокзала, старейшего в России, — их маршруты ведут в Таллин, Вильнюс, Ригу, Кишинев, Киев, Варшаву и т.д. И я решила пригласить художников из этих городов, в геополитическом смысле связанных с Санкт-Петербургом. В этом городе будут работать Кристина Норман, Деймантас Наркявичюс, Павел Браила, Александра Пирич, Алевтина Кахидзе и группа Slavs and Tatars. Они все издалека, но достаточно близко, чтобы включиться в ситуацию. Поскольку публичная программа довольно эфемерна по своей сути, это будет наиболее подвижная часть «Манифесты», что позволит создавать проекты, которые являются высказыванием по поводу и реакцией на ситуацию в российском обществе и соседних странах. И в связи с политическим кризисом проекты стали очень сложными и, к сожалению, жесткими.

— Вы говорили, что будете работать, только если не будет цензуры. Вы действительно не сталкивались с цензурой?

— Было бы иллюзией считать, что есть страны, где нет цензуры. Она всегда присутствует, хоть и принимает различные формы. В условиях неолиберального капитализма она делегируется самим художникам, превращаясь в самоцензуру во имя политкорректности. Я осознаю, что страх и недоверие в сегодняшней России усиливаются и кто-то может просто закрыть выставку, чтобы предотвратить реализацию того или иного проекта или чтобы о нем никто не узнал. Но это лишь часть более широкого контекста нашей работы. Мы должны быть к этому готовы. Однако в целом я не ощущала какой-то явной цензуры, равно как и попыток смягчить содержание проектов, чему, я надеюсь, смогу воспрепятствовать.

— Все же было заявление куратора «Манифесты» Каспера Кёнига, где он изложил свое видение этой биеннале и выступил против того, что он назвал «дешевой провокацией», которая дает «лишь шанс делать какие-то политические заявления».

— Это было неудачное выражение в его первом заявлении. У Каспера такой панковский подход, и тогда он так высказался. Но после этого многие художники обратились к нему, поговорили с ним или написали письма, и в последующем пресс-релизе он изменил свою позицию. Например, грузинский художник Ладо Дарахвелидзе сказал Кёнигу, что тот, возможно, не понимает, что сейчас представляет собой «российское законодательство», меняющееся каждый день, и что в России законность превратилась в управление законами. А Каспер Кёниг очень чувствителен к мнению художников. Интересно, что он — вслед за Харальдом Зееманом и Яном Хутом — один из создателей кураторства как профессии, однако при этом мнение художников для него важнее, чем его собственное. Но я бы не хотела объяснять позицию Каспера, сам он это делает намного лучше.

— Однако, нравится вам это или нет, его заявления сильно влияют на вашу публичную программу.

— Да, конечно, я действую в специфическом контексте: с одной стороны, Каспер Кёниг, который создает общую рамку выставки, «вертикаль власти» Эрмитажа — с другой и, наконец, «Манифеста» с ее стремлением к большим брендам. Это определенно не дружественный, не критичный, не левый круг, где бы мы могли говорить с уже «обращенными». Я знала, куда я ехала, но кроме того, мне кажется необходимым воспользоваться воодушевляющей возможностью обратиться со своими идеями к широкой аудитории, которая не обязательно ведь состоит из единомышленников. Я сказала себе: если я верю в политическую роль искусства, то это как раз та ситуация, когда это можно проверить на практике. И да: даже если шанс невелик — почему бы не рискнуть?

Я уверена, что биеннале должна состояться, но не как нечто безмятежное, не так, словно ничего не произошло.

— Вы курировали грузинский павильон на 55-й Венецианской биеннале, который назывался «Камикадзе-лоджия». Там рассказывалось о социоэкономической ситуации в Грузии и в некотором смысле о постсоветском пространстве в целом. Теперь вы пригласили в Петербург художников из бывших социалистических стран, и, видимо, вас интересуют те же вопросы, что и в Венеции?

— Да, так и есть. Может, только больше политических тем в этот раз... Когда я приглашала художников принять участие в публичной программе, я задавала себе вопрос: может, «постсоветскость» — это своего рода рождественская сказка? Вдруг это лишь устаревший, просроченный концепт? Но теперь, после захвата Крыма, эскалации насилия на востоке Украине и возвращения к советской риторике, этот концепт стал чрезвычайно уместным. Участница публичной программы Кристина Норман — наполовину русская, наполовину эстонка. В течение долгих лет она изучала русскую общину в Эстонии, и сейчас она делает обратное — изучает эстонцев в России. Деймантас Наркявичюс готовит концерт казачьего хора, который будет исполнять «Грустные песни о войне» — русские и украинские. Он обращается и к самой сердцевине самосознания казацкой культуры, и к ее нынешним упрощенным формам, симптоматичным в условиях консервативного поворота в России. Для киевлянки Алевтины Кахидзе искусством станет посредничество в конфликте. Моя убежденность, что нужно продолжать работать над программой, основана на том, что я верю в силу этих проектов, в силу тех позиций, которые занимают художники.

— Как куратор, работавший в разных странах постсоветского пространства, можете ли вы сказать, что этот регион имеет нечто общее в культурном плане, или все же мы имеем дело с совершенно разными контекстами?

