Кто боится Российской Космической Федерации?

Сегодня, 29 сентября 2015 года, в московском Мемориальном музее космонавтики должна была открыться моя персональная выставка «Колыбель человечества 2» (далее — «КЧ-2»). Однако этого не произошло. Хотя, возможно, если вы заглянете этой осенью в музей, сможете застать там экспозицию, рассказывающую об «интерпретации современными художниками музеологических идей Николая Федорова» (так коротко была сформулирована концепция моего проекта для выставочного плана). Дело в том, что выставочный план был утвержден заранее, и, даже несмотря на мое отсутствие, музей должен сымитировать нечто, соответствующее заявленной концепции.

Проект «КЧ-2» готовился около года. Первоначальная инициатива сотрудничества с Музеем космонавтики исходила от меня. Раздумывая над возможным продолжением венецианского проекта, первой «Колыбели человечества» («КЧ»), я познакомился с музеологами из ММК и, как мне казалось, нашел с ними общий язык. В то же время коллеги из фонда V-A-C, с которыми мы собирались осуществить проект, опасались, что есть вероятность повторения судьбы прошлых попыток (например, этой. — Ред.) наладить диалог с российским музейным сообществом. К сожалению, коллеги оказались правы. А сценарий, из года в год повторяющийся в отношении выставок современного искусства в российских нехудожественных институциях, собственно, кристаллизовался в данную статью.

Команда ММК во многом является результатом капковских реформ. Именно с его подачи, но и под пристальным вниманием со стороны Министерства культуры РФ музеи в начале 2010-х были вынуждены пересматривать принципы своей организации. Суть изменений заключалась в том, что музею вменялась необходимость искать пути к самоокупаемости и инновации. Но при этом с не меньшей необходимостью требовалось наращивать патриотическую и консервативную пропаганду. Такое шизофреническое расщепление явилось причиной целого ряда увольнений в музейной среде.

Однако в случае с ММК проблемы не стояли столь остро. С недавних пор космос вошел в сферу актуальных интересов государственной власти, сняв с повестки дня вопрос о финансировании профильных проектов. В отличие от бывших музеев революции, экспозиция ММК не содержит рекомендаций по организации сопротивления террору угнетателей и борьбе за свободу и социальные права. В ней вообще отсутствует упоминание слова «революция», которое в современной России возможно лишь в резко негативном и пропагандистском контексте. Сама история космонавтики — это история человеческого героизма, политические аспекты которой не связаны с борьбой против диктатуры и классового расслоения. Именно поэтому она может быть легко интегрирована в официальную идеологическую конструкцию наших дней. И действительно, Россия может гордиться советской космической программой. Вместе с русским авангардом, литературой XIX века и балетом — это главные отечественные достижения, конвертируемые в интерес международной публики, что для музея чрезвычайно важно (космос несколько отстает в этом списке, но движение уже имеет место быть: так, в лондонском Science Museum открылась большая выставка, посвященная советской космической программе, хотя для ее осуществления потребовалось более 10 лет и вмешательство высших лиц государства).

Выставочный план был утвержден заранее, и, даже несмотря на мое отсутствие, музей должен сымитировать нечто, соответствующее заявленной концепции.

Все это в совокупности с удачным расположением на входе на ВДНХ, привлекающим большое количество также и иностранных туристов, делает московский Мемориальный музей космонавтики привлекательным местом для музеологических инноваций и развития, в том числе в сфере взаимодействия с деятелями актуальной культуры. Ведь Гагарина скорее всего не было бы без радикализма Малевича и супрематистов, одними из первых визуализировавших стремление человека побороть силу притяжения Земли; без зарисовок Циолковского, легших в основу одного из первых советских научно-фантастических фильмов «Космический рейс»; без летающих городов Крутикова; без поэтов Пролеткульта, впитавших в себя философию Федорова, и многих-многих других художников, писателей, музыкантов, режиссеров, которые сделали космос важной частью культуры планеты Земля в ХХ веке.

Однако история взаимодействия с руководством ММК показала, что причины неудач диалога искусства и сообщества музеев нехудожественного профиля лежат не в плоскости финансового благополучия, эстетических инноваций и особенностей данного конкретного музея.

Каждый раз, оказываясь на очередном методсовете или же закрытом совещании с руководством музея, я жалею, что не имею возможности записать дословно разыгрывающиеся здесь трагикомедии. Специалисты, управляющие российским музейным хозяйством, за редкими исключениями заслуживают таланта нового Гоголя. И, возможно, рано или поздно мы прочитаем драматическую историю жизни музейных Чичиковых в поисках новых мертвых душ начала XXI века.

