Церковь империи

На днях патриарх Кирилл лично распорядился уволить Сергея Чапнина с должности ответственного редактора «Журнала Московской патриархии». Одновременно Чапнин оставил и другие свои посты в патриархии, где проработал почти 15 лет. СМИ связывают это с недавним докладом Сергея Чапнина в Московском Центре Карнеги. Однако сам Чапнин полагает, что причиной мог стать гораздо более острый текст, опубликованный им недавно в американском христианском журнале First Things. Сегодня COLTA.RU впервые публикует его в авторском переводе на русский.

Я пришел в Церковь в конце 1989 года и активно включился в церковную жизнь в начале 1990-го. До распада Советского Союза было еще два года, и это было трудное время: инфляция, глубокий экономический кризис, пустые полки магазинов. Наша приходская община получила развалины храма в центре города Клин, расположенного в 85 км от Москвы. Заброшенный и обезглавленный храм на городской свалке, которую предстояло разгрести, стал для нас символом новой эпохи. Это был первый храм в Подмосковье, который вернули Церкви и который освятили во имя исповедника времен гонений на Церковь — святителя Тихона, патриарха Всероссийского.

Вокруг настоятеля, молодого, энергичного священника, собралась молодежная община, которая жила надеждой на возрождение России. Священник успел испытать на себе давление советских спецслужб — его держали «на контроле» за то, что он за два года до этого посмел создать при храме, где служил ранее, детский церковный хор.

Тогда, в начале 90-х, всем было очевидно, что движение вперед, развитие страны и успехи «церковного возрождения» были прямо связаны с избавлением от советского прошлого. Мы многого не знали и не понимали, но ясно чувствовали: чтобы изменить страну, надо измениться самим и, прежде всего, перестать быть «советскими». Задача «перемены ума» (метанойи) была ключевой и при этом невыразимо трудной. Но мы — в то время студенты и старшие школьники — жили надеждой.

После крушения Советского Союза Россия вступила в затяжной кризис идентичности. Два пути были у России — или европейская демократия, или евразийская автократия. Очевидно, что в начале 90-х выбор был сделан в пользу демократии. Общество двигалось «от» советской империи, отталкивалось от нее.

«Церковное возрождение» в те годы принимало с внешней точки зрения демократические, а по существу подлинно канонические формы. Возникло широкое движение мирян, которое объединило многочисленные инициативы в разных регионах тогда еще Советского Союза. Уже осенью 1990 года это движение оформилось в Союз православных братств. Ряд епархий в государствах, получивших независимость после распада СССР, получил статус автономных церквей. Началось прославление новомучеников и исповедников Российских, пострадавших в годы гонений. Всего несколькими годами ранее само упоминание гонений и имен пострадавших было небезопасно. Медленно, «на ощупь» возрождалась приходская жизнь. И живая церковная проповедь была обращена к сердцу человека, была призывом к жизни во Христе.

Церковь получила огромный кредит доверия у общества, а затем и у государства как долгое время гонимое, но выжившее и сохранившееся вопреки жестоким преследованиям сообщество. Не только Православная церковь в целом, но и буквально каждый священник, каждый человек в рясе получил огромный кредит доверия.

И после падения Советского Союза состояние «советской законсервированности» Церкви устраивало многих.

Так на первом этапе концепция «церковного возрождения» — назовем ее «церковное возрождение 1.0» — стала важной частью процесса по идейному и культурному освобождению от советского прошлого. Очень многие обратили внимание на то, что, казалось, Церковь смогла сохранить: это была русская традиционная культура, другая, не та, которая была всем известна, — не советская. Церковь к себе привлекла внимание даже тех, кто не интересовался вероучением и богослужением. И все захотели как-то приобщиться к этой культуре, но подавляющее большинство совсем не понимало, как это сделать. Именно в этой растерянности большинства надо искать причины совершенно беспрецедентного уважения к православному духовенству. Для многих священники становились проводниками в непознанный мир «другой России».