— И да, и нет. Я думаю, регион един в скептическом и критическом отношении к России. И Польша в первую очередь (Иоанна Варша родилась в Польше. — Ред.). На самом деле одна из причин, почему я верю, что сейчас нужно быть здесь, заключается в том, что я противостою давлению, которому подверглась со стороны моих польских коллег, призывавших отказаться от участия в «Манифесте». Более того, я, естественно, настроена критически по отношению к путинскому режиму, но я думаю, что отношение моих коллег выдает своеобразное чувство превосходства и желание показать, что как западнославянский народ мы определенно часть Запада и смотрим на Россию свысока. В этом причина, почему я хочу работать с российскими художниками, кураторами и вообще в России. Как недавно мне сказала Кристина Норман, в наших собственных интересах поддерживать плюрализм мнений и критический диалог. Россия всегда будет рядом.

Я за те проекты, которые будут понятны зрителям, не разбирающимся в искусстве.

Как группа художников и кураторов мы действуем в качестве агентов, производящих критические высказывания, будучи одновременно издалека и из окрестностей. Но, впрочем, ситуации бывают разные. Например, родной язык украинской художницы Алевтины Кахидзе — русский, она выросла на востоке Украины и принадлежит к русской культуре, но сейчас, конечно же, она совсем по-другому на это смотрит. Я очень уважаю ее за смелое решение продолжить работать над проектом, несмотря на усилившееся давление на нее. Она пытается использовать свою биографию и свою позицию как способ включиться в русско-украинский диалог, исследовать смысл и историю бойкотов, поучаствовать во внутриукраинских дебатах — можно ли сделать нечто адекватное в неподходящих условиях Эрмитажа?

— В рамках публичной программы пройдут дискуссии с кураторами и художниками. О чем?

— Есть темы, которые мы бы хотели сейчас обсудить. Например, участие или неучастие, а также значение такого политического инструмента, как бойкот. Действительно ли призывы к бойкоту «Манифесты» придают какой-либо институции или биеннале политический характер или нет? Мы будем ежемесячно проводить дискуссии на эту тему в специальном зале в здании Главного штаба. Бойкоты использовались по-разному в различных ситуациях — например, во время апартеида в ЮАР. Какого рода бойкот имеет смысл как критический жест, а какой нет? К чему он ведет? У нас нет четких ответов, но сами эти вопросы тесно связаны с тем, как художники видят свои проекты. Группа Slavs and Tatars проведет семинар, где обсудит такое явление, как советский ориентализм, который можно проанализировать в постколониальной перспективе, через отношения между Россией и республиками Средней Азии, мусульманскими культурами и в том числе Крымом как местом ориентализации и культурного обмена между славянским и восточным мирами. И во время дискуссий, и в художественных проектах мы хотим поднять вопросы, имеющие отношение к сегодняшним реалиям, но мы также хотим быть интересными. Язык, который мы будем использовать, будет представлять собой нечто среднее между крайне радикальным, экстраординарным российским искусством, с одной стороны, и, с другой, той верой в художественную «башню из слоновой кости», которую также можно обнаружить в России. Мы хотим найти золотую середину — сложный и при этом критический путь между этими двумя полюсами. Один из проектов — художницы Александры Пирич, которая представляла Румынию на последней Венецианской биеннале, называется Soft Power. Александра организует несколько хореографических номеров, «скульптурные интервенции», которые будут привязаны к наиболее «сакральным» монументам Санкт-Петербурга, таким, как Медный всадник, памятник Екатерине Великой, памятник Ленину на Финляндском вокзале. «Прочитывая» каждое из этих мест, она добавляет им человеческое измерение, хрупкость, привлекательность, одомашнивает их. Это те возможности, которые дает радикальное воображение. Я верю, это то, что сегодня необходимо в искусстве.

— А что эта публичная программа может дать зрителям?

— Думаю, это зависит от зрителей — что они смогут взять. Но я за те проекты, которые будут понятны зрителям, не разбирающимся в искусстве. Для меня важно, что эти проекты предполагают включение аудитории. Художники создают какие-то свои миры, предлагают определенные ситуации, но это не герметичный дискурс истории искусства. Нам бы хотелось бросить вызов распространенному в Санкт-Петербурге пониманию «высокого искусства». Каждый вечер местные театры и кинотеатры наполняются зрителями, но там нет критического искусства. В городе есть своего рода культурная жизнь, но это по большей части мертвая, а не критическая культура. Надеюсь, публичная программа «Манифесты» сможет изменить ситуацию. Меня также интересует проблема отсутствующего протеста. Очевидно, это наследие советского прошлого. Мне интересно, сможет ли искусство стать тем инструментом, который бы нас политизировал, сформировал некую коллективность — в недогматическом, субверсивном и интеллектуальном ключе.

— Будет ли это похоже на Берлин двухлетней давности?

— Скорее наоборот. Во время 7-й Берлинской биеннале все боялись, что искусства недостаточно, а вот активизма — слишком много. Здесь же вопрос ставится иначе: чересчур много искусства, но, возможно, не хватает активизма. К тому же та Берлинская биеннале во многом была художественным проектом ее куратора Артура Жмиевского.

— Но вы тогда тоже были в кураторской команде биеннале.

— Да, я была сокуратором, вместе с группой «Война» из Санкт-Петербурга. Но вообще-то у Manifesta 10 и 7-й Берлинской биеннале есть нечто общее. Вопрос, который был задан в Берлине, — как искусство может откликаться на политические события — неожиданно стал главным для сегодняшней публичной программы. Правда, теперь Артур Жмиевский — один из тех, кто говорит мне не участвовать в «Манифесте», на что я ему отвечаю: послушай, я буду участвовать, так как думаю, что пришло время ответить на те же вопросы, которые мы задавали в Берлине, с одной лишь разницей — Берлин был безопасным местом, а теперь все по-настоящему.

Понравился материал? Помоги сайту!