В робкой надежде на появление интереса к музеям, вопреки моему пессимизму, опишу в сжатом виде этапы взаимодействия деятеля современного искусства с нехудожественными музейными институциями. Возможно, человек, вооруженный этим знанием, сможет избежать ошибок, совершенных мной и моими коллегами, с которыми мы много лет пытаемся работать в данном направлении.

Именно юридические обязательства порой были единственным сдерживающим фактором на пути безудержной фантазии и страхов российских музеологов.

Первоначальный этап — это этап знакомства. Как правило, он имеет позитивную эмоциональную окраску. Особенно если за художником стоит институция или же возможность финансировать проект. Далеко не всегда музеи требуют денег за возможность сотрудничества с ними, но это довольно распространенный вариант. Обычно речь идет о вложении в инфраструктурные изменения. Например, вы можете оставить музею оборудованный после вашего проекта лекционный зал или же просто выделить на его развитие сумму, которая может являться примерным эквивалентом арендной платы, соответствующей размерам необходимых вам помещений и времени их задействования. Если же музею не требуется дополнительного финансирования, то, возможно, вас попросят просто о какой-нибудь красивой и бессмысленной трате, например, строительстве стеклянного павильона для более эффектного экспонирования вашего искусства.

Второй этап является более будничным. В его рамках все достигнутые на первом этапе договоренности должны быть артикулированы и переведены на язык музейной бюрократии. На этом же этапе должен быть заключен договор о сотрудничестве. Несмотря на то что договор вовсе не обязательно исполняется сторонами, очевидно, что он имеет силу. Именно юридические обязательства порой были единственным сдерживающим фактором на пути безудержной фантазии и страхов российских музейных работников.

Третий этап — внезапное «прозрение» работников музея и похмелье после упоения сотрудничеством на первых двух этапах. Обычно это время в пределах месяца, непосредственно предшествующее началу монтажа экспозиции. На этом этапе, несмотря на все юридические договоренности, бесчисленные обсуждения, потраченные деньги и прочее, стороне современного искусства сообщается, что с самого начала было большим заблуждением рассчитывать на совместный проект. Это может быть сделано в открытой форме вроде разоблачения корыстных мыслей художника, направленных на изменение чего-либо в музее или же обществе. Это может быть техническое обоснование вроде того, что предложенный план реализации проекта не соответствует нормам создания музейных экспозиций. Наконец, это может быть сделано завуалированно, в режиме «вытеснения». Так, музейный работник может вам сообщить, что не понимает вообще, о чем идет речь, и впервые слышит о том, что вы занимаетесь современным искусством. Но, как правило, страх принятия на себя ответственности или же юридические и иные обстоятельства не позволяют просто отменить проект. Поэтому предлагается нечто вроде компромисса. Суть его заключается в максимальном дистанцировании вашего художественного высказывания от музея или же в его максимальной банализации с учетом норм, принятых российским музейным сообществом.

На последнем этапе в зависимости от результатов торга вы либо пытаетесь в срочном порядке произвести нечто, способное соответствовать уровню художественного высказывания и одновременно удовлетворить суровым требованиям музеологов, либо берете на себя ответственность и сворачиваете проект.

Эта схема, очевидно, не охватывает все возможные конкретные случаи и не может являться репрезентативной для всех музеев РФ. Однако в ходе многолетних творческих экспериментов, к сожалению, она показала свою адекватность.

Отдельно стоит сказать пару слов о самих работниках музеев. Как правило, они делятся на две категории: те, кто работает в музее с советских времен, и те, кто пришел на волне реформ 2000—2010-х. Первые — своеобразные музейные Коробочки. Они — профессиональные музейные работники с профильным образованием и хорошим знанием предмета. Их консерватизм, с одной стороны, оказывается препятствием на пути творческих экспериментов, но одновременно с тем оберегает музеи от скатывания в коммерческий ширпотреб или же совсем уж непрофильный китч. Вторая группа — музейные Чичиковы, — как правило, профильного образования не имеет. Это менеджеры, не обязательно из сферы культуры. Эта группа, в свою очередь, является агентом изменения, но одновременно с тем и носителем потенциально деструктивного для музея импульса в виде необразованности и нечувствительности к музейной деятельности. Стоит отметить, что в реальной практике роли этих двух групп могут меняться. Порой хранители музейных традиций предлагают более радикальные и абсурдные решения, чем менеджеры-новаторы. Последние, в свою очередь, порой оказываются гораздо более консервативными, чем прошедшие через школу создания музейных экспозиций советские профессионалы.

