Виктор Мизиано: «У нас вообще с этикой плохо»

Виктор Мизиано, один из основателей «Манифесты» и главный редактор Manifesta Journal, поделился своими мыслями о европейской биеннале и о месте параллельной программы в ее структуре.

— В своем выступлении на пресс-конференции по поводу открытия «Манифесты» Хедвиг Фейен, глава Manifesta Foundation, подчеркнула важность параллельной программы. Вы стояли у истоков «Манифесты». Насколько я знаю, параллельная программа была у этой биеннале не всегда. Когда появилась идея сделать нечто подобное и с чем это связано?

— Если честно, то когда Хедвиг Фейен на пресс-конференции сказала несколько слов о том, как «Манифеста» всегда стимулирует появление параллельной программы, — она скорее сделала некий оммаж питерским усилиям в этом направлении. На самом деле «Манифеста» по большей части достаточно индифферентна к наличию или отсутствию таких сопутствующих программ. «Манифеста» исходит из того, что она приходит со своим проектом. И она его делает. И это — ее ответственность. Параллельную же программу невозможно контролировать, да и не нужно.

Ведь наличие пестрой сети мероприятий, обрамляющих основную выставку, придает ей фестивальный характер и умаляет ее интеллектуальную, исследовательскую значимость. Но «Манифеста» — как и любой другой серьезный выставочный проект — не фестиваль. «Манифеста» — это проект. Это выставка. Параллельная же программа перетягивает «Манифесту» в режим «праздника искусства»: «Посмотрите, у нас еще и люди, которые на ложках играют, а вот тут есть еще мальчик, он на рисинке нарисовал портрет Циолковского!» — и т.п. (Виктор Мизиано активно выступал против «праздника искусства» в связи с «Манифестой». — Ред.). Это создает такой ярмарочно-фестивальный поворот событий, который, конечно, абсолютно ложится на то, как понимается искусство и культура в постсоветской России. Та развлекательно-досуговая модель, что закладывалась некогда Михаилом Швыдким, исчерпывающе воплощена в этом принципе: есть некий проект, где показывают каких-то мировых звезд, но параллельно происходит много всего другого более локального, но милого сердцу. И много еще каких-то светских мероприятий, вечеринок. У всех есть провинциальная надежда, что благодаря отраженному свету центрального события параллельное событие тоже получит видимость. Ко всему прочему чиновники симпатизируют фестивальной модели, потому что она стирает грань между теми инициативами, за которые культурные власти несут менеджерски-финансовую ответственность, и теми, что делаются на частном энтузиазме и на средства частных спонсоров. Общее событие воспринимается как нечто единое, заслуги за которое приписывают себе чиновники. И, конечно же, это дает чиновникам возможность гибкого — назовем это так — финансового менеджмента (только не подумайте, что я подозреваю в этом организаторов параллельной программы на питерской «Манифесте»).

«Манифеста» — как и любой другой серьезный выставочный проект — не фестиваль.

И еще: сама ситуация, при которой все основные институции в городе делают что-то специальное под некое пусть и масштабное, но фестивально-периодическое мероприятие, говорит о том, что у них нет никакой собственной цельно выстроенной программы. А ведь любая серьезная институция имеет такую программу на несколько лет вперед. У них есть своя стратегия, свой формат работы, у которой есть свои внутренние задачи и ритмы. И тот факт, что они так легко подверстываются под фестивальное событие, говорит о том, что они не институции, что они сами по себе — производители каких-то тусовочно-художественных мероприятий, а не занимаются серьезной работой, имеющей собственную логику. Когда, например, в Берлине проходит Берлинская биеннале, ни одному музею не придет в голову подверстать под это открытие своей выставки — даже просто открытие! У всех идет своя жизнь. Большой город. Большая ситуация. Большая страна. Центр Европы. Люди приедут на их музейную выставку независимо от того, идет Берлинская биеннале или нет. Им не нужно, чтобы толпа, которая валит с одного места на другое, пришла и к ним: у них своя публика, целевая аудитория, своя с ней работа. По-моему, это является свидетельством интеллектуальной, инфраструктурной слабости и отсутствия серьезных инициатив в нашей, российской, ситуации.

— Я правильно поняла, что это первая «Манифеста», на которой присутствует параллельная программа?

— Нет, какие-то события происходят. Сама «Манифеста» часто организовывала какие-то мероприятия — лекционные, например.

— Это то, что здесь называется публичной программой?

— Я помню, когда седьмая «Манифеста» (2008 г.) проводилась на севере Италии, в Альто-Адидже, у властей этой области, собственно, и пригласивших «Манифесту», возник легкий конфликт с мэриями городов Тренто, Больцано и Роверето, в которых были развернуты выставки «Манифесты». Городские администрации были недовольны, что их проигнорировали, приглашая «Манифесту». И тогда, действительно, в пику основному событию некоторые города что-то начали организовывать свое. Вот тогда впервые появилась параллельная программа. Но особенно ее никто не выстраивал, даже на официальном уровне; чтобы открытие «Манифесты» происходило параллельно с этим — я этого не помню. Была какая-то программа, но очень региональная, провинциальная, в отдельных местах, какие-то циклы.

