«Не хочу оставлять после себя слишком много мусора»

27 февраля исполняется 70 лет Гидону Кремеру. Юбилейный тур знаменитого скрипача охватывает оба полушария. Начало года он посвятил гастролям по США и Канаде. Впереди — площадки десятка европейских стран в компании пианистов Марты Аргерих и Люки Дебарга, скрипачек Татьяны Гринденко и Клары Юми Канг, вибрафониста Андрея Пушкарева и оркестра «Кремерата Балтика». Роман Юсипей встретился с юбиляром в поезде, идущем в Брюссель.

— Два года назад большой резонанс вызвал ваш проект «Россия — лица и маски», объединивший музыку «Картинок с выставки» Мусоргского и работы художника Максима Кантора. Сейчас у вас новый мультимедийный замысел — «Картинки с Востока». О чем он?

— В основе этого проекта — актуальная, окружающая нас ситуация, о которой нам следовало бы чаще задумываться. Но не для того, чтобы кого-то клеймить и ставить заграждения. Я говорю о войне в Сирии и беженцах оттуда. Да и не только оттуда…

Данный проект, как и предыдущий, также зиждется на сотрудничестве. В этом случае — с сирийским скульптором Низаром Али Бадром, который делает потрясающе трогательные фигурки из гальки. Эти скульптурки являются некоторым отображением реальности, в которой живем все мы и, в первую очередь, сам художник, находящийся в Дамаске.

Скульптуры недавно были «оживлены» с помощью компьютерной графики моим талантливым другом — сыном композитора Гии Канчели Сандро и превратились в маленькие анимационные истории. В качестве «партнера» для этих картинок мы взяли мелодии из «Знаков зодиака» Штокхаузена в блестящей оркестровке Андрея Пушкарева. Они звучат между частями «Картинок с Востока» Шумана, инструментованных для струнных.

Таким образом, родилось действо продолжительностью 30 минут. На концертную премьеру сирийский художник приехать не смог, ему не дали визу. Но уже на первом прогоне мне все это показалось настолько убедительным, что захотелось наш «опус» задокументировать. То есть речь идет о продукте, который можно условно отнести к crossover — слиянию трех видов искусств. На самом деле я в crossover не верю — чаще всего он созвучен ширпотребу. Тут же речь идет o попытке говорить вместе о чем-то чрезвычайно важном.

Я верю в это проект. Но пока нахожу мало людей, готовых принять участие в его продвижении. Отговорки самые разные. Мол, кино — это не тот формат и на телевидении сейчас такое не показывают. Мое непосредственное окружение, «менеджерианство», также настроено скептично. То и дело я слышу: у нас нет заказчиков, никому это не нужно, это старомодно, это выброшенные деньги. Посему приходится бороться даже со своими партнерами по делу. Вчера я в очередной раз вспоминал избитую фразу: «кто заказывает музыку, тот за нее и платит». В данном случае заказчик и продюсер — я сам. Скоро мне удастся поделиться и результатом. Прекрасная команда энтузиастов заканчивает монтаж. Я рад быть частью процесса — осуществляются грезы моей юности, когда я мечтал стать режиссером…

— Неприятие определенным кругом людей, в частности менеджерами, незнакомой музыки — как часто вам приходится сталкиваться с такого рода проблемами?

— Ежедневно. И не важно, давно эта музыка похоронена или недавно рождена. Она просто незнакома. Иначе говоря, не раскручена. Когда произведение кажется мне значительным, я стараюсь подвигнуть людей его играть, слушать, распространять. Но в ответ часто получаю «не знаю», «не хочу знать», «никому не нужно», «не продается», «не востребовано». Никто не идет от сути, все ориентируются по верхнему, формальному ряду. С одной стороны, знакомый принцип «всё на продажу». С другой — вещи, которые, казалось бы, должны волновать, мало кого интересуют. Вместо веры в силу искусства мы имеем дело с рынком, вернее, с бизнесом, пользующимся искусством.

