Наталия Соколовская: «Музея, соответствующего блокадной трагедии, в городе не существует»

— Наталия, наш разговор происходит в преддверии 27 января, то есть 70-летия снятия блокады Ленинграда, причем самый этот день памяти, этот праздник недавно подвергся переименованию, превратившись в День полного освобождения советскими войсками города Ленинграда от блокады его немецко-фашистскими войсками. Это переименование можно считать очередным идиотским проявлением бюрократического рвения, но можно здесь увидеть и более серьезные симптомы — желание перенести внимание с катастрофы населения города на более контролируемую и поддающуюся пропагандистскому шлифованию ситуацию вокруг города, в армии.

— Прежде всего здесь катастрофа гуманитарная. Русский язык подобных конструкций не предусматривает. Вот ссылка на справочник и ответ филологов.

1) Происходит путаница личной формы местоимения «его» и притяжательного местоимения «его». Притяжательные местоимения совпадают с формами личных местоимений 3-го лица единственного и множественного числа м., ж. и ср. рода в родительном и винительном падежах. Поэтому получается абсурд: немецко-фашистские войска «его» — Ленинграда. В данном предложении «его» — личное местоимение. Затруднено понимание смысловой связи личного местоимения с другими словами из-за неправильной (двойственной) синтаксической позиции местоимения. По общему правилу, личное местоимение относится к ближайшему из предыдущих существительных, одинаково с ним оформленному. (См.: Бельчиков Ю.А. Практическая стилистика русского языка. М., 2008. С. 166—169.)

2) В данной формулировке местоимение «его» в постпозиции к определяемому слову используется исключительно в канцелярском стиле, причем только в том случае, когда нет опасности двойного понимания притяжательной принадлежности. В общей письменной литературной норме постановка личного местоимения в притяжательном значении в эту позицию вообще НЕВОЗМОЖНА (к.ф.н. И.С. Алексеева, к.ф.н. К. Тверьянович).

3) Налицо разрушение фразеологизированного оборота «блокада Ленинграда», принятого в русском языке и отшлифованного десятилетиями народного употребления (К. Тверьянович).

На второй день после обнародования переименования даты об этих вопиющих ошибках начали писать и говорить. Но власть не пожелала слушать. В результате накануне памятной даты мы имеем скандал с ошибками на плакатах в метро и на улицах Петербурга. Сваливают на верстальщика, но это просто козел отпущения. Те, кто готовил для него текст, не в состоянии были воспроизвести новую формулировку: ЯЗЫК ОТТОРГАЕТ. А вот надпись на юбилейной медали «Победителю блокады Ленинграда» можно объяснить только тотальной невежественностью. Прежде всего, духовной.

Но вы правы. С переименованием дело не только в стилистической ошибке. Поскольку сверху задан курс на оптимизацию (от слова «оптимизм»), ее проводят любой ценой. И, в частности, ценой исторической памяти. Потому акцент смещен с трагедии блокады на оборону города за кольцом. Поэтому придумали какую-то не существовавшую «улицу Жизни» (якобы в блокаду так негласно именовалась улица Ракова), и там будут проходить разные мероприятия, призванные «воссоздать атмосферу блокадного города» (!!!)

Вероятно, ситуация с армией действительно «более контролируемая и поддающаяся пропагандистскому шлифованию». Но героическая трагедия Ленинградского фронта тоже заслуживает того, чтобы ее не ретушировали нынешние чиновники в погонах.

— За последние несколько лет вы опубликовали один за другим разительные и крайне разнообразные, представляющие самые различные точки зрения блокадные дневники. Расскажите, пожалуйста: каковы ваши архивные источники и критерии выбора текстов? С какой командой, какими организациями и издательствами вы сотрудничаете?

