На смерть героя

Последние несколько лет, а возможно, и десятилетий мы слышим один и тот же приговор: «Фотожурналистика умерла». С этой фразы каждый год Жан-Франсуа Леруа начинает свой знаменитый фестиваль в Перпиньяне, посвященный не чему иному, как фотожурналистике в чистом виде. Приговор звучит чем пафоснее, тем абсурднее, особенно в свете самого мероприятия, собирающего от года к году все большие толпы, которые уже не помещаются в местном амфитеатре, а перекинулись и на главную площадь города, где между столиками юрко снуют официанты с блюдами пасты и бутылками первоклассного бордо, а на больших экранах тем временем идет война и льется кровь — возможно, как острая приправа ко вкусным, но давно надоевшим яствам.

Фотожурналистика не умерла, но обрела новые черты. О ее смерти любят говорить особенно те, кто больше всего ею ангажирован. Не парикмахер, не дантист, а исключительно сами фотожурналисты. Возможно, это кокетство или подмена понятий.

Умер привычный нам герой-фотограф. Эдакий мачо в модных штанах с карманами, такой глазированный сырок с пучком камер на плече, летающий из Парижа в Нью-Йорк, из Нью-Йорка в Зимбабве, по пути успевающий заделать пару детей где-нибудь на пересадке в Парагвае и потом таким обычным голосом рассказывающий: «И тут нас похитили, увезли в джунгли и уже огласили нам смертный приговор, как тут...»

Герой-любовник, герой-изменник, герой-плут, по пути спасающий мир. Культ со времен подвигов Геракла всегда оставался самой сладкой темой массовой культуры. В XVII веке испанские плутовские романы о необычайных похождениях хитрого прохиндея без рода, звания и образования будоражили умы людей. У него всегда в запасе пара тысяч историй о том, как он выкарабкался из трудных ситуаций. Герой должен всегда кого-то спасти, кого-то разоблачить и обезвредить, ловким и обманным путем куда-то проникнуть, но это не важно: наша симпатия к герою остается неизменной. Так народная любовь не дала в советское время запретить романы про Остапа Бендера, эталона весельчака-смельчака-авантюриста.

Фотограф для такой мачо-плутовской истории — самый что ни на есть подходящий герой. Фотограф умудряется проникнуть везде, использовать все каналы и лазейки, обойти чиновничьи причуды и запреты на съемку, всегда при этом оставаясь непопранным эталоном чести, эдаким Робин Гудом.

Его цель — не богатство, не слава (это все приходит само собой), а фотоизображения мира. Фотоизображения, способные что-то изменить. Его жизнь может обрастать байками о невероятных похождениях, доказательством которых будут его картинки. Причем история о похождениях, легенда вокруг фотографии, сложности ее добычи и уникальности момента порой важнее самой картинки, как это было с героической съемкой Капы высадки в Нормандии, которую, по легенде, запорол взволнованный лаборант, хотя на самом деле, возможно, фотографии были сняты в полной темноте и оттого попросту сильно недоэкспонированы (мое робкое предположение).

Фотограф умудряется проникнуть везде, использовать все каналы и лазейки, обойти чиновничьи причуды и запреты на съемку, всегда при этом оставаясь непопранным эталоном чести, эдаким Робин Гудом.

Несмотря на косяки, за спиной у легендарного фоторепортера-героя всегда самая заботливая на свете редакция, способная заказать самолет, чтобы выслать пленки, и раскладывающая на магически светящемся столе индекс-принты.

Первым фотографом, предпринявшим попытку героизировать свою личность, а тем самым поднять в цене и статусе свое творчество, был Роберт Капа, известный плут (Картье-Брессон был для этого слишком интеллигентен и тонок). Ходят легенды, как мачо Капа был способен в десять раз раздуть свои похождения. Даже имя его — продукт такого абсурдного обмана, попытка продать карточки некоего «известного фотографа Капы» в разы дороже, чем они бы стоили у безвестного венгерского еврея-изгнанника, балующегося камерой.

