29 января 2018Академическая музыка
128

«Сначала в нос ударял Шахрияр, но тут же выходила нежная нота лаванды — тема Шехеразады»

Сибирско-американский дирижер Владимир Ланде об экстремальной классике, парфюмерной сонатной форме и записях симфоний Вайнберга

текст: Наталия Сурнина
Detailed_picture© Красноярская краевая филармония

Впервые за 30 лет в Москву приехал Красноярский симфонический оркестр. Два с половиной года его возглавляет российско-американский дирижер Владимир Ланде. В Штатах он руководит «Солистами Вашингтона» и оркестром Мэриленда Cosmic. Ланде признается, что Красноярск оказался тем местом, где он почувствовал себя необходимым. Результаты его работы с коллективом можно было оценить 16 января в Концертном зале имени Чайковского. Перед концертом с дирижером поговорила Наталия Сурнина.

— Как настроение у музыкантов, которые впервые за 30 лет приехали с концертом в Москву?

— На подъеме. Оркестр не только впервые за долгие годы приехал в Москву, но и впервые участвует в абонементе Московской филармонии — это почетно и ответственно. У нас блестящий солист Дмитрий Маслеев, встречи с которым мы давно ждали, и она позволит нам строить дальнейшие совместные планы.

— Вы привезли музыку Чайковского: сюиту из «Щелкунчика», Первый фортепианный концерт и Четвертую симфонию. Программа заигранная, ее надо или блистательно играть, или удивлять свежей концепцией.

— Не соглашусь. Такие композиторы, как Чайковский, Бетховен, Моцарт, Бах — я мог бы перечислить еще минимум 35 имен, — не могут быть заигранными. «Щелкунчик» — великая партитура, иногда в декабре мне приходилось дирижировать ее по 18—20 раз, но она — из тех немногих сочинений, от которых не устаешь. В Чайковском каждый раз находишь то, чего не слышал раньше, так что свежесть исполнения мы гарантируем.

Я много работал с оркестрами по обе стороны океана, знаю, как дирижировали Чайковского Мравинский, Гергиев, Темирканов, Бернстайн, Аббадо, Караян. Но у меня достаточно сил и смелости создать собственную концепцию. Все мы стоим на плечах гигантов прошлого, но, думаю, мой взгляд должен быть интересен публике.

Последний балет написан в 1892 году, после убийства Александра II и наступления реакционного правительства. Но пружина не ослабла, она продолжала сжиматься до 1917 года.

— На чьих плечах стоите лично вы и что именно свежего вы находите в… ну, давайте ограничимся Четвертой симфонией?

— Есть трактовки, которые мне нравятся, и те, которые не близки. Например, интерпретация Бернстайна кажется мне утрированной. Невероятные находки есть у Герберта фон Караяна, которого обвиняли в сухости, но в его интерпретации меня поразило тонкое ощущение русского характера. Я очень уважаю энергетику Гергиева, которая может оправдать все, всегда радуюсь исполнению Юрия Хатуевича Темирканова, его светлому, ясному подходу. Мне удалось поработать с Мравинским, и я преклоняюсь перед тем, как он выстраивал концепцию: это архитектурное сооружение невероятной сложности и стройности. А услышав однажды темпы Мравинского, очень сложно брать другие, настолько он уверен в том, что делает, и настолько уверяет слушателя.

Я же считаю, что нужно отталкиваться от того, что такое XIX век и жизнь Чайковского. В России это время колоссального разлома социума. Достоевский блестяще описал эту ситуацию, и я исхожу из того, что Чайковский творил в невероятно сложное, бурное и жестокое время. Его симфония — в какой-то мере противоположность его сказке, его «Щелкунчику». В балетах Чайковский хотел уйти от реальности, а она его догоняла…

— Но они написаны в разное время.

— Да, но именно в это время перерождение общества и происходило. Последний балет написан в 1892 году, после убийства Александра II и наступления реакционного правительства. Но пружина не ослабла, она продолжала сжиматься до 1917 года.

— Много ли вам приходится разговаривать с оркестром, объяснять?

— Вообще-то дирижер должен говорить мало, но иногда приходится. На меня повлиял опыт двух музыкантов. Марис Янсонс точно знает, что и когда сказать, несколько его слов могут в корне изменить исполнение. А Андрей Гаврилов во время репетиции иногда просто не замолкает, что многих раздражает. Я же считаю, что он говорит по делу и каждую фразу не просто объясняет, но и подтверждает примером, часто через гротеск.