Но что-то мне все-таки удается дожать до конца. Например, только что вышли в свет наши с «Кремератой» диски со всеми четырьмя камерными симфониями и фортепианным квинтетом Мечислава Вайнберга (последнее сочинение — в осуществленной нами оркестровой версии). Никакой материальной выгоды от этого мы не имеем. Фирма ECM, которая выпустила эти альбомы, в полной мере не компенсировала даже затраты на запись. Мы сами оказались в убытке, но дело сделано!

Но что-то мне все-таки удается дожать до конца.

Впрочем, если задуматься, большинство альбомов в последние годы я делал по собственной инициативе. Будь то все скрипичные концерты Моцарта, записанные с «Кремератой» на юбилейном фестивале в Зальцбурге, «Eight Seasons» с музыкой Вивальди и Пьяццоллы, диски с сочинениями Софии Губайдулиной, Гии Канчели, Виктора Кисина, проект с Четырнадцатой симфонией Шостаковича и Адажио из Десятой симфонии Малера. В феврале выйдут оба фортепианных трио Рахманинова, записанных с пианистом Даниилом Трифоновым и моим партнером по музыке и спутницей по жизни — виолончелисткой Гиедрой Дирванаускайте.

Какое счастье работать со звукорежиссерами, с которыми полное понимание по поводу сути и качества продукции! Уже 30 лет я сотрудничаю с Хельмутом Мюле и Петером Ленгером. Назову и пару талантливейших молодых литовцев — Вилиюса и Александру Керас, с которыми я сам и «Кремерата Балтика» начали партнерство относительно недавно.

Все эти проекты my production родились благодаря поддержке моего верного ассистента Криса и возглавляемого им офиса нашего оркестра. Да, в конце концов кто-то берется доделывать обложки, называя себя при этом исполнительным продюсером. Но арендой зала, самой записью, ее монтажом приходится заниматься самостоятельно. Вот они — подлинные инвестиции, которые держатся лишь на вере.

— Недавно на Deutsche Grammophon вышли 22 диска скрипичных концертов в вашем исполнении...

— Моя многолетняя коллега и близкий друг — скрипачка Татьяна Гринденко сейчас бы сказала: «Ну что ты себя увековечиваешь? Это же все консервные банки». Я и вправду не хочу оставлять после себя слишком много мусора и в последние годы с большой аллергией отношусь к любым микрофонам и видеокамерам. Появление такого рода коллекции вовсе не значит, что все, что я сделал или сыграл, настолько важно. Я просто всегда стараюсь делать лучшее, на что способен. Иногда это удается. Но гораздо чаще ты остаешься у себя в долгу. Я вообще считаю главной проблемой музыканта-исполнителя то, что его представление о совершенстве всегда находится в конфликте с тем, что он на самом деле способен сделать. Хочется стремиться к самому лучшему результату, быть перфекционистом...

С другой стороны, образумливает фраза недавно ушедшего великого дирижера Николауса Арнонкура, сотрудничество с которым было для меня большим подарком в жизни. «Перфекционизм по отношению к искусству — разрушительная сила, — говорил Арнонкур не раз. — К нему можно стремиться, но его невозможно достичь. Перфекционизм, скорее, разрушает саму суть музыки». Важно не возомнить себя богом, надо знать свое место. И я старался эту скромность — или, скажем, самокритичность — в себе культивировать. Упомянутые вами 22 диска Deutsche Grammophon — на самом деле лишь небольшая часть мною записанного. Нельзя повернуть реку вспять — приходится жить со всем тем, что было когда-то зафиксировано. Даже зная, что оно несовершенно…

— Как-то вы назвали записанный вами сборник всех сонат и партит Баха своим завещанием…

— Партиты Баха для скрипки соло я впервые записал еще в 1968 году в Риге. В 1981-м были выпущены все шесть партит и сонат на Philips, в Голландии. Что склонило меня снова записать их в 2002 году в Локенхаусе и Риге и выпустить на фирме ECM? Возможно, прилив сил, желание «расписаться». Завещание — может быть, не совсем точное слово. Это, скорее, обобщение моих усилий и опыта с Иоганном Себастьяном.