Его знаменитое изображение «смерти солдата» — не подлог, а всего лишь невинное искажение кэпшена ради красного словца. Никто там не умирает, а всего лишь — изображает смерть, падает, играет перед камерой. Однако это не умаляет ни символического значения фотоснимка, ни героизма самого Капы, отправившегося на войну в Испании и поплатившегося жизнью своей возлюбленной Герды Таро. Но даже ее смерть он позже превратил в героический момент собственной биографии, каждому встречному показывая ее потертую фотокарточку и говоря, как он страдает.

Заслуга Капы состоит в том, что он не поленился написать книги о своих похождениях (самая известная из них — «Слегка не в фокусе», почему-то переведенная на русский как «Скрытая перспектива»). Она написана простым, доступным языком и повествует о похождениях в манере, сходной с героическими и плутовскими романами. Очарование Капы — в самоиронии, что напоминает порой «Дон Кихота». Но именно документация этих баек, объединение их в книгу, создание своего рода законченного продукта, доступного массам, стали вехой на пути героизации собирательного образа фотографа.

Капе достаточно было «размочить счет», привлечь внимание к человеку, стоящему за изображением, как фотожурналист в целом перестал быть безымянным и безвестным поставщиком картинок, а сам по себе превратился в героя и медиаперсону. Следом за ним были многие другие герои: потрясающе раскованная автобиография Shutterbabe Деборы Коган как женский вариант такого героя, фильм о невероятно честном Нахтвее, монахе от фотожурналистики, и автобиографический «Черный паспорт» Стенли Грина вместе с его «крутым» и чуть небрежным интервью о Чечне («Моя жена бросила меня, и вместо того, чтобы стать алкоголиком, я отправился снимать войну. Паф! Паф! Паф!» — до сих пор у меня звучат в ушах его чуть небрежный искаженный английский, рубленые фразы, пожалуй, слишком четкие и прямые, чтобы быть стопроцентной правдой, и застряли в глазах его беретка на манер Че и пальцы в серебряных перстнях, как у блатного или рок-звезды).

Фотожурналист, с тех пор как стал персонажем-героем, больше не тихая овца, мирно пасущаяся на лугу значимых событий и потом несущая шерсть — фотографии на страницы газет и журналов. Вместе с пафосом мачизма и всеми сопутствующими привилегиями (деньги, слава, женщины, дорогие отели в столицах воюющих государств, реки вина, иногда слишком похожие по цвету на реки крови, и т.п.) пришел груз моральной ответственности за то, что ты делаешь.

Фотожурналист пал жертвой неразрешимого конфликта своей профессии — или, если хотите, борьбы этики и эстетики. Фотожурналист — это не просто продвинутый экстремальный турист, по ходу еще и производящий некий продукт. Неизбежный цинизм профессии сродни только, пожалуй, цинизму хирурга. Он нарастает с годами как панцирь, только, в отличие от хирурга, ты никого не спасаешь. Никого не должен спасать. А потом, когда привозишь карточки, оказывается, что ты кого-то должен был еще и спасти.

Еще не символом смерти фотожурналиста-героя, но уже ее предзнаменованием стало самоубийство Кевина Картера и его посмертное клеймение. Кевин Картер как раз принадлежал к той банде героев-мачо, щелкающих камерой, хотя, если бы не изобретение фотографии, возможно, в их руках мог бы оказаться только автомат — а как еще быть в непростое время, в опасном месте, с бурлящей молодецкой душой, жаждущей приключений и прижизненной славы?

Однако крах был повсеместный — не столько из-за оголодавшей девочки и символического стервятника. Точнее, вообще не из-за нее. Ее полностью повесили на Картера уже после смерти, привязав слишком простую причину к трагическому следствию. Но камнем, о который споткнулся герой, были скорее банальные безденежье, разлады в семье из-за долгих командировок, смерть друзей-коллег на войне, потерявшиеся пленки, наркотики. Кевин Картер был не первый, не последний, но — знаковый.