Однако желаемое и действительное сильно разнились. Церковь к тому времени уже была достаточно советской. Высший епископат был частью советского истеблишмента, а священники, если соглашались строго ограничить свою деятельность только совершением богослужений, получали в свое распоряжение огромные финансовые ресурсы. И после падения Советского Союза состояние «советской законсервированности» Церкви устраивало многих. К середине 90-х появились первые признаки того, что епископат решил не экспериментировать с новыми тенденциями — и вернуть церковную жизнь в привычное советское русло. В 1994 году Синод принял решение ограничить рост мирянских организаций (братств), жестко подчинив их настоятелям приходов. Многие братства пришлось расформировать.

В то же самое время начались характерные для советского идеологизированного сознания поиски врагов внутри Церкви. Первыми под удар попали приходские и катехизические практики общины (и братства) священника Георгия Кочеткова. Его оппоненты, демонстрируя невежество в вопросах церковной истории, назвали это движение «неообновленчеством» и попытались заклеймить его как антицерковное. Официального осуждения Церкви так и не удалось добиться — епископат решил промолчать, но с этого времени идет отсчет открытого разделения внутри Церкви на «либералов» и «консерваторов».

При всей условности этих понятий в церковном контексте существенным остается то, что «либералы» размышляли о практике катехизации, роли богослужения в жизни общины, а «консерваторы» считали сложившиеся практики незыблемыми, не подлежащими обсуждению, и поэтому главной своей задачей видели выход в общественно-политическое пространство и формирование «православной идеологии».

Некоторое время баланс сил сохранялся. Епископат в целом в этом споре старался не занимать какой-либо отчетливой позиции. «Консерваторы» мыслили себя «хранителями веры» и жестко критиковали не только мирян и священников, но и епископов (одним из первых — нынешнего патриарха, а тогда митрополита Смоленского и Калининградского Кирилла) за «уклонение от православия» вплоть до обвинения их в ереси.

Ситуация стала постепенно меняться после 2000 года, когда государство все более удалялось от демократической модели и приобретало сперва автократические, а затем и авторитарные черты. По мере этого разворота в концепции «церковного возрождения» радикально поменялись приоритеты. Первый этап «церковного возрождения» завершился, когда работа с людьми отошла на второй план, и главными стали задачи взаимодействия с государством:

1) формирование новой идентичности через проповедь патриотизма и традиционных ценностей в полном согласии с внутренней и внешней политикой государства;

2) владение и управление недвижимым имуществом и получение государственных средств на строительство и реставрацию.

Одновременно шли процессы бюрократизации Церкви, создания новых церковных учреждений, резкий рост документооборота и количества церковных чиновников.

Наступил новый этап — «церковное возрождение 2.0». Надо сказать, что «Церковь империи» — это мощный и внятный архетип, прямо отсылающий к Византии и всему комплексу воззрений, связанных с «православной империей», «Третьим Римом». С одной стороны, эта концепция обладает большим мобилизационным потенциалом и удобно вписывает Православную церковь в систему постсоветского государственного управления на то единственное «свободное место», которое прежде занимала Коммунистическая партия. Это было понятно всем, даже чиновникам, далеким от Церкви. С другой стороны, эмоционально и идеологически этот архетип очень привлекателен для многих членов Церкви, как мирян, так и людей в священном сане, увлекающихся буквальными толкованиями идей «Святой Руси» и «Москвы — Третьего Рима».

А «новой империи» в равной степени необходимы и религия — как форма легитимизации недемократической власти, и советское прошлое — как мифологическое время великих героев (именно поэтому главным праздником страны в последние годы стал День Победы). И Церковь на этом этапе тоже не уклоняется от выражения симпатий к советскому. С одной стороны, это выражение солидарности с государственной властью, а с другой, это признание того, что и в самой Церкви просоветские настроения очень сильны. Последнее вполне объяснимо.

Нынешний багаж России — культурный, исторический, социальный, философский и религиозный — это не многообразие, а лишь одна живая традиция, которую все знают, помнят и могут передать своим детям. Это советская традиция. И ее триумфальное возвращение в последние годы — это и есть признание того, что ничего другого в России не осталось.