Я по-своему распрощался со своими амбициями по отношению к Баху, хотя ясно, что эта «библия», как и сам автор, должна сопровождать каждого музыканта всю жизнь.

В последние годы меня увлекают больше какие-то другие вещи. Например, проникновение в тайны квартетов Бетховена, которые (опусы 95, 127, 130 и 131) вошли в репертуар оркестра «Кремерата Балтика». Миры Бетховена, как и Шуберта, моего любимого автора, феноменальны. Они говорят обо всем том, что не вписывается во временные ценности, а требует погружения в вечность. Не случайно такой «вектор» не всегда востребован широкой публикой, настроенной на развлечение.

Даже редкий удачный концерт — это уже «вчера». Сегодня надо играть заново.

— Позвольте очень личный вопрос: что такое возраст 70 лет? Мне это самому уже интересно.

— Посоветую вам одно — живите сегодняшним днем. Хотя и у меня это не всегда получается. Почти как в песне у Высоцкого — я со всех сторон «обложен флажками» прожитого. Кто-то считает, что опыт способствует мудрости. Но это не так. Мудрость может быть и у ребенка. Опыт не делает нас более счастливыми. Он — скорее бремя, утяжеляющее жизнь. И удачи, и неудачи — все надо стряхивать. Даже редкий удачный концерт — это уже «вчера». Сегодня надо играть заново. Нужно постоянно перерождаться. In tempus praesens — вот рецепт.

— Супруга Достоевского Анна Григорьевна Сниткина, дожившая до 1918 года, на исходе дней говорила, что ее жизнь навсегда осталась в 70-х годах XIX столетия. Есть ли у вас свое любимое время?

— Любимого временного отрезка как такового у меня нет. Но есть вещи, места, которые для меня сегодня так же дороги, как и когда-то. А может быть, стали еще дороже.

Есть в моей жизни такое понятие, как Ходынка. Для большинства людей это слово ассоциируется с царем, давкой, жертвами. А для меня Ходынка — та улица, где находилась моя первая московская квартира. Это некое зерно, основа творческого подхода к жизни, дружбе, многослойной и неоднозначной атмосфере, что была в Москве. Некий очаг, на который я теперь издали смотрю положительно. Там же, на Ходынке, произошло много достаточно грустных событий, но саму атмосферу этого небольшого жилища площадью в 35—40 метров я берегу в своем сердце. Как сказал поэт, «храм оставленный — все храм».

Такое же отношение у меня сохранилось и к Шеврезке — длительному парижскому периоду моей жизни, в котором было тоже достаточно много противоречивого. Это маленький переулочек на Монпарнасе, во дворе которого стоит павильончик-студия. На Шеврезке я провел даже больше времени, чем на Ходынке. Атмосфера этого дома, те, кто создавал этот очаг и делил там со мною свою жизнь, люди, которые туда приходили, рояль, к которому сейчас редко кто притрагивается, — все это хранит моя память. Недавно, подготавливая себя к турне по Японии, Корее и Китаю, мы три дня репетировали на этом инструменте с необычайным Люкой Дебаргом. Париж всегда остается Парижем. Даже если из него я нынче удалился в свое новое жилище в Вильнюсе. Оно мне не менее дорого и, кстати, тоже имеет кодовое название — Аманчюрлик. Уже 10 лет эта обжитая пристань связана с Любимой, с моей спутницей жизни, которая делает все возможное, дабы у меня был Дом, каким я его всегда представлял и каким я его себе и нам обоим желаю надолго…