© Александр Невзоров

— Вы больше двух лет руководите оркестром и уже говорили в интервью, что он эволюционирует. Чем из достижений вы особенно гордитесь?

— Прежде всего, тем, что музыканты стали играть с пониманием. Наша игра стала более интересной, рельефной, энергетически мы поднялись на новый уровень. Музыканты, мне кажется, стали более смелыми. Свобода, взаимопонимание и возможность — простите за пафос — творить во время концерта доставляют огромное удовольствие.

— Вы почти тридцать лет живете и работаете в США. Как вы оказались в Красноярске?

— С 2006 года я много работал с Государственным академическим симфоническим оркестром Санкт-Петербурга, с 2008-го был его главным приглашенным дирижером, музыканты меня хорошо знали. Видимо, весть дошла до Красноярска, и меня пригласили на одну программу. В тот момент оркестр искал главного дирижера, кандидаты должны были приехать на прослушивание. Я об этом не знал, но между первым и вторым отделениями концерта внезапно получил предложение возглавить оркестр.

— В регионах часто дела в сфере культуры, в том числе с финансированием, обстоят не лучшим образом. С какими проблемами вы столкнулись?

— Меня все время спрашивают, как я чувствую себя на периферии. А я не чувствую себя на периферии: я 28 лет прожил в США, где каждый маленький городок считает себя центром земли. Поэтому в Красноярске я работаю так же, как в Балтиморе, Вашингтоне или Нью-Йорке. Да и Красноярск не считает себя ущемленным, он, так же как Новосибирск и многие другие города, считает себя культурным центром.

— Но культура требует вложений. У вас много необычных проектов; хорошо ли вас поддерживают?

— Грех жаловаться. Мы получаем поддержку от администрации губернатора, министерства культуры и спонсорскую помощь. В Москве и Петербурге много оркестров, а в Красноярске мы главные, к нам особое внимание, за что мы очень благодарны. Конечно, проблемы возникают постоянно, но с администрацией и теми людьми, которые могут нам помочь, у нас полное взаимопонимание, они часто приходят на концерты и знают, что нам нужно. В декабре мы купили прекрасную виолончель, сейчас ребята присматривают смычки.

Концерт Красноярского оркестра в зале Чайковского Концерт Красноярского оркестра в зале Чайковского © Максим Волков

— В начале ноября директора филармонии обвинили в хищениях, сейчас она под домашним арестом. Отразилась ли эта ситуация на вашем коллективе?

— Музыканты — люди очень эмоциональные, любая турбулентность сильно влияет на нас. Надо быть очень осторожным с культурой в России. Во всем должна быть кристальная честность, прозрачность, в том числе и финансовая. Но должны быть и очень хорошие эксперты, которые понимают, какие траты действительно необходимы, а каких можно избежать. А не понимая творческий процесс, можно сильно ошибиться. Я не касаюсь финансовых вопросов, занимаюсь сугубо творчеством, но филармония находится в напряженном состоянии. Мы сделали массу прекрасных проектов с предыдущим директором Юлией Кулаковой, с творческой стороны все шло правильно, а дальше, я надеюсь, разберутся.

Смерть Дмитрия Хворостовского — красноярца, к которому все относились как к родному, — второе потрясение осени, оно сильно подкосило нас всех. Последний концерт Хворостовский спел с нашим оркестром, и вряд ли кто-то забудет, как Дмитрий говорил, что должен вернуться и попрощаться со своим городом, как он говорил «до свидания». Думаю, мы еще не оценили весь масштаб личности Хворостовского и трагедию его ухода.

— Вы сделали в Красноярске несколько необычных программ, в том числе цикл «Экстремальная классика» вместе со спортсменами-экстремалами и проект «Ароматы звука» с парфюмерами. Почему вам так важно выйти за рамки музыки?

— Я общался с французскими парфюмерами, которые, оказывается, называют себя композиторами: любой парфюм составляют из нот — нота лаванды, нота перца… Я подумал, что терминология объединяет музыку и парфюмерию не случайно: запах и звук — единственные субстанции, которые воздействуют прямо на эмоциональные центры мозга. Я связался с парфюмерами, и они рассказали, что могут создавать ароматы в сонатной форме.

— Как это?