Зачастую самой горячей темой в общении с музейными работниками является обсуждение возможного взаимодействия с постоянной экспозицией. Это действительно очень деликатная область, и без серьезной проработки в нее лучше не вторгаться. Однако одной проработки недостаточно. Экспозиция должна быть заверена на самом высоком уровне. В свое время в качестве примера идеального взаимодействия художника, куратора и музейной институции бывший директор Музея современной истории России показывал экспозиционный план времен Сталина. На документе стояли подписи чуть ли не министерских чиновников и высших руководителей партии (фрагменты экспозиционных планов я использовал в тексте «Места истории»). В ММК, где экспозиция входного зала до сих пор до конца не проработана, возможность для совместного творчества художника и музейного работника не просто присутствует, а является острой необходимостью. Но логика, по которой это взаимодействие осуществляется, — логика внутримузейных внутриполитических раскладов. Она основывается на борьбе группировок, страхах за собственное место и самоцензуре. То, что художнику кажется невозможным, например, использование ссылок на Федорова или размещение отдельных объектов внутри экспозиции, озвученное почти слово в слово музейным работником, является допустимым. Так, в качестве элементов экспозиции один и тот же человек предлагал цитаты из Священного Писания, документы Федорова и группы авангардистов «Амаравелла», и в то же время тот же человек на встрече с руководством музея требовал убрать Федорова как недостойного нахождения в музее — и прочее, прочее, прочее. В каком-то смысле по-человечески все это можно понять. Получающие копейки музейные работники зачастую готовы идти на все, лишь бы сохранить свой заработок и профессиональное достоинство. Эта ситуация вызывает печальные ассоциации с другими работниками бюджетной сферы, также находящимися в условиях социального прессинга, например, учителями и медработниками.

Получающие копейки музейные работники зачастую готовы идти на все, лишь бы сохранить свой заработок и профессиональное достоинство.

Но если вернуться к началу этого текста и перейти от абстрактных обобщений к конкретному случаю, то скажу, что в случае с ММК четвертого этапа у нас не было. Если обобщить и опустить подробное изложение банальности и глупости касательно современного искусства (приведу лишь один пример ситуации с музейным Чичиковым, за неделю до начала монтажа утвержденной экспозиции, которую уже обсудили во всех деталях, на совещании с директором задавшим мне следующий вопрос: «Предстоящая выставка — это выставка про Федорова, про Жиляева, про музей Федорова или же вообще художественное высказывание?»), руководство музея увидело опасность в словосочетании «Российская Космическая Федерация», а также в специфике кириллического шрифта, стилизованного под старославянские церковные письмена. В последнем случае речь шла об опасности возникновения у зрителя ассоциации с запрещенной в РФ националистической организацией из соседнего государства. Еще одной причиной разногласий стали довольно удивительные в случае проекта, изначально связанного с именем Федорова, указания на незначительность его роли для становления отечественной космонавтики, а потому невозможность репрезентации его деятельности в экспозиции музея.

Для меня было странно услышать такого рода аргументы. Особенно от музея вроде ММК — целиком и полностью построенного на воспитании патриотической любви к русскому и советскому космосу. Опасения насчет потенциального вреда для логики экспозиции тоже не могут быть релевантны. После реновации в середине 2000-х старая советская экспозиция, созданная знаменитым художником Олегом Ломако, имевшим опыт создания грандиозных советских ЭКСПО, была уничтожена. Возникший на месте цельного и логически выстроенного эстетического комплекса конгломерат объектов и обрывков нарратива в стиле лужковского футуризма навряд ли достоин того, чтобы быть предметом любви со стороны музейных Коробочек. Ведь попытки даже сознательных зрителей хотя бы приблизительно разобраться в истории становления советской и российской космических программ без помощи извне навряд ли приведут к успеху.

Но, возможно, именно в стремлении удержать стабильность неопределенности, непонимания и фрагментарности выражается бессознательная истина о работе механизмов пропаганды. Да и в целом о положении дел в космической отрасли России. Как сказал мне один коллега: «В словосочетании “художественное высказывание” их пугает не слово “художественное”, а слово “высказывание”». С этим сложно поспорить. Полагаю, что если из словосочетания «Российская Космическая Федерация» убрать «космическое», возникшая определенность может не просто пугать, а буквально вселять ужас.

Но разве это повод для того, чтобы отказываться от музеефикации наших страхов?

Понравился материал? Помоги сайту!