Если говорить о творческих периодах — что, наверное, в таких интервью важнее, чем личное, — это дирижеры и партнеры по сцене за более чем пятьдесят лет деятельности, тридцать лет фестиваля в Локенхаусе, двадцать лет «Кремераты Балтики», необыкновенно интенсивный период увлечения (одних записанных дисков — целых восемь) музыкой Астора Пьяццоллы. В частности, все, что связано с постановкой, записью и гастролями его опериты «Мария де Буэнос-Айрес» в обработке Леонида Десятникова и исполнении нашего «Астор-квартета», — незабываемо. Но сказать, что у меня был какой-то один особо счастливый жизненный или творческий период... Я всегда говорю, что прожил, наверное, пять жизней. И мне не хватает подзорной трубы, увеличительного стекла, чтобы определить, какая из них была важнее.

Насмешил и несколько озадачил комментарий в интернете по поводу анонса моего концерта: «Гидон Кремер к нам приезжает? Я думал, он давно умер…» Еще живехонек.

— Вы точно подсчитали количество?

— Это просто метафора. Может быть, всего три. А может, и семь, не знаю... Если бы даже была одна, она все равно была бы такой же интенсивной и такой отчаянно короткой. Трудно даже подумать, как коротка была жизнь Давида Федоровича Ойстраха. Когда его не стало, ему было на четыре года меньше, чем мне сейчас. Я помню его интервью незадолго до ухода. Исаак Стерн — другой выдающийся скрипач — спросил Давида Федоровича, зачем он играет на протяжении одного турне по Америке целых 39 концертов. Не натужно ли это? И действительно, зачем человеку в его статусе, возрасте, с его болячками так обременять себя? Ойстрах честно ответил: «Если бы я не стал этого делать, я бы просто умер». Ссылался ли он подсознательно на бремя свой жизни в СССР или же просто отдавал себе отчет, что именно в служении музыке заключается его миссия? Удивительно, что Давид Федорович был способен не только интенсивно играть, дирижировать, гастролировать, но и, возвращаясь в Москву, отдавать все свое время нам — его студентам. Уже не говоря о том, что ему приходилось присутствовать на каких-то собраниях, выступать на них, за что-то голосовать. Нам это трудно понять, но время, очевидно, диктовало даже великим «правила игры», и Ойстрах чувствовал, что обязан им подчиняться. Грустно все это...

— В одном из стихотворений Иосиф Бродский писал: «…Брюзжа, / я брюзжу как тот, / кому застать повезло / уходящий во тьму / мир, где, делая зло, / мы знали еще кому». Что имел в виду поэт и какие отношения со злом у вас?

— У Бродского очень многослойные стихотворения. Этим приемом он описывает весь комплекс, именуемый жизнью. И если пытаться дать какую-то одну интерпретацию, она будет очень сильно хромать. Кто-то хорошо пошутил: жизнь — это смертельная болезнь, которая передается половым путем. Наверное, в этой шутке есть доля правды. Даря кому-то жизнь, мы уже заранее обрекаем этого человека на страдания… Но жизнь — все же наша самая большая ценность. Ей положено и радоваться. Кто это не умеет делать, тот несчастен.

Я завидую тем людям, которые всюду усматривают высший смысл, высшую справедливость, закономерность, логику. Я эмоционально больше склонен видеть несправедливость. Меня она всегда больно ранит, сталкиваюсь ли я с нею сам или беда обрушивается на близких. За свою жизнь я понял, что последнее гораздо страшнее. Вот как несправедливо было, например, то, что Татьяна Гринденко в свое время не поехала на конкурс в Брюссель — ей не дали паспорт. Не знаю, кто больше тогда переживал: она или я? В любом случае Таня, которая год готовилась к этому испытанию, затем должна была пройти испытание другое, известное многим друзьям и коллегам, да и мне самому, — быть «невыездным». Кто-то от этого ломался, а кто-то становился сильнее.

