«Обязательно найдется 20 молодых участников, которым все равно, где выставляться»

В самом начале сентября откроется организованный ЦСИ «Винзавод» и галереей «Риджина» специальный проект Пятой Московской биеннале Heavy Metal, в котором примут участие 11 художников: группа «ЕлиКука» (Евгений Куковеров и Олег Елисеев), Иван Горшков, Валерий Чтак, Михаил Most, Илья Долгов, Влад Кульков, Григорий Ющенко, Владимир Логутов, Егор Кошелев, Илья Романов. Один из главных инициаторов, если не идеологов, проекта — художник Егор Кошелев рассказал ЕВГЕНИЮ НАЗАРОВУ о скучных выставках одних и тех же, художественном образовании и о том, почему бывает важно подчеркнуть свою идентичность.

— Что это будет за проект?

— На самом деле проект родился из нескольких бесед на вернисажах, где, кроме как об искусстве, поговорить не о чем, а это уже всем надоело. И все либо начинают перемывать друг другу кости, либо ищут отвлеченные темы. С целым рядом моих друзей-художников разговор выруливал на тяжелую музыку. Оказалось, что у нас довольно схожие музыкальные вкусы, и было о чем поговорить с гораздо большим жаром и интересом.

Главным был разговор с Валерой Чтаком, который оказался ценителем экстремальных жанров тяжелой музыки. Мне стало понятно, что надо делать эту выставку, когда я увидел работу Чтака, посвященную грайндкору. Когда человек тратит время на то, чтобы высказаться на тему малоизвестного и малодоступного для понимания широкой публики музыкального жанра, это стоит более подробно представить зрителю.

 

Удручающее однообразие в тематике московских выставок и общее течение художественного процесса навели нас на мысль, что будет очень уместно сделать эту выставку именно сейчас, в рамках биеннале. Потому что, если посмотреть на названия ее спецпроектов, становится заметен уклон либо в занимательную ботанику, либо в литературу, либо в поверхностный социальный активизм. Все это уже набило оскомину, и нам хочется сделать более жесткий, прямой и честный проект, куда не могли бы попасть случайные люди. Последнее стало важно, потому что сейчас, если находится безумный куратор, который, например, говорит: «Ребята, через два месяца мы делаем выставку под названием “Восторги Гитлера”», — обязательно найдется 20 молодых участников, которым все равно, где выставляться и на какую тему высказываться. Кочующий, всем знакомый состав художников переходит с одной выставки на другую, независимо от того, что за тема и кто куратор. У нас, кстати, тоже всем знакомые люди, но не будет тех, кто бы не был действительно заинтересован в теме. Что важно, это не будет выставка ортодоксальных металлистов. Задача скорее в том, чтобы дать более комплексную трактовку заданной теме, хотя и откровенно ясные, программные высказывания, касающиеся того или иного поджанра тяжелой музыки, тоже будут, как и формальные высказывания, которые исследуют пластические аспекты материала.

Кочующий, всем знакомый состав художников переходит с одной выставки на другую, независимо от того, что за тема и кто куратор.

— Любовь к heavy metal из детства? В девяностые это было мощное движение.

— Конечно. Я бы даже сказал, что оно было таким со второй половины 80-х.

— И ведь было много визуальной атрибутики.

— В том-то и дело, что это целый пласт культуры, который оказывается достаточно герметичным.

— Но сейчас он как-то рассосался.

— Нет. Просто именно у нас, в России, в целом довольно попсовая, скучная и поверхностная массовая культура. А в Европе для какого-нибудь клерка вполне нормально слушать black metal или grindcore. Это часть его идентичности, которая сохраняется на протяжении жизни. И с этим нет никаких проблем.

Естественно, heavy metal был и остается протестной музыкой. А энергия протеста всегда сохраняется в нормальном гражданском обществе. Жажда активности и перемен в окружающей жизни хорошо сочетается с радикальными направлениями в музыке. И те же фестивали тяжелой музыки в Европе существуют довольно успешно, например, немецкий Wacken Open Air собирает сотни тысяч людей. В той же Европе некогда радикальные направления в музыке переходят в мейнстрим. Среди среднестатистических хипстеров уже стало правилом хорошего тона держать в плейлисте пару альбомов таких блэк-метал-групп, как Darkthrone и Burzum, не говоря уже о хипстер-блэке типа Liturgy или Deafheaven.

Для нас подобный вкус представляется экзотикой, чем-то странным. У нас это как была закрытая субкультура, так ей и остается. А ведь любопытно, что тяжелая музыка пробивала себе дорогу в России параллельно с радикальными политическими переменами. Я помню первый концерт, на котором я был в детстве, — «Монстры рока» в Тушине в 91-м году, где выступали Pantera, AC/DC, Metallica. Мне было тогда 11 лет, и я пошел туда с бабушкой. Для нас обоих это было ярчайшее переживание. Правда, бабушка ничего не поняла, она сочла, что это просто неупорядоченный шум и пугающее скопление лохматых людей. Для меня же тяжелая музыка стала частью собственной идентичности. А именно с ней наши художники последнее время мало работают.