— Не стоит преувеличивать мои заслуги. Я всегда работаю с замечательными профессионалами (или это они работают со мной, но в любом случае я безмерно благодарна им за доверие). А первой публикацией, действительно произведшей определенный эффект, была книга «Ольга. Запретный дневник» (СПб., «Азбука», 2010), вышедшая к столетию Ольги Берггольц. Перед этим я готовила небольшой сборник ее стихов и вот — шаг за шагом провалилась в эту блокадную бездну. Но об этой книге есть много информации. Моя заслуга тут в том, что я сообразила собрать воедино все опубликованные ранее части ее дневников периода тюрьмы, блокады и 1949 года. Картина получилась ошеломительная. Когда дневники Берггольц выйдут полностью, шок будет еще бóльшим. Сейчас замечательный писатель и историк литературы Наталья Громова начинает писать книгу об О. Берггольц на основе ее архива, хранящегося в РГАЛИ. Мне же невероятным образом помог наш Пушкинский Дом. Там хранится часть архива Берггольц. Наталья Прозорова, старший научный сотрудник Пушкинского Дома, не только блестяще подготовила для нашего издания письма Ольги Берггольц к ее отцу, но и помогла бесценными консультациями. Надо сказать, что в этой книге впервые опубликованы материалы из следственного дела Берггольц.

Потом из блокадных был дневник шестнадцатилетней девочки Лены Мухиной «Сохрани мою печальную историю…» (СПб., «Азбука», 2011). Для публикации этот дневник предложил исследователь блокады, замечательный историк Сергей Яров. Полагаю, что его новая книга «Повседневная жизнь блокадного Ленинграда» будет важна всем, кто захочет понять, что происходило внутри блокадного кольца. Текст дневника Лены Мухиной комментировали А. Чистиков и А. Рупасов, сотрудники Санкт-Петербургского института истории РАН. Дневник скрипача Льва Маргулиса вообще пришел ко мне по цепочке. Обо всем этом рассказано в книге «Человек из оркестра. Блокадный дневник Льва Маргулиса» (СПб., Лениздат, 2013). Там большой и музыковедческий (А.Н. Крюков), и исторический (А.С. Романов) комментарий. Сейчас вышла книга, которую я считаю просто победой над обстоятельствами. Мне самой не верится, что она вышла: «Ленинградцы. Блокадные дневники из фондов Государственного мемориального музея обороны и блокады Ленинграда» (СПб., Лениздат, 2014). Пятьсот страниц живых свидетельств. Блокада из первых уст. Это невероятно важно. Подготовка текстов, статья и комментарии старшего научного сотрудника музея И.А. Муравьевой. Скоро выйдет не менее уникальная книга «Записки оставшейся в живых. Блокадные дневники Татьяны Великотной, Веры Берхман, Ирины Зеленской» (СПб., Лениздат, 2014. Подготовка текстов, статья, комментарии А. Чистикова и А. Рупасова).

«Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся…» Слова апостола Павла можно было бы взять эпиграфом ко всем этим дневникам, ко всей ленинградской трагедии. Никто из вошедших в блокаду не вышел из нее прежним. Тайна преображения кроется в текстах дневников.

Я не уверена, что дневники представляют «разные точки зрения». Для меня они сложились в единый метатекст. Порой кажется, что люди, писавшие их, продолжают переговариваться через время.

И, конечно, нельзя не сказать о новом издании «Блокадной книги» А. Адамовича и Д. Гранина (СПб., Лениздат, 2013). В нем содержатся новые материалы из фондов РГАЛИ, новые фотографии. Сейчас мы подготовили еще одно издание, куда вошел дневник А. Адамовича периода его и Даниила Гранина работы над «Блокадной книгой». Вот цитаты, которые кажутся мне важнейшими: «…Человечеству грозит голод вселенский: обещают смерть 3—4 миллиардов… “демографическая Хиросима”… Какое же вырождение для тех, кто уцелеет (на чем? на каком мясе?). Не говоря (не говоря!) о муках миллиардов. Урок Ленинграда для человечества, которое все еще живет “по закону” непосредственного опыта и не больше». «Человек несчастен и оттого, что сам себя не знает. И потому вдруг враг себе — как в блокаду… Себе — человеку. И оттого, что обнаруживает в себе состояния, которые потом забыть не дано, а жить с памятью о них и тревожно, и не хочется. …Кто-то сказал: человек таков, насколько он способен, сколько может услышать о себе, понести правды» (курсив мой. — Н.С.).