Несправедливо, что «так гибнут замыслы с размахом», что задумки, в которые мы верим, постоянно натыкаются на препоны. Но я вспоминаю и свою бабушку, которая говорила: «Трудности существуют для того, чтобы их преодолевать. Мы растем на них!»

И все же разве можно назвать справедливостью то, что такой выдающийся музыкант, как Мечислав Вайнберг, последние свои годы в Москве жил почти в полном забвении и, будучи тяжело больным, к тому же еще и голодал? Только сейчас мир постепенно узнает его музыку. Я счастлив, что мы с «Кремератой» способствуем этому запоздалому признанию. Но ведь и я сам не сразу открыл для себя его ценность. Можно уверенно сказать — «ошибка молодости»…

В 1980-м, когда я был уже одной ногой на Западе, мне хотелось сохранить сотрудничество со ставшими для меня важными композиторами, друзьями и родной аудиторией. Я хотел продолжать выступать на знакомой мне территории, сохраняя отношения с моей многострадальной страной, которая тогда еще называлась Советским Союзом. И наивно полагал, что могу жить за рубежом и гастролировать на Родине, как прежде (что стало возможным — теперь в это трудно поверить — только после перестройки). Но тогда одним высоким чиновником мне была сказана в ответ очень простая фраза: «Советский артист, который не живет в Советском Союзе, — уже не советский артист. Если у вас есть формальные основания уехать за рубеж, уезжайте. Но сюда вам возвращаться как артисту не положено». К счастью, сегодня взгляды на место жительства изменились. Но тогда мне это казалось странным, горьким, несправедливым.

— Но ведь и мы сами, вольно или невольно, совершаем несправедливость…

— Безусловно. Когда я, занятый делами, проектами, фантазиями, замыслами, не слышу голос близкого человека, который находится рядом, — это зло. Я могу оправдываться самыми важными вещами. Но я определенно творю несправедливость, не уделяя времени и внимания тем близким и родным, кто своей преданностью и присутствием заслуживает этого. Корю себя и не знаю, как выбраться из этого замкнутого круга.

Бывает, кто-то из моих друзей не понимает, отвергает другого близкого мне человека, и я оказываюсь в середине конфликта, потому что люблю таких разных, но одинаково дорогих мне людей. И очень страдаю, поскольку мне важно, чтобы в мире вокруг была гармония. Но инструментов для того, чтобы привести людей к согласию, у меня часто нет.

И тогда я могу только радоваться (это отнюдь не оправдание), что в жизни я кому-то помог. Кого-то исполнил, кого-то поддержал в поиске, чьи-то мозги направил в верном направлении, чьи-то уши заставил по-другому слышать, кому-то помог найти друг друга или разрешить какую-то проблему, кого-­то одарил и одаряю чувствами и поддержкой. Словом, что-то сделал. Но все ли? В полной ли мере? Коришь себя за все, что не сделал, не успеваешь сделать... Я терпеть не могу быть в долгу и вроде бы ни у кого ничего не одалживал. Но все равно продолжаю чувствовать себя в долгу перед всеми. Наверное, и предсмертным моим вздохом будет «Ах, не успел».

С Мартой Аргерих у нас еще сохраняются проекты, но я все меньше хочу обременять ее собой, чувствуя, что весь мир сходит с ума от ее имени, энергетики и желания видеть ее на сцене.

— Жизнь на этом не заканчивается…

— Прекрасно, что вы так думаете. Честно говоря, я завидую людям, которые верят в будущую жизнь. От себя по этому поводу могу сказать лишь следующее: то, что отдаешь, — остается. Вот в этом смысле жизнь действительно не заканчивается. Она продлевается в том, что мы создаем и передаем дальше. Конечно, если мы это делаем не для себя самих, а ради чего-то более высокого. Поэтому я всегда повторяю: не пользуйтесь музыкой для себя — служите ей.

— Много ли есть вещей, про которые вы понимаете, что никогда не успеете их сделать?

