Выпустить зверя

На светофоре стояли трое: светловолосая беременная женщина, обнявшая за плечи мальчика лет шести, и мужчина в темной майке с надписью «С нами Бог». Они ждали зеленого света и что-то обсуждали. «Зая, ты о***ла», — чуть повысив голос, сказал мужчина женщине. «Дебил. Рот закрой», — ответила она. Светофор мигнул. Мужчина положил женщине руку на талию. И все пошли.

В происшедшем не было ничего необычного. Никто не вздрогнул, не округлил глаза, не принялся посыпать голову пеплом.

Язык ненависти — повседневность, настоящая примета времени наряду с коммерческим патриотизмом, импортозамещением, масштабными обысками, олимпийским Сочи, красочными военными праздниками и монументальными собянинскими стройками.

Язык ненависти — теперь тот язык, на котором общаются люди в России. Не только призывают и клеймят, обличают, «мочат в сортире», «укатывают в асфальт», «сливают», «закрывают», но и просто живут: говорят на кухнях, в школах и больницах, в фейсбуках, «Одноклассниках» и на форумах платформ для социально активных граждан.

Язык ненависти стал публичной нормой. Он узаконен главным трендсеттером языковой нормы — СМИ. На языке ненависти одинаково успешно вещают госпропагандисты и оппозиционеры. Дело не во взглядах. Одни и те же конструкции звучат в эфире Первого канала, «Эха Москвы», «России» и «Дождя». Впрочем, признаюсь, самым большим удивлением было услышать «позор подонкам» в невинном радиообзоре автомобильных дилеров.

Язык ненависти — повседневность, настоящая примета времени наряду с коммерческим патриотизмом, импортозамещением, масштабными обысками, олимпийским Сочи, красочными военными праздниками и монументальными собянинскими стройками.

Разумеется, язык ненависти больше подходит (и используется) для обвинительных заключений, речей на открытии провинциальных памятников Сталину и Дзержинскому, обличительных рецензий к театральным и кинопостановкам, тексты которых потом становятся доносами, а те — обвинительными заключениями. В этих случаях язык ненависти стал эталонным. И это во многом определяет закадровое поведение массового зрителя (слушателя). В отрыве от телевизора или радиоприемника люди стараются быть похожими на людей из эфира.

Невротизированные агрессивными эфирными инвективами на повышенных тонах, зрители и слушатели, что называется, «сбрасывают негатив»: с готовностью включаются в травлю, подвергают остракизму, «выводят на чистую воду».

На языке ненависти почти невозможно говорить о милосердии. И сочувствовать на нем тоже трудно. Поведенческие модели становятся более жесткими, а этические нормы — зыбкими. Обещание превратить кого-либо в радиоактивный пепел не противоречит опросу о том, «с лицами какой национальности вы опасаетесь столкнуться на улице: чеченцы, украинцы, затрудняюсь ответить».

Лет десять назад, во времена, которые теперь принято называть вегетарианскими, я оказалась на одной скамье с писателем Эдуардом Лимоновым. Шел благотворительный вечер. Один из выступавших много и с чувством говорил о милосердии и врожденном чувстве сострадания русского народа. «Чушь какая! Это же вранье», — пробурчал писатель. Мы немного поспорили, жонглируя примерами из классической русской литературы и биографий ее авторов. По всему выходило, что русский человек, может, и был миролюбив и сострадателен, да весь вышел. На смену ему пришел человек советский.

Итоги эксперимента по созданию так называемого советского человека, на самом деле, действительно могут быть подведены только сейчас, когда выросло и возмужало первое поколение, лично не знакомое даже с теми, кто видел людей, живших до революции.

Инженерия человеческих душ, с помощью которой советский человек был выращен, основана на причудливой смеси примата общественных ценностей над семейными и пропагандистских шаблонов над простыми человеческими истинами. Но главное — вседозволенности во имя некоего общественного интереса, который, разумеется, выше индивидуального. От этого тон, которым публично говорит, даже в повседневности, человек советский, — громок, а тональность — безапелляционна.

Советский человек ведом, неинициативен, подвержен тенденциям, готов копировать транслируемые через масскульт интонации, мысли, а иногда даже целые шаблоны. За десятилетия советской власти и двадцать пять новых постсоветских лет этих шаблонов нам было предоставлено множество. Особую роль в формировании советского человека суждено было сыграть телевидению, самому массовому из искусств, непревзойденному агитатору, коллективизатору и пропагандисту.