«Церковное возрождение 1.0» не смогло решить первостепенные церковные задачи: массовое крещение 90-х практически не подготовило людей к сознательному участию в церковной жизни. Об этом свидетельствуют не только социологические опросы, но и сами священники. Показательны наблюдения епископа Смоленского и Вяземского (ныне — Орехово-Зуевского) Пантелеимона: «В начале 1990-х какой-то наплыв прихожан в храмы был... Люди тогда не приходили в Церковь, а “вламывались” в нее. К сожалению, задержались в ней немногие, и период активного внимания к церковной жизни и воцерковления сравнительно быстро закончился… Процент людей, которые в воскресенье приходят в храм, по моим подсчетам, не более 1% от населения нашей страны».

Необходимо упомянуть и о других важных последствиях помимо посещения храмов: советские люди приняли крещение, но не получили знаний об основах веры. Церковь приняла их такими, как есть, рассчитывая, что они воцерковятся сами, каким-то «естественным» путем. Но в подавляющем большинстве советские люди не испытывали никакой потребности измениться, они остались такими же, как были… Но изменения все-таки произошли: эти «новые верующие» изменили под себя Церковь.

И в этой ситуации незаметно произошла очень существенная мутация. Главный призыв, который Церковь обращала как к отдельному человеку, так и к обществу в целом, долгое время звучал привлекательно: «Давайте сохранять традиции!», «Пренебрежение традициями очень опасно». Вроде бы речь идет о здоровом христианском консерватизме, однако в российском контексте надо сделать существенную оговорку: какие именно традиции мы имеем в виду?

Сегодня в России огромных нравственных и интеллектуальных усилий требует реальное стремление заглянуть вглубь истории — за октябрьский переворот, за 1917 год, в историю Российской империи. Слишком много времени прошло, слишком много поколений сменилось, слишком многие носители традиций дореволюционной России были сознательно уничтожены. И обращение к церковным традициям XIX — начала ХХ веков неминуемо превращается в историческую реконструкцию, в любительский спектакль.

Из утверждения, что христианские традиции в России ушли из народной жизни, оказались в забвении, можно сделать два практических вывода:

1) стоит начать поиск сохранившейся живой традиции;

2) надо заложить основы для формирования новых традиций, соответствующих тем политическим, экономическим, социальным и культурным условиям, в которых мы живем.

Как христианину мне это особенно горько признавать, но от лица живой традиции в России говорят только те, кто говорит о «советском». В этом главный секрет привлекательности всего того, что связано с Советским Союзом и коммунистическим прошлым, не только для пенсионеров, но и для молодежи. Нынешний багаж России — культурный, исторический, социальный, философский и религиозный — это не многообразие, а лишь одна живая традиция, которую все знают, помнят и могут передать своим детям. Это советская традиция. И ее триумфальное возвращение в последние годы — это и есть признание того, что ничего другого в России не осталось.

Таким образом, «церковное возрождение 2.0» стало одним из важнейших элементов формирования постсоветской гражданской религии, обеспечивающей идеологическую поддержку государству. И это во многом предопределило те формы и идеологические конструкции, которые являются опорными в сложившейся модели развития государства и общества.

Однако, несмотря на то что Церковь делала акцент не на творческом усилии по освоению современной культуры, а на апелляции к прошлому, реконструкции практик XVIII—XIX веков, многое сделано и для движения вперед. Историк Алексей Беглов признает: «Мы имеем дело не с механическим восстановлением когда-то утраченного, а с процессом инкультурации, с творческим процессом вхождения Церкви в современную — модерную и постмодерную — культуру России и всех стран постсоветского пространства». Другое дело, что найти верные слова для объяснения этого Церковь не смогла.

Почему же тогда «церковное возрождение» завершилось? «Церковное возрождение» — это маркер переходного периода, времени неопределенности. Выбор в пользу «Церкви империи» уже сделан, и церковные формы и институты, соответствующие этой модели, сформированы. Возможно, новый этап истории православия в России можно будет так и назвать — неоимперским — или, вполне возможно, неосоветским.

Понравился материал? Помоги сайту!