— В книге «Обертоны» их перечисление заняло у меня целую главу. Сейчас добавилось, пожалуй, еще несколько. Но мне больше хочется говорить о том, что я надеюсь успеть. Например, отметить в этом году 80-летие Валентина Сильвестрова в Киеве и Москве. Поставить «Кремерату» на такие рельсы, чтобы она независимо от меня продолжала действовать с не меньшими убедительностью, энтузиазмом и интенсивностью. Что она, впрочем, уже давно делает: только в прошлом году «Кремерата» гастролировала (назову одних пианистов) с Мартой Аргерих и с Михаилом Плетневым, с Раду Лупу и с Даниилом Трифоновым. Просто какое-то созвездие...

— Что вам бы хотелось передать новому поколению музыкантов?

— В конце ноября я в очередной раз занимался со студентами в Кронберге. Вообще преподавать — это не мое дело. Я не даю мастер-классы и не претендую на роль профессора: у меня нет для этого ни желания, ни опыта, ни терпения. Называю данный формат просто «Диалоги». Я рад поделиться с талантливой молодежью своим «слышанием» и наблюдениями. В Академии Кронберга замечательная атмосфера. Туда набираются люди со всего мира с определенным уровнем инструментальной подготовки, из них можно что-то лепить. Молодым солистам, которые там учатся, нужен кто-то, кто слушает со стороны. Нам всем требуется «ухо из зала».

У меня нет набора готовых рецептов, какие есть у любого преподающего человека. Каких-то схем по воспитанию и росту мастерства, подходов к стилевым, темповым и прочим вопросам. Это, скорее, похоже на сеанс одновременной игры с очень многими и совершенно разными партнерами. Без знания определенных ходов, но с нежеланием проиграть. Я пытаюсь индивидуально воспринять каждого, навести на какие-то идеи и дать шанс этому каждому думать дальше самому.

— Молодому человеку начинать сейчас труднее, чем во времена вашей молодости? Стартовать, развиваться, получать эти шансы?

— Не знаю. Думаю, и нашему поколению было нелегко. Конкуренция была налицо, а искать свой голос всегда трудно. Сегодня многие молодые артисты сетуют, что, если они не будут играть то, что от них требуют, им не дадут концертов. Мне же всегда хотелось совмещать Чайковских, Бетховенов, Брамсов, Сибелиусов с музыкой, которая была «нова» или несправедливо «забыта». С музыкой, которой я был верен. Я настаивал на ее исполнении и таким образом, хотя и не без препятствий, нашел свой путь. Это не значит, что я отрекся от классики. Я просто верил в свой выбор. Безусловно, я прошел мимо многих авторов и сочинений, стандартных и нестандартных, в том числе и написанных для меня. Но я двигался навстречу тому, чем был увлечен. Может быть, выбор не всегда был оптимальным. Но все же следы своей деятельности и веры я наблюдаю сейчас в том, что во всем мире исполняется Арво Пярт и есть большой интерес к Софии Губайдулиной. Надеюсь, и к музыке Альфреда Шнитке сохраняется достаточно уважения. Верю, что честная и эмоциональная музыка Гии Канчели, как и искусные партитуры Виктора Кисина, Леонида Десятникова, Александра Раскатова, Александра Вустина, будет востребована.

— Продолжу цитировать Бродского. В одном из его итоговых стихотворений написано: «…разница между зеркалом, в которое вы глядитесь, / и теми, кто вас не помнит, тоже невелика…»

— Хорошая фраза, мне она нравится. Многие ли не помнят меня? Не знаю. Насмешил и несколько озадачил год назад комментарий в интернете по поводу анонса моего концерта: «Гидон Кремер к нам приезжает? Я думал, он давно умер…»