Для какого-нибудь американского художника важно подчеркнуть, что он, например, филиппинец, гей и заядлый скейтбордист.

— Кстати, визуальные проявления жизни этой субкультуры почти полностью исчезли.

— Да. И художники, которые участвуют в проекте, среди прочего будут работать с внешними воплощениями данного явления и миром клише, которыми обросла тяжелая музыкальная культура. Это же очень богатый пласт. Heavy metal с его интересом к мистике, потустороннему, атрибутике смерти, квазисакральным практикам и сатанизму рифмуется с проблематикой романтического героя у Байрона или Шелли, сверхчеловека у Ницше. Все это может трактоваться как позднейший, причудливый и странный вывод из романтизма.

Через тяжелую музыку четко проводится и очень хорошо ощущается, как массовая культура доносит до нас образы, сформировавшиеся в эпохи, удаленные от нас во времени. Темный романтизм, который берется на вооружение английским роком, начиная с Black Sabbath, и затем преображается в узнаваемые коды массовой культуры. Это очень интересный момент.

— Возможно, из-за отсутствия генетических связей с романтизмом наша тяжелая музыка во многом пошла по пути социально ангажированных текстов.

— Она просто пошла по пути текстов, а не музыки.

— А для вас heavy metal с чего начался?

— В детстве большую часть музыки мы заимствовали у старших ребят, и в то время силу набирали крайние направления тяжелой музыки — thrash metal, death metal и grindcore, так что начиналось все с той же Pantera. К 93-му году уже black metal пошел. В такой среде и формировались мои музыкальные вкусы.

Возникает своего рода академизм, то есть некая система общих ценностей, которая вроде бы является правильной и всеми разделяется, но личного отношения у молодого художника чаще всего не вызывает.

— С годами что-нибудь изменилось?

— Если раньше день мог начинаться с Napalm Death и заканчиваться Sepultura, то сейчас все несколько иначе. Я не являюсь человеком, зафиксированным на тяжелой музыке. Слушаю много академического авангарда, фри-джаза.

Возвращаясь к вопросу идентичности: над западными художниками эта проблема довлеет с 80-х годов. Для какого-нибудь американского художника важно подчеркнуть, что он, например, филиппинец, гей и заядлый скейтбордист. Все это может органично входить в его творческие практики, воспроизводиться в его высказываниях. У нас вопросы идентичности относительно мало разрабатываются. Это не хорошо и не плохо, просто так сложилось. И сейчас очень много высказываний никак не связано с личностью говорящего.

 

Например, молодой человек входит на территорию современного искусства и начинает высказываться на тему горестных судеб гастарбайтеров (конечно, они заслуживают самого горячего участия!) или о других печальных социальных процессах, о которых, скорее всего, имеет очень слабое представление. Он исправно ходил в Школу Родченко или ИПСИ (Институт проблем современного искусства. — Ред.), ему прочитали несколько правильных лекций о том, какие темы должно поднимать искусство и каким оно должно быть. Он думает: «Да-да, почему бы и нет». В итоге получаются вялые, скучные, малоосмысленные, абсолютно имперсональные высказывания, которые воспроизводят некий стандартный набор тем, поднимающихся последнее время. Это приводит к тотальной унификации всех авторов. Возникает своего рода академизм, то есть некая система общих ценностей, которая вроде бы является правильной и всеми разделяется, но личного отношения у молодого художника чаще всего не вызывает. Рождаются такие образы-мемы, которые кочуют от автора к автору, из выставки в выставку, мало позволяя понять о самом художнике и о том, что же ему на самом деле интересно. Потом где-то на вернисаже эти художники встречаются и, договорившись до какой-нибудь темы типа heavy metal, понимают, что вот это здорово, возникает иное, более острое восприятие культурной ситуации.

— Вообще это любопытный феномен художественной сцены, что всеми поддерживаемые и кажущиеся важными темы, будучи выраженными в произведениях, зачастую не имеют никакой остроты. А порой такие, казалось бы, не требующие дополнительной рефлексии и пояснений темы, как heavy metal, имеют гораздо более сильный эффект на зрителя.

— Не так давно я был в Вене и посетил местную академию художеств, где был действительно шокирован. Там учатся люди, которым 20—23 года, у них была выставка творческих работ. Поразило обилие авторов, очень похожих на наших типичных художников. Казалось бы, другая страна, другие люди, другие мысли. Но получается, что у нас один круг тем, одни интересы, одни пластические приемы. Они кочуют интернационально, с равным безразличием воспроизводясь в творчестве художников из разных стран.

