«Уж лучше я сама скажу, чем за меня придумают»

Зальцбург, как обычно, полон Анной Нетребко. Во всех газетах, серьезных и не очень, — ее фотографии с мужем Юсифом Эйвазовым: вместе они поют в «Манон Леско», Эйвазова публика приняла овациями, хорошо оценила его и критика (16 октября пройдет премьера оперы в Большом театре, где дебютируют оба). Все обсуждают черное платье, пошитое для Нетребко: с 35 000 кристаллов от Сваровски оно стало самым дорогим в истории фестиваля. Фестиваль устроил в ее честь гала-вечер, в прошлом году подобного удостоился Пласидо Доминго. Прошла в Зальцбурге и презентация нового диска «Verismo», выпущенного Deutsche Grammophon; это вторая за последние семь лет сольная работа Нетребко в звукозаписи. Диск записан вместе с оркестром Национальной академии Санта-Чечилия под управлением Антонио Паппано, здесь 16 треков с ариями из опер Пуччини, Леонкавалло, Чилеа, включая такую редкость, как «Suicidio! In questi fieri momenti» из «Джоконды» Амилькаре Понкьелли, а также целиком четвертый акт «Манон Леско». В записи принимал участие Юсиф Эйвазов. Официальная дата начала продаж «Verismo» — 2 сентября. В Зальцбурге диск уже продается с начала фестиваля.

На презентации диска (ее аудиозапись выложена на сайте фестиваля) Нетребко говорила о самых разных вещах — как особенно ценит свою работу в «Свадьбе Фигаро» с Николаусом Арнонкуром и Клаусом Гутом, как сложность партии Манон заставляет ее ограничить количество выступлений в Зальцбурге, вспоминала, как была очарована талантом Юсифа Эйвазова в момент их знакомства в Риме два с половиной года назад. При этом она подчеркивает, что на сцене они не муж и жена, а просто коллеги. После презентации она ответила на вопросы Алексея Мокроусова.

— Как зарождается идея диска? Вы долго поете один и тот же репертуар, а потом вдруг просыпаетесь ночью: «А где же диск…»

— (Смеется.) Такое, конечно, тоже бывает…

— …или это результат долгих разговоров с менеджерами звукозаписывающей компании?

— Нет, менеджеры не пристают.

— Разговоров, что хорошо бы достичь какой-нибудь периодичности в выпуске дисков, нет?

— Понятно, что так было бы хорошо, хотя бы раз в два года, некоторые вообще выпускают чаще. Но, я считаю, лучше реже, да лучше. Чтобы было время подготовить и приготовить… а так чего их плодить, эти диски? И так уже вышло много.

Нет, все как-то собирается постепенно. С тех пор как мой голос изменился и я начала петь другой репертуар, появилась возможность этот репертуар записать. Первым диском был «Верди» (с участием Роландо Вильясона, вышел в 2013 году. — Ред.). «Verismo» мы записывали два года.

— За это время набор номеров сильно изменился? Или теперь думаете: а почему то или это не вошло?

— Я заранее придумала его, решила, что будет на диске. И в январе 2015 года мы сделали первую запись. Я ее послушала и сказала, что мне не понравилось все (бьет ладонью о ладонь, словно отряхивает пыль). И сказала несчастному Deutsche Grammophon: меня это не устраивает, все нужно поменять, оркестр, дирижера, все-все-все. Для этого была причина, это не просто каприз. Репертуар очень непростой. Он был записан и переписан лучшими сопрано, он на слуху, его знают все.

— Известно, что перед каждой новой работой вы слушаете записи других исполнителей. А в связи с «Verismo» кого слушали?

— Конечно, Каллас — одна из главных вдохновительниц. Разумеется, я люблю Тебальди, я вообще туда, в ту эпоху, больше погружена — Френи, Скотто, Райна Кабаиванска. Кроме них, конечно, есть и другие певицы, я много слушала Моффо…

— Чем они вдохновляют?

— Помимо голоса и безупречной вокальной техники там еще существует чувство… они знали, как это делать, знали, как строить фразу. Может, не они, а дирижеры (хотя, я думаю, Каллас — это Каллас) видели музыкальное произведение в целом, что очень важно для веризма, это его основа. Если нет музыкальной фразы, нет формы, все разваливается. С Верди легко, там все написано, просто пой по клавиру как написал. С веризмом так не получается. Если нет ведущего, нет лидера огромного движения фраз и оркестра, то, получается, мы ни к чему не идем.

— Все впустую?