Еще живехонек. Но, знаете, как-то внезапно для себя обнаружил, что мне больше не видится проектов почти ни с кем из моих «прошлых» пианистов. И это обидно. Олег Майзенберг — один из моих лучших партнеров, с которым мы дышали вместе, к сожалению, перестал играть. Валерий Афанасьев, с которым я тоже многое успел сделать, живет в своем, по большей части литературном, мире. И хотя этот мир по-своему интересен, я не вполне расположен строить к нему мосты. С Мартой Аргерих у нас еще сохраняются проекты, но я все меньше хочу обременять ее собой, чувствуя, что весь мир сходит с ума от ее имени, энергетики и желания видеть ее на сцене. Очень надеюсь еще поиграть с Михаилом Плетневым. Но, увы, этот гениальный музыкант и дирижер очень занят, да и «рынок» на него не распространяет статус суперзвезды. Какая нелепость!

Но зато поразительным магнитом являются нынче «юные дивы», в разряд которых вписывается молодая и невероятно одаренная пианистка Хатия Буниатишвили. Я в свое время распознал ее талант, восторгался им. Но мною не случайно вскоре были написаны «Письма к юной пианистке». Эта книга, которую отнюдь не стоит воспринимать личностно, есть некоторая рефлексия на все те опасности, что возникают перед многими талантливыми молодыми людьми. Написав этот «справочник» на тему «быть знаменитым некрасиво», я перевернул страницу...

Невероятно интересный персонаж, с которым я еще недавно интенсивно гастролировал по миру, — Даниил Трифонов. Я надеюсь, что его не заездят. Для рынка его неординарность — очень лакомый кусочек, и посему он востребован. Даниил также склонен поддаваться искушениям. Знаете, есть такое английское слово insatiability — «ненасытность». Впрочем, эта ненасытность знакома и мне. Я часто говорю себе: «Гидон, ты критически смотришь на молодежь, желаешь ей не изматывать себя. А что же ты делаешь сам?»

Я очень редко пользуюсь популярной нецензурной лексикой.

— У вас никогда не возникало желания уйти на год в отпуск?

— Были неудачные попытки. Максимум, что мне удается, — месяц, два, три… Я понимаю, что это звучит претенциозно и нелепо, но у меня даже совершенно нет времени отмечать свое 70-летие в том месте, где оно запланировано. Чем дальше, тем больше хочется отменить все условности «празднества» и заняться тем, что я должен делать на самом деле: репетировать и… играть концерты. Посвятив первую половину 2017 года торжествам — и «Кремераты», и своему собственному, — во второй я оставляю за собой право не быть задействованным в проектах с моим оркестром. Я счастлив, что придумал «Кремерату Балтику», запустил эту машину в действие и двадцать лет ею руковожу. Она останется для меня той розой из Экзюпери, за которую я в ответе. Но одновременно я осознаю, что являюсь заложником своей придумки и подчас занимаюсь тем, что в моей творческой жизни могло бы быть на втором плане. Я хочу, чтобы этот коллектив жил, чтобы у него были свое лицо, свой почерк. На это уходит огромный объем не только музыкальной, репетиционной, но и организаторской работы, которую я надеялся скинуть на менеджмент и своего ассистента. Но ему тоже приходится работать до седьмого пота. Поэтому порой его ассистентом оказываюсь я: он просит писать кому-то письма, кого-то уговаривать, встречаться, давать интервью. Я понимаю, что нахожусь в клешнях этих проектов, и не могу отвертеться.

— Неудивительно, что наше неформальное общение сегодня началось вашей фразой «Как меня все… достали». Причем по некоторой паузе перед ключевым глаголом чувствовалось, что вы старательно подыскивали именно цензурный его эквивалент.

— Вы знаете, я очень редко пользуюсь популярной нецензурной лексикой. Чуждо мне это… Но жизнь постоянно преподносит какие-нибудь такие «мелочи». Это как мой кашемировый шарф, от которого в бороде остаются странные клочки. И я постоянно удивляюсь: откуда у меня это черное?