 

Но есть примеры того, как художник может уцепиться за что-то действительно важное для него и выпестовать это до крупного и значительного высказывания, не оглядываясь на то, что сегодня в фаворе, что может гипотетически вызвать интерес у критиков и заинтересованной публики. Так, одного канадского художника ущемило брошенное вскользь высказывание премьер-министра, что Квебек — грязный город. Он стал делать летающий мусор, приделывал к отходам моторчики и запускал их в пространстве галереи. Все это имело ярко выраженный политический характер и было пропитано местным национализмом, который нам сегодня уже мало понятен. Получается, что незначительный момент в местной политической жизни, на основе которого был выстроен творческий метод, вызвал довольно широкий международный резонанс.

И в выставке про heavy metal мы хотели бы указать на константы в собственной идентификации, которые для нас важны, которые определяют нас как поколение и индивидуально как авторов. Многие участники выставки будут создавать именно пластический монумент любимой музыке.

Несмотря на то что мы постоянно высказываемся на предмет дефицита новых художников и жалуемся на присутствие везде одних и тех же лиц, у нас ровно столько художников, сколько нам нужно.

— Если вернуться к арт-школам: за последние несколько лет их у нас прибавилось, и это явно повысило коэффициент унификации в творчестве молодых авторов, о дефиците разнообразия среди которых говорится немало. Этот прирост учебных заведений полезен для художественного процесса?

— Искусство — слишком сложное явление, чтобы однозначно высказываться по этому вопросу. Очевидно, что наши академические заведения не справляются. Люди из них выходят в лучшем случае в состоянии профессионального смятения, а в худшем — подавленными, растерзанными существами, которые уже не мечтают стать художниками, а хотят хоть как-то приткнуться и заработать свой кусок хлеба. Но если уж честно говорить, несмотря на то что мы постоянно высказываемся на предмет дефицита новых художников и жалуемся на присутствие везде одних и тех же лиц, у нас ровно столько художников, сколько нам нужно. Сегодняшнему российскому обществу больше художников не нужно. Сегодняшний российский человек почти не знает своих художников, даже классических, не говоря уже о современных. Он до сих пор не осознает, как воспринимать визуальное искусство. Если это какая-то часть сферы развлечений, тогда что здесь интересного, объясните? Или это часть серьезного мира культуры, пониманию которого еще надо учиться (что делать не очень-то хочется)? А если так, то почему в большинстве своем — как это видится среднему человеку — представители этого мира серьезной культуры ведут себя как полные идиоты?

Если человек оканчивает институт «База» и люто ненавидит Осмоловского, это прекрасно, потому что на этой ненависти люди и движутся дальше в искусстве.

Новые школы, делая полезные сдвиги в современном художественном процессе, рождают феномен нового академизма. Ведь академизм — он не о том, что человек учится правильно рисовать, строить колорит и композицию, а о том, что навязывается обобщенная система ценностей, которая транслируется через коллектив наставников. И затем слушатель усваивает ее до такой степени, что не он уже является хозяином своего творческого высказывания, а эта самая интеллектуальная база, которую он получает в учебном заведении. Он не может модифицировать ее во что-то действительно интересное. Он просто является инструментом в руках безличной академической системы. При этом внешний облик у академии может быть абсолютно любой: от классической Императорской академии живописи, ваяния и зодчества образца XIX века до академии кубизма или любой из школ современного искусства, которые в большей мере работают не на творческое воспитание авторов, а на их правильное обстругивание. Это все тот же академизм, просто в разных одеждах. И художники, идущие учиться, должны это понимать.

 

Насколько вообще возможно «подготовить» художника? Человек либо художник и имеет творческие потенции, будет высказываться на том языке, который у него есть, несмотря ни на что, и будет искать возможность проявить свою творческую волю. Или же он просто добросовестный (либо недобросовестный) ремесленник. Он может быть прекрасным академическим рисовальщиком, которому нечего от себя сказать. Также он может быть блестящим жонглером терминами новейшей философии, за которыми не просвечивается никаких авторских интенций. То, что отличает академизм всех времен и народов, — не какая-то условная форма или манера, но пустота автора и его абсолютная неспособность высказаться.

 

Мне кажется, главное, что должны воспитывать новейшие учебные заведения в студентах, — ненависть к их организаторам. Если человек оканчивает институт «База» и люто ненавидит Осмоловского, это прекрасно, потому что на этой ненависти люди и движутся дальше в искусстве. Если такая вот позитивная творческая ненависть сменяется вялой покорностью и благодарностью учителю, то дело накрылось медным тазом.

Однако однозначно об этом пока еще рано говорить. И, возможно, через 15—20 лет вообще ни о ком из современных российских художников не будут вспоминать, считая этот период затяжным кризисом. Попробуем провести это время так, чтобы, по крайней мере, нам самим было интересно. А теперь наступает тот долгожданный момент, когда надо показать «козу»…

Понравился материал? Помоги сайту!