— Ну да. На первой записи были великолепный оркестр и великолепный дирижер, но нужно было найти что-то особенное. Нужно итальянское звучание оркестра, я должна в соло в «Андре Шенье» услышать виолончель, которая стоит миллионы, ее надо услышать на диске. Это должен быть такой оркестр. И где его взять? Конечно — Санта-Чечилия, Паппано, и слава богу, что они согласились. У них все время было занято. Выискивали по два часа здесь, три там, в октябре, в январе…

— Диск завершает четвертый акт из «Манон Леско» Пуччини — осенью вы и Юсиф Эйвазов дебютируете в постановке Адольфа Шапиро в Большом. А успели уже подумать, что так и не придется выступить на сцене Большого театра? Или какие-то переговоры и обсуждения велись постоянно, просто публика о них не знала?

— Велись, конечно. И хотя люди придумывают истории про какие-то интриги, которые вроде мешали договоренностям, — таких интриг не было никогда. Наоборот, еще Васильев много лет назад приглашал петь «Травиату». Но я на тот момент была не готова, я ему честно сказала: «Вы знаете, мне рано петь “Травиату” в Большом». Он немножко обиделся, я помню, потому что через несколько лет я спела ее в Зальцбурге.

Я должна в соло в «Андре Шенье» услышать виолончель, которая стоит миллионы. Это должен быть такой оркестр. И где его взять?

— В Большом рано, а в Зальцбурге можно?

— …Да! В Зальцбурге другая публика, другие вкусы, все другое. В тот момент мой голос был очень легкий, инструментальный, что как раз здесь любят и чего недостаточно для Большого театра.

— А что, на ваш взгляд, ценит московская публика, чего она ждет? Вообще побаиваетесь встречи с ней?

— Боюсь не боюсь, а трепета не избежать. Думаю, она взыскательная, у нее сложились какие-то свои стереотипы… ну что, буду петь как я пою, буду стараться, тем более что партии уже сделаны, выучены, спеты и мы просто туда войдем. Театр роскошный, оркестр великолепный, сейчас к нему едут наши итальянские дирижеры, которые будут с ним заниматься… мы попросили, чтобы играл Ядер Биньямини, очень хороший дирижер, молодая звезда.

— А для вас город, где выступаете, имеет какое-то значение? Есть ли сцена, где хотели бы выступить, но еще не довелось?

— Я бы выступила в любом городе, где не была, где меня ждут и где есть хороший театр.

— Что на примете? Например, Сан-Карло в Неаполе?

— Там бы я очень хотела, но мне менеджер не очень советует: там бардак, не платят денег, трудно вообще о чем-либо договориться. Там постоянно все срывается. Даже в Риме мы как-то до полуночи не знали, будет у нас на следующий день премьера или нет. А когда вышли петь, народ начал гудеть: «бу-у! бу-у! бу-у!». Я не испугалась, а поняла, что это какие-то их дела. Но в Италии такое часто происходит, там всюду непросто, кроме Ла Скала.

— Понятное дело, там вас Перейра опекает.

— Перейра чудесный, он молодец, дай Бог ему здоровья, он знает, что делать.

В нашем оперном мире коллега никогда не подойдет и не скажет какие-то профессиональные вещи — здесь ты недотянула, там еще что-то. Так не принято, этого не говорят.

— Вы уже обсуждали с Адольфом Шапиро его видение постановки. Вы так всегда теперь будете поступать в новых проектах?

— Я должна так поступать, чтобы не случалось историй как с Нойенфельсом (в 2014 году в Мюнхене Нетребко отказалась петь в «Манон Леско» Баварской оперы незадолго до премьеры. — Ред.).

— Она вас расстроила?

— Конечно, как же она могла не расстроить? Все было готово для замечательного спектакля.

— А до Шапиро вы новые постановки ни с кем не обсуждали?

— Почему? Даже «Травиату» в Зальцбурге в 2005-м обсуждали, мы встречались с Вилли Декером, он рассказывал, что куда, было очень интересно.

Когда случаются такие большие, серьезные премьеры, на мне лежит огромная ответственность — не только как это исполнить, но и в каком виде я предстану. Зрители будут судить меня, а не режиссера — почему я так одета, почему у моей героини такой характер… Я же не могу им объяснять, что это режиссер так заставил.

— Согласившись петь «Травиату» в Ла Скала, вы попросили возобновить старый спектакль, хотя там идет новая постановка Чернякова. Вам она так не понравилась?

— Не могу сказать, что не понравилась. Черняков замечательный, талантливый режиссер, у него масса интересных работ, но в случае с «Травиатой» я говорю про себя, про данный момент своей жизни и свой сценический опыт. Я возвращаюсь к этой опере. Выбирая классическую постановку Ла Скала, я думаю, что надо таким образом поставить галочку, что я действительно хорошо спела «Травиату».

— Вы все время ломаете классический образ оперной дивы, отказываетесь изображать недоступную небожительницу, легко говорите с прессой о своих заботах… Вы сознательно идете на это, вам не нравится образ кумира?