Как это ни печально, но крах образа героя-фотожурналиста — это крах прежде всего финансовый. В наш лагерь пришел технический прогресс, и мы ему преждевременно возрадовались. Этот прогресс разрушил элитарность фотожурналистики, которой мы так гордились. Говорят, самолеты и интернет сделали наш мир маленьким, но еще и цифровые камеры сделали свое дело. Благодаря этим трем факторам стал возможным продвинутый фотографический и порой экстремальный туризм. Возможность создавать изображения стала массовой. Не только фотографироваться на фоне памятников, но и снимать пытки на мобильные телефоны. Блогеры, ютьюбы и бесплатные фотобанки стали реальным конкурентом профессиональных изданий. Первым значимым прецедентом стали падение башен-близнецов и последующая фотовыставка, которая сравняла профессионалов и любителей. Об этом незадолго до своей смерти успела написать Сьюзен Зонтаг. Получается, в этой извечной борьбе формы и содержания в фотожурналистике стопроцентную победу одержало содержание. Когда мы гонимся за событием, побеждает тот, у кого быстрее ноги, а не тот, у кого более острый глаз и поэтический взгляд, затуманенный дымкой монокля.

Рефлекс отвечать на значимые события спуском затвора — это условный рефлекс, но его очень легко воспитать. И фотожурналисты путем героизации своих, порой чрезмерных, эго воспитали армию не поклонников, но подражателей. И с тех пор техника ответила на массовый спрос простотой автоматических настроек: человечество больше не думает о выдержке и диафрагме. Пользователю полезно знать об этом только в рамках общего развития, как знание Канта полезно при практике бухучета.

Получается, в этой извечной борьбе формы и содержания в фотожурналистике стопроцентную победу одержало содержание.

Да и брессоновская теория решающего момента в итоге оказалась не такой уж правдивой и универсальной. Смотря на фейерверк в небе или на кричащего человека в толпе, нам хочется это сфотографировать, «поймать момент», особенно в том случае, когда он не является привычным, нормальным состоянием вещей. И даже — именно поэтому. «Поймать момент» стало таким же общим, рефлекторным местом, как хлопнуть себя по уху, если кажется, что комар жужжит именно в нем. Это могут делать абсолютно все.

Щелкать фотоаппаратом можно научить даже обезьяну (и возможно, некоторые из ее снимков тоже окажутся шедеврами). Да, есть еще несколько моментов — умение ориентироваться на местности, находить нужных людей, отделять главное от второстепенного. Но этим всем тоже научились владеть продвинутые туристы с фотиками. Это еще иногда называется гражданской фотожурналистикой, а некоторые отечественные исследователи почему-то сравнивают это с движением рабкоров и селькоров в 1920—1930-х).

В упаковке нового времени нам достались не только новые рабкоры, но еще и безумное многообразие платформ и почти неостановимые потоки информации, называемые интернетом. Журналы, предоставляющие качественную информацию под своим авторитетным брендом, утратили влияние. Ушел Life, продав свои архивы Google, что стало знаком новой эпохи, подменяющей осмысленные и красиво поданные истории прошлого мелко нарубленным оливье из непроверенных компонентов в настоящем. Мы уже никогда не определим автора того, что всплывает перед нами в Google Images. Автор перестал быть знаковым, значимым — гарантом честности и правдивости изображений.

Одновременно с этим ушла иллюзия, что фотография и фотоистория может быть самостоятельным авторским жанром. Победило оливье плоских иллюстрашек, где все в лоб, где карточка повествует о событии четко и коротко, даже если дым над разбомбленным городом в десятки раз прифотошоплен.