— Как вам кажется — насколько публикуемые вами дневники были предназначены для публикации? Один из самых сложных для меня вопросов — в чем цель блокадного дневника?

— Для публикации, конечно, нет! В ТО время и ТЕ люди, полагаю, и помыслить о публикации не могли. Но они писали адресно, это точно: для своих детей, для близких, для будущих людей, для ИСТОРИИ… Они писали, понимая исключительность ситуации, в которой оказались. Вот одно из многих подтверждений: «Тот, кому придется знакомиться с этими записками, особенно не бывший в этот период в городе, — не будет верить всем этим диким фактам, свидетелями коих являемся мы» (И. Назимов, врач, цитата из книги «Ленинградцы»).

— Могли бы вы охарактеризовать, насколько различны точки зрения на блокаду, которые вы видите / которые представлены в ваших дневниках, — скажем, что пишет/видит цензор, а что видит школьница, что видит интеллигент (допустим, скрипач) и что — рабочий?

— Ответ на этот вопрос требует времени, которым я в данный момент, к сожалению, не располагаю. Но не менее интересно как раз проследить, насколько схожи состояния, взгляды, реакции совершенно разных людей! Именно «точка зрения на блокаду» у них схожа. Но говорят они об этом по-разному — в силу возраста, образования, профессии.

Вот цитата из дневника Ирины Зеленской, заведующей плановым отделом 7-й ГЭС:

«Жизнь точно сочится где-то под толстой корой, тянется, подталкиваемая усилиями немногих волевых единиц, а масса превратилась в первобытное состояние и даже почти не борется, а безропотно погибает. Любопытно, что совершенно не слышно протестов, никто не ищет виновников этой пропасти. Минутами даже чудится, что эти погибающие люди принимают гибель свою как нечто неизбежное и только инстинктивно еще оказывают слабое сопротивление, пытаясь выменять дуранды или выпросить лишнюю тарелку супа».

Поскольку сверху задан курс на оптимизацию (от слова «оптимизм»), ее проводят любой ценой.

А вот цитата из дневника лектора политотдела Владимира Ге (кстати, правнука художника Н. Ге):

«…Я не знаю ни одного случая открыто выражаемого политического недовольства, возведения на советскую власть вины на обрушившееся несчастье, ропота или возмущения. А ведь в их положении им терять нечего было... Конечно, были среди такого огромного города и антисоветски настроенные люди, но они не имели массовой базы, несмотря на, казалось бы, «благоприятные» для этого обстоятельства. Люди не роптали, а мирились. Люди не возмущались, а цеплялись за невидимый луч надежды. Люди ненавидели врага, в нем они усматривали виновника их бедствий. Люди упорно, выбиваясь из последних сил, продолжали работать на оборону города. Люди умирали без протеста и, я бы сказал, без страха. Психологически они себя уже подготовили. Многие похоронили себя еще живыми. Я слышал рассуждения некоторых, что их не пугает то, что они умрут через несколько дней, а их гнетет, что они будут брошены на свалку мертвецов, как и тысячи других до них. Их угнетала мысль, что они умрут, возможно, где-то на дворе или на незнакомой улице, что их не смогут похоронить, а через день, два, три их подберут незнакомые люди, бросят на грузовик, наполненный телами мертвецов, и свалят где-то за городом в вырытый экскаватором котлован. И каждый понимал, что это неизбежно, что власти не могут, не в силах изменить положение».

Меня эти свидетельства повергают в отчаяние гораздо большее, чем сведения о каннибализме. В них мне видится и сегодняшняя духовная трагедия страны.

— Вы говорите о том, что ваша деятельность представляет продолжение проекта Гранина и Адамовича «Блокадная книга», а также упоминаете, что готовится новое издание собственно «Блокадной книги»... Сама эта книга была в свое время огромным прорывом в ситуации молчания и приукрашивания, но теперь мы видим, что их редакторская правка крайне проблематична — в РГАЛИ лежит огромный массив того, что не вошло в книгу. Как вы понимаете роль этой книги тогда и сейчас?