— Ой, никогда не думала об этом.

— Но ведь интересный вопрос?

— Хороший. К сожалению, моя жизнь настолько на виду… я бы не хотела, чтобы она была настолько expose, но ничего не могу с этим поделать.

— Откровенность как реакция на поведение масс-медиа?

— Да, уж лучше я сама скажу, чем за меня придумают. Потому у меня есть инстаграм и фейсбук — чтобы люди видели, что я делаю, и не придумывали за меня неизвестно что. Вот она, моя жизнь, так я живу, такой я человек.

— Когда смотришь на вас на сцене, видишь, как вы каждый раз выкладываетесь на двести процентов; поразительная самоотдача. Наверняка успех сопровождается жуткой усталостью, но ведь это как наркотик — зависимость от работы?

— Такая профессия, это вам любой актер скажет.

— Это даже не специальное оперное, а именно актерское, человек на сцене?

— Конечно. А с музыкой — так вообще…

Такая опера, как «Манон Леско», абсолютно точно лучше идет в концертном исполнении. Она настолько сложна, что любое движение сбивает дыхание, там нужно, как говорится, park and bark — «припарковаться и гавкать».

— Вам важны оценки коллег, когда они вами восхищаются? Или вы и так о себе все знаете — как спели, как прошло?

— Что касается коллег и комплиментов… В нашем оперном мире коллега никогда не подойдет и не скажет какие-то профессиональные вещи — здесь ты недотянула, там еще что-то. Так не принято, этого не говорят.

— И вы тоже не говорите?

— И я не говорю, потому что могут просто послать, с оперными певцами так, они очень ранимые люди, и с ними надо очень осторожно общаться. А насчет комплиментов… Они приятны, но я знаю, что иногда они могут быть искренними, а иногда неискренними. Особенно когда тебе говорят (играя интонацией): «Боже мой, это был лучший спектакль, который я слышал со времен Великой Отечественной войны!» А еще хуже, когда говорят: тут я слушала вот эту, вообще какой-то кошмар! Я прошу тогда — при мне не говорите плохого о коллегах, потому что знаю: сейчас вы отвернетесь и будете то же самое про меня говорить.

— Таковы правила игры?

— Я знаю, что это так, не могу сказать, что расстраиваюсь, просто знаю, что оно есть.

— А сами-то можете сказать правду?

— Если спросят, то да. Может, если это совсем катастрофа, то нет, не возьму на себя такую ответственность, но могу сказать в осторожной, мягкой форме, чтобы как-то улучшить… но не всегда такое хотят слушать.

— А теперь какой диск хотите записать?

— Сольное? Да уже все записано…

— Поставили точку — лет на пять?

— Посмотрим, не знаю, может, придет новый репертуар, с ним новые идеи. Сейчас мы записываем целые оперы, это тоже хорошо. Теперь их почти никто уже не записывает.

— Вы как-то говорили, что вам больше нравится играть в оперных спектаклях, чем выступать в концертном исполнении. А сами все время участвуете в последних.

— Такая опера, как «Манон Леско», абсолютно точно лучше идет в концертном исполнении. Двигаться мы все равно не можем, она настолько сложна для исполнения, что любое движение сбивает дыхание, там нужно, как говорится, park and bark — «припарковаться и гавкать». Ты просто выходишь и стоишь — и даже при этом еле-еле доходишь до финала. Как правильно сказал Юсиф, я ее начинаю и даже не знаю, закончу ли. Она настолько трудная! Это опера не для детей, это высший пилотаж. Ты должен быть таким матерым человеком физически, у тебя все должно быть в порядке с головой, потому что надо просчитывать каждую ноту.

— Обговаривали с Шапиро, чтобы мизансцены были статичными?

— Он знает это. Надеюсь, не поставит нам балетных статистов, чтобы мы, два студента, выглядели на их фоне как горы. Юсиф же большой, как вы…

А концертное исполнение мне нравится, потому что ты концентрируешься на музыке, не сбиваешь дыхание, не должен все время поворачиваться… тогда все как-то получается лучше с музыкальной точки зрения. Опера — это должно быть шоу, и я люблю, чтобы оперу ставили красиво.

— «Травиата» Декера в этом смысле изумительна, там все совпало.

— Да, это было современно, но это было очень здорово.

— Вы ее иногда пересматриваете?

— Нет, вообще ничего не пересматриваю и не переслушиваю. Иногда натыкаюсь то тут, то там, а так в принципе у меня такой тяги нет. Вот когда я состарюсь, уйду со сцены, буду сидеть, есть, пить, толстеть на счастье, тогда и буду себя слушать.

Понравился материал? Помоги сайту!