— «Манифеста» зарождалась как биеннале молодого, прогрессивного, продвинутого искусства. А здесь мы видим в основной программе очень много классиков и художников, которые уже ушли из жизни. Может быть, произошло изменение самой основной программы?

— Отчасти это так, в чем-то вы правы. Действительно, «Манифеста» совершила свою параболу. Она начиналась в момент обновления Европы и сделала тогда ставку на молодость, обновление, эксперимент с художественной репрезентацией. Сейчас же она проходит уже в десятый раз и, пройдя путь в 20 лет, делается уже в совершенно другом контексте, с другими людьми — и сама очень изменилась. Но ведь и «Документа», и Венецианская биеннале, и другие большие периодические выставки не стояли на месте, у них тоже есть своя история и своя парабола обновления. И потом, согласен с Каспером (Кёнигом, куратором основного проекта «Манифесты». — Ред.), что главная ценность — это все-таки художник, его позиция. А вот какого он поколения — в высоком смысле слова, наверное, не важно. Да и потом — может быть, я брюзжу, но, глядя на нынешних молодых художников и кураторов, честно говоря, я вижу несравненно больше конформизма, банальности, конъюнктуры, чем у художников и кураторов старших поколений. Сам же факт отхода «Манифесты» от своего исходного формата — показа молодых авторов будет непременно восполнен какими-то другими инициативами. Мир огромный, происходит много событий — так или иначе, все чем-то уравновешивается.

— Скажите, какова ваша оценка нынешней «Манифесты»? И как бы вы могли обозначить ее место в ряду других выпусков «Манифесты»? Чувствуется какая-то логика развития самого проекта?

— Есть определенная логика развития «Манифесты». От группового курирования молодыми кураторами молодых художников — до Эрмитажа, до Пиотровского, патриарха Кёнига. С точки зрения экспозиционной я вижу меньше поступательной логики. Потому что нынешняя «Манифеста» находится в полном контрасте с предыдущей «Манифестой», где была выставка, с моей точки зрения, слабая, но с хорошей академической концепцией («Манифеста-9» (2012 г.) проходила на территории бывшей шахты Ватершей в городе Генк (Бельгия) под кураторством Куаутемока Медины (Мехико), а также Катерины Грегос (Брюссель) и Дон Эйдс (Лондон). — Ред.). Там был сильный нарратив, но менее убедительная репрезентация. В данном же случае «Манифеста» принципиально отказывается от предъявления разработанного текста концепции, но предлагает невероятную по сложности и поэтической тонкости выставочную драматургию. Характерно для этой выставки и огромное уважение ее автора к фигуре художника. И это неудивительно: Каспер Кёниг долгие годы руководил Портикусом во Франкфурте, помещение которого было четверть этого (вестибюля Главного штаба. — Ред.). Он делал там персональные выставки. И это есть его знание: увидеть художника, выбрать работу, правильно показать его — это этичная, творческая работа с конкретным человеком. Это то, что он умеет и чего, кстати, не умеет никто из кураторов в России. У нас вообще с этикой плохо. С кураторской этикой, за отсутствием кураторства, тоже плохо.

Глядя на нынешних молодых художников и кураторов, честно говоря, я вижу несравненно больше конформизма, банальности, конъюнктуры, чем у художников и кураторов старших поколений.

— В чем вы видите проявление отсутствия этики?

— Кураторство — это этика. Кураторство — это практическая форма реализации этики. Когда я делал выпуск Manifesta Journal, посвященный этике, кто-то из приглашенных мной авторов написал, что тема эта — тавтология. Что кураторство и этика — это одно и то же. Кураторство по определению строится на том, что ты должен сделать все, чтобы художник мог сделать то, что хочет сделать, но при этом все-таки сделать так, чтобы получилось и то, что хочешь ты. Это очень сложная связь. Но вся она пропитана способностью принять другого человека. Его увидеть. С ним пройти какой-то совместный путь. Это сложно. Мне кажется, это самая сильная сторона Кёнига. Конечно же, он делал — хотя и не часто — сложные, концептуальные выставки. Но хотя он человек огромной культуры, поражающий неожиданными всплесками эрудиции из самых неожиданных областей, однако при этом он не концептолог. Это не его. Это вообще не очень было свойственно его поколению. Зееман и Сет Зигелауб тоже ведь были не концептологи...

— Как вы оцениваете экспозицию?

— Экспозиция эта шедевральна. Полностью, как я только что сказал, идя навстречу художнику и его работе, она обладает невероятной цельностью при столь же невероятном богатстве оттенков и поворотов мысли. Она выстроена как сложная музыкальная партитура с ведущей темой и прихотливой вязью лейтмотивов. Немногие современные кураторы могли бы сделать нечто подобное. А может, и никто...

Понравился материал? Помоги сайту!