Всеми созданными на данный момент фотоизображениями, даже если их распечатать с горошину, можно несколько раз устлать земной шар. На любой конференции десятки фотокорреспондентов стараются запечатлеть министра одновременно на фоне логотипа и с одной стороны, чтобы не влезть друг другу в кадр, — это и есть последний оплот журналистики. Фотографы, которых я встречаю на мероприятиях, выглядят теперь почти так же уныло, как телеоператоры. И они почти так же неизменно ноют: «Ну почему ничего не происходит?» — или: «Ну когда же все это кончится? Хочу есть, спать, хочу домой к детям». Я почти не вижу героев. Да и нет их почти. За исключением людей старой закалки типа Юрия Козырева. Но и они поют старую песню о том, что это «их выбор — быть там, где происходят события».

Автор перестал быть знаковым, значимым — гарантом честности и правдивости изображений.

А многие, как Максимишин, не выдержали Беслана и отказались от экстремальной фотожурналистики. И они отчасти правы: не только фотожурналисты существуют для войны, но и война зачастую устраивается для фотожурналистов (об этом не так давно на COLTA.RU писал Александр Гронский — Ред.). Уже не время идеалистического Вьетнама, когда остановить войну было возможно. Все, что было после, можно считать относительно неудачными попытками спасти мир или изменить хоть что-то к лучшему силами фотожурналистики. И неизбежным приходом цинизма, если не вранья.

Где-то должен быть конец всему этому, и он настал. Возвращаясь к Перпиньяну: вспомнилось, как толпы начинающих фотографов с бейджиками охотились за фоторедакторами, лишь бы показать им свои расчудесные портфолио, а те скрывались от них на VIP-ланчах. Эпоха героев закончилась, но кто-то, по старым следам, еще мечтает стать одним из них.

Издания больше не могут позволить себе послать фотографа на войну, землетрясение или даже в курортный поселок: фоторедактор перестал быть лучшим другом фотографа и стал куском, уже давно расплющенным между молотом и наковальней — между своей любовью к фотографическому мастерству и жесткой редакционной политикой, когда и пишущий корреспондент может фоткать между делом. В лучшем случае они говорят: «Ну ты съезди, привези, а там мы посмотрим».

Никому, кроме фриков-фотографов и полысевших-поседевших фоторедакторов, по большому счету не важно, будет это суперфотография на разворот или просто дешевая иллюстрашка. Профессионалы давно не верят в объективность фотокадра, каким бы правдивым он ни был. А обывателю подавай удобоваримую информацию, где качество — хоть в сантиметровых пикселях, как бревно в глазу. Все равно самое главное — это подпись.

Арабские революции показали всю карикатурность профессии. Когда разъяренные толпы насиловали журналисток на египетских площадях и армии убивали журналистов на подступах к Триполи, это перестало быть смешно. Смерть гениального Тима Хетерингтона стала для меня точкой невозврата. Пришел конец, но для умных людей любой конец — это только начало. Как в игре «Марио»: ты просто прыгаешь с одной платформы на другую, а если долго стоишь, она под тобой обваливается в пропасть.

Да здравствуют новые медиатехнологии, какого бы черта под ними ни понималось. Именно потому, что никто не знает, что это за зверь такой, всем очень интересно. Тот, кто первый шагнет в эту неизвестность, и будет новым героем. Функции видео во всех новых фотоаппаратах — несомненный знак на этом пути, освоение нового сегмента рынка, хотя я ужасно не люблю эти экономические термины. И пусть даже новому герою придется не прыгать на войне в пуленепробиваемых автомобилях по бездорожью джунглей, а вместо этого сидеть в душной монтажке, сводя видео, звук, фото и текст, да еще и выпрашивая денег чуть ли не в краудфандингах, мне этот новый герой нравится даже чуточку больше, как бы ни ныли те, кому, по сути, предстоит осваивать теперь пять профессий вместо одного нажимания на кнопку. Да здравствуют многофункциональные гении!

Понравился материал? Помоги сайту!