— «Деятельность» как-то слишком пафосно. И «Блокадная книга» не проект, если говорить о тех первых изданиях. Думаю, авторы удивились бы такой характеристике. Проектом, учитывая все привходящие обстоятельства, можно назвать последнее издание. «Мою деятельность» назвать продолжением той «Блокадной книги», если я вас правильно поняла, было бы величайшей наглостью. А вот сказать, что «Блокадная книга» Адамовича и Гранина как бы проторила дорогу многим другим изданиям, — это можно.

Моя же «деятельность» — это просто работа. И не надо забывать, что тут имеет место «генетический фактор». Мои три двоюродные бабушки были блокадницами. А дед (отец моей мамы) умер от истощения в феврале 1942 года.

Я не вполне поняла, о какой редакторской правке «Блокадной книги» идет речь. Правили тогдашние редакторы, а потом еще и цензоры, и они же вынуждали править авторов, это видно из материалов «Нового мира» (в издании приведена верстка с цензурной правкой). В РГАЛИ лежат материалы, в частности, вошедшие в книгу. Что-то не вошло, конечно. Но, думаю, это существенно не повлияло на представленный в книге масштаб трагедии. В новых изданиях к тому же есть глава, рассказывающая историю публикации книги, и глава «Ленинградское дело» — оно связано с блокадой. Сейчас эта книга совершенно не утратила своей актуальности и может считаться базовой в изучении блокады. Выросли поколения, которые и понаслышке о блокаде не знают. Начинать схождение по кругам блокадного ада практически немыслимо в одиночку. Авторы книги выступили в роли Вергилия.

— Главной проблемой блокадной памяти в обществе на сегодняшний день мне представляется нежелание наших соотечественников обращаться к непосредственным историческим источникам — они либо остаются вполне равнодушными к тому, что случилось в Ленинграде 70 лет назад и кто за это был ответственен, либо «доступны утешению» идеологов, спешащих повторить им миф о доблестном и непрестанно сражающемся городе-фронте. Что возможно сегодня противопоставить этой ситуации? Какова роль публикации источников? Что можно сделать, чтобы их читали?

— Да! Свободы слова оказывается совершенно недостаточно. Должна быть СВОБОДА СЛУХА, свобода слышать. Этого в обществе нет по отношению к собственной истории. Чувство общего величия заменяет память. И это настоящая трагедия, тупик в развитии. «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман…» Но и обман не возвышает. Заставить читать — невозможно. Надо сделать это потребностью. Это очень трудно. Страдать и сострадать, познавать себя через другого сейчас мало кто хочет.

— Вы, следуя за авторами дневников («Записки оставшейся в живых»), интерпретируете блокаду как время «приневоливать волю к добру», момент духовного подвига — я совершенно согласна, в дневниках и иных текстах мы часто видим замечания об «очистительной силе блокады» — пронзительны строки блокадного поэта Натальи Крандиевской «этот год нас омыл как седьмая щелочь», — но при этом я все время думаю о словах Варлама Шаламова, что в лагерном опыте не может быть ничего полезного для человека. Как вы понимаете это противоречие? Чему нас учит блокадный опыт? Мне вот все время говорят: «Это же так трудно, как ты можешь этим заниматься?» Как и зачем, по-вашему, этим заниматься?

— Нет, об интерпретации речи не идет. Это делать нельзя, на мой взгляд. Можно только пробовать понять, приблизиться в понимании. Это невероятно трудно. Вот фрагменты из дневника Веры Берхман с этой цитатой («Записки оставшейся в живых», СПБ., Лениздат, 2014). Это величайшие страницы русской мемуаристики и величайшее духовное подвижничество.

«…Мучит меня то, что я все съедаю. Не спрятать, не разделить, не воздержаться. Но все же — не меньше ли я теперь животное? Много плачу и как только заплакала, так плачу ежедневно. Умом я начала охватывать ужасы, сердцем — сострадать, где только можно. Начала с Божией помощью приневоливать волю к добру. Слезы — моя радость, моя бодрость, они умывают грязь и ржавчину…»

Чувство общего величия заменяет память. И это настоящая трагедия, тупик в развитии.