Недавно у нас с «Кремератой» состоялось турне в Египет, Иорданию и Палестину. Ни условий, ни прекрасных залов, ни подготовленной публики. Но поездка была важна для сплочения коллектива и отработки определенного репертуара. По сути, это турне стало началом нашего юбилейного странствия по миру. Причем главной задачей в данном случае мне виделось сделать нечто хорошее для страдающих людей этого региона.

Мы играли в Луксоре — в одном из самых посещаемых мест Египта, прямо перед храмом Амона-Ра. Египетское Министерство культуры организовало там международную конференцию по туризму. Несчастным делегатам не давали ужинать, пока мы не отыграли с подзвучкой наши 35 минут. Конечно, ни о какой концертной атмосфере речи быть не могло. Между колоннами поставили доски, мы там переодевались. Когда я пошел в туалет, по моим ногам пробежалась огромная крыса. Колоритно, не правда ли?

Так вот, после концерта на ужин был приглашен и оркестр. Мы идем между столами. Люди, которые нас только что видели на сцене, начинают вежливо хлопать. Я озираюсь налево-направо, в одной руке у меня мешок с концертной одеждой, в другой — футляр со скрипкой. Мы с коллегами идем гуськом, стараюсь как можно скорее пройти к столу, сесть и расслабиться. И вдруг (не заметив, как выяснилось впоследствии, ступеньки под ковром)… спотыкаюсь так, что теряю равновесие и падаю навзничь. Чувствую боль, очки поломаны, кровь течет. Сильные ушибы налицо (заметьте игру слов!). Вызывают скорую, сбегаются врачи. Ехать в госпиталь в Луксоре явно не хочется. К счастью, выясняется, что нос не сломан. Но сотрясение, безусловно, есть. Сажусь. Тошнит. Отхожу в сторону от стола и любопытствующих и, пока меня рвет, слышу через громкоговорители песню любимого мною Жака Бреля «Не покидай меня». Не ирония ли это судьбы?

В момент спотыкания могло произойти все что угодно. В результате травмы я мог сорвать турне, потерять способность играть. Но мне все же повезло. Обошлось. Свыше как бы сказали: «Не торопись».

— Что вы обычно отвечаете этим голосам?

— Упрямо твержу: «Дайте мне быть в моем темпе. Я так привык». Жить спокойнее и правильнее я не умею. Работать меня научили, а расслабляться — нет.

Я живу как заведенный. «Завели» меня родители? Обстоятельства? Судьба? Даже написав четыре книги, я никак в этом не разберусь и, наверное, ухожу от ответов. Стараюсь жить сегодняшним днем. Пока он подарен — черпать из его возможностей. Но, наверное, я еще первоклассник или плохой студент относительно темы покоя…

Хочется учиться у мудрых, но ведь и София Губайдулина, наверное, заведена на то, чтобы сочинять еще и еще. Можно было бы сказать: «Сонечка, зачем это вам? Вы ведь уже столько сделали...» Дело в чувстве ответственности перед тем, что ты еще можешь создать. Ночью ли, в поезде я размышляю о том, что нужно доделать. Каждый день, каждый проект, концерт — невольно думаешь, что он может оказаться последним.

Она-то, с косой, все равно придет, когда не ожидаешь. Но так или иначе хочется успеть сделать то, к чему призван.

Не я один, наверное, этим инфицирован. У тех, кто отмечен такой болезнью, — нелегкая судьба. Но я не жалуюсь. И когда одолевает сильная тоска по чему-то, что в данный момент невозможно, я стараюсь переключиться на другой канал, памятуя заповедь: движенье — цель. То, что Луиджи Ноно когда-то сформулировал в названии пьесы с моими импровизациями, смонтированными им на восьми каналах фонограммы: «La Lontananza-nostalgica-utopica-futura» — «Ностальгически-утопическая даль будущего».

Понравился материал? Помоги сайту!