«Прежде в Калуге говорили на калужском диалекте, а в Ярославле — на ярославском. Теперь все одинаково говорят на языке “Дома-2”», — пожаловался мне недавно один филолог — в ответ на рассказ о том, как одинаково громко кричали ведущие и корреспонденты на прямой трансляции нового праздника — Дня ВДВ. Рассказывая о каждом новом корабле, корреспондент грозно хмурил брови и, переходя на крик, сообщал о количестве выстрелов и их дальности так, словно корабль (а вместе с ним и корреспондент) уже в бою; зрители праздника от мала до велика рассказывали другому корреспонденту об отпоре, который Россия может дать врагу. Врага, правда, по имени не называли. Но интонация подразумевала — он у ворот! Следом началась передача про семейные ценности. Ведущие поменялись. Тон их остался прежним. Минут через семь после начала (минут за пять до первой рекламной паузы) гости программы перешли на крик. В момент выхода на рекламу в студии была предотвращена первая драка.

Итоги эксперимента по созданию так называемого советского человека, на самом деле, действительно могут быть подведены только сейчас, когда выросло и возмужало первое поколение, лично не знакомое даже с теми, кто видел людей, живших до революции.

На позднесоветском телевидении отрывисто-агрессивная манера ведущих новостей уравновешивалась распевной — культурного и естественно-научного сектора, передач, которые вели, например, Андроников и Капица, а новости о сжимающемся кольце врагов — передачами «От всей души».

В золотых для телеиндустрии конце 80-х — начале 90-х зрителей, привыкших доверять телевидению, потрясло сразу все: и то, каким языком говорили журналисты программы «Взгляд», и то, как одевался и у какого камина сидел сногсшибательный Урмас Отт, и то, о чем заговорили в рекламных роликах. Все это воспринималось как единое целое. И всему доверяли в одинаковой степени, все копировали. Одно из эпохальных писем на ТВ того времени: «Я купила “дольчики”, о которых вы говорили. И они порвались. Как не стыдно врать! Тем более по телевидению».

Телевидение менялось. Для человека, не отрывающегося от экрана, — менялось незаметно, плавно. Зритель не всегда замечал, как под привычным брендом вдруг оказывался продукт совершенно иного содержания, иной тональности. Агрессия распространилась по масс-медиа со скоростью инфекционной болезни, выкрикивания вошли в моду, острые обороты стали частью редакционной политики. В одном околотелевизионном баре недавно слышала разговор двух редакторш, собирающих гостей для общественно-политического шоу: «А N. точно оручий? Не провафлит нам весь хайп?» Я обернулась. Одну из них я узнала — по прежней работе на ТВ. Я могла бы назвать канал, но это не имеет значения. Это происходит почти на всех каналах.

Один студент как-то спросил меня: это была специальная, кем-то придуманная программа по расчеловечиванию ТВ, ее кто-то написал в Кремле, ФСБ или еще где-то, а потом воплотил в жизнь? Я ответила, что вряд ли кто-то в России способен всерьез придумать и осуществить столь долгосрочный проект. Просто ненависть — гораздо более примитивное чувство, чем сострадание. Прощать по-христиански научиться довольно трудно, а прощать по-рабски (то есть закрывать глаза на несправедливость и упрощение нравов) — легко. И стоит ослабить внутренний нерв, но добавить нервозности — как все воспринимается словно так и должно быть.

Некоторые телевизионные критики полагают, что можно каким-то волевым начальственным решением издать директиву о новом курсе масс-медиа, курсе на добро, запретить орать и использовать язык ненависти в теле- и радиоэфире — и невротизированное население успокоится, исцелится и придет в норму. Не думаю. Даже не потому, что не верю, что кому-то такая директива зачем-нибудь бы понадобилась, но еще и потому, что озвереть очень легко. А обратно очеловечиться значительно сложнее.

Возможно, это выйдет у тех, кто найдет возможность вырасти и стать собой без любого внешнего воздействия со стороны СМИ. Возможно, кое-кого из этого, нового, поколения россиян мы уже знаем. Возможно, когда советский человек сам собой, задохнувшись от ненависти, вымрет, им будет что сказать. На новом языке.

Понравился материал? Помоги сайту!