«…Зимой 1942 г., еще до смерти Тани, я выносила ведро на помойку. И еще одна пришла с ведром. Кто она была? Какая-то квартирантка, не знаю, и она, не помню уж на какие мои слова или просто так, сказала: “Мы не люди теперь, мы не понимаем, кого мы теряем, кого мы хороним и как хороним, а вот когда проснемся, горе с нами будет, как тяжело будет наше пробуждение, как мы ужасно будем плакать об утерянных днях, о наших преступлениях и об этих людях”…»

«…Вот потекли слезы, и как будто облегчили, и опять… Они явились в жизнь согласно со вновь найденной способностью воспоминания…

Я родилась для новых осознаний, и я заливаюсь слезами… Но это уж не покойников оплакиваю. О себе самой льются горючие, обильные слезы.

…Весь ужас моего положения в том, что я от того микроскопического мирка и крошечных скорбей личной жизни вдруг как-то отошла, взглянула вверх, на небо — а затем внутрь себя и во время этого процесса я увидела разницу. …Я стала другая сразу, катастрофически как-то, внезапно, — и не в том другая, что лучшая или более благодарная, а в том, что я ужасна, что я погибаю от грехов… и что все-таки надо жить…»

«Записываю то, что сразу осенило меня каким-то новым светом.

…Приходя в себя от голода, холода, потерь, смертей и войны — я проснулась как от кошмарного сна и проснулась другая.

…Я заснула в своем страшном ослаблении и озверении чувств полумирским, легкомысленным человеком, а проснулась не таковым, а каким-то иным человеком…»

Вот оно — «не все мы умрем, но все изменимся…»

О тюрьме (лагере) и блокаде. Да. Блокада в чем-то существенном похожа на заточение в тюрьме, на концлагерь. Однажды Берггольц написала: «Неразрывно спаять тюрьму с блокадой». И еще: «В тюрьме исток победы над фашизмом». Работая и над ее текстами, и над блокадными дневниками других ленинградцев, я лучше поняла смысл этих слов. Воспоминания людей, прошедших немецкие или советские лагеря, людей, прошедших гетто, и блокадные дневники имеют много общего.

О том, что «в лагерном опыте не может быть ничего полезного для человека»… Я уважаю это мнение. Но… Только что мы увидели человека, прошедшего через десятилетний тюремный опыт. Его духовное преображение очевидно. Согласился бы Ходорковский СЕЙЧАС отказаться от этого опыта и, как следствие, от этого преображения? В его судьбе, как и в судьбах блокадных людей, заключен опыт, который мы должны осмыслить.

Заниматься изучением блокады трудно. Но, думаю, вы чувствуете, что не мы выбираем этот путь, а он нас. С этой дороги свернуть почти невозможно. Тебе навстречу все время движутся люди из того времени. Уклониться от этой встречи значит смалодушничать, предать их.

— 2014 год — также год 65-летия разгрома первого, раковского, Музея блокады: что сегодня осталось от легендарного музея? Каким вам представляется идеальный музей блокады?

— Надо признать с горечью, что музея, соответствующего блокадной трагедии, в городе не существует. В городе нет центра по изучению блокады. Есть несколько блестящих историков блокады. Но центра, где концентрировалось бы уникальное и очень разнообразное блокадное знание, не существует. И это кажется невероятным. Конечно, нужен музей наподобие Музея Катастрофы. Это должно быть грамотно, талантливо организованное современное музейное пространство, поглощающее вошедшего так же, как блокада поглотила ленинградцев. Здесь не годится нечто, напоминающее пыльный сельский клуб с плакатами на стенах, трехметровыми портретами военачальников и скудной экспозицией (тот, первый, Музей блокады, павший жертвой «Ленинградского дела», я думаю, и сегодня был бы в известной степени актуален). Нынешнее полнейшее несоответствие музея и блокады стало еще более очевидно для меня после того, как мы начали работать над блокадными дневниками, хранящимися в фондах музея. Образ блокады, вырастающий из дневников, и образ блокады, представленный в музее, не имеют практически ничего общего. И, кстати, о названии… Первым в официальном названии музея стоит не «блокада», а «оборона». А на самом здании написано «Музей обороны». Это неправильно. Хочу уточнить: главная битва за Ленинград происходила в душах блокадников.

Понравился материал? Помоги сайту!