— Вот так: идет экспозиция, весь запах, потом разработка — одна нота выходит на первый план, за ней другая, они переплетаются, аромат меняется… Можно сделать так, что реприза начнется через 10, 20 и даже 40 минут. Когда мы делали в рамках этого проекта «Шехеразаду», сначала в нос ударял Шахрияр, но тут же выходила нежная нота лаванды — тема Шехеразады. Это производит невероятное впечатление! Со стороны кажется, что это работа на публику. На самом же деле это лаборатория, где мы понимаем механизмы общения с людьми. Кого-то привлекает пробник эксклюзивного парфюма, который нигде невозможно купить. Но когда мы говорим об экспозиции и разработке, то уже воспитываем публику. Если мы сможем донести музыку хотя бы до одного человека, который иначе бы не пришел к нам, — это уже успех.

Меня все время спрашивают, как я чувствую себя на периферии. А я не чувствую себя на периферии: я 28 лет прожил в США, где каждый маленький городок считает себя центром земли.

— А помните сцену из «Парфюмера», когда Гренуй, торжествуя, стоит над толпой и чувствует себя ее властителем? У вас не было такого ощущения?

— Такое ощущение периодически у меня бывает по другим причинам: когда на концерте или репетиции возникает атмосфера увлечения одной идеей, наступает сумасшедшая эйфория. Хотя, скорее, я не властитель, я веду за собой.

— А «Экстремальная классика»?

— Сначала я был настроен скептически, но меня подкупило то, что из огромного количества репертуара — я дал спортсменам на выбор и популярную классику, и киномузыку — они выбрали Десятую симфонию Шостаковича. Во время репетиций ребята старались вникать в процесс, они увидели свое выступление не просто как серию трюков, а как драматургически выстроенный номер. После окончания проекта они стали просто приходить на репетиции. Я видел в зале ребят от 12 до 20 лет и думал: где и как я еще заполучу думающих, дисциплинированных мальчишек, которые будут всё жадно глотать ушами и глазами? Они и на концерты приходят.

— С вашим приходом оркестр начал уделять больше внимания современной музыке, в оркестре появилась позиция композитора-резидента. Как продвигаются дела в этом направлении?

— Музыка должна развиваться, музыканты должны учить новые языки, чтобы и классические сочинения слышать более остро. Но я считаю, что из-за двенадцатитоновой атональной музыки сложилась плачевная ситуация. Шенберг был блестящим педагогом и наплодил студентов, которые стали профессорами в 60—70-е годы и учили сочинять по его методу. Я Шенберга не отрицаю, но появилось много неталантливых композиторов, которым удобно так работать. А наше ухо, наша эмоциональная природа требуют — не скажу более традиционного — мелодического, гармонического и ритмического подхода к подаче информации. И я поставил себе целью найти современных композиторов, которые были бы интересны публике. Мы же и потеряли эту публику.

— Кто «мы»?

— Музыканты. Атональную музыку можно включать в программы, если там есть другие интересные произведения. Но писать и исполнять исключительно атональную музыку, как это происходило в 60—70-е годы… На этом мы потеряли два поколения публики, которым было неинтересно это слушать. Партитуры самых интересных современных композиторов эклектичны: там и минимализм, и атональность, и барокко, и романтика, и классицизм — все одновременно. Это язык XXI века.

Концерт Красноярского оркестра в зале Чайковского Концерт Красноярского оркестра в зале Чайковского © Максим Волков

— Сколько современных сочинений удается сыграть в сезон?

— Я начал проект «Симфония Сибири». Молодые композиторы присылают свои произведения, мы отбираем 11—12 пьес и работаем над ними в формате лаборатории: на репетиции приглашаем композиторов и публику, общаемся, репетируем. А в концерте представляем лучшие, с нашей точки зрения, работы. Мы активно лепим наше будущее.

— Знаю, что в ваших планах была запись с Красноярским оркестром сочинений Вайнберга.

— Первый диск уже вышел на Naxos, Семнадцатая симфония, а только что мы закончили запись Тринадцатой. Мы идем не в хронологическом порядке, все зависит от состава участников. Но нам надо записать еще много произведений: Вайнберг был необычайно плодовитым композитором, и мне удается раскопать то, что еще никогда не записывалось.

— Расскажите подробнее о ваших раскопках.

— Это археологические поиски, иногда рукопись обнаруживают за ящиком какого-то архива. Помогают знакомые и родственники композитора. На диске с Семнадцатой симфонией есть сюита, судя по всему, написанная для фильма, который позже был смыт — и фантастическая музыка осталась неприкаянной.

Я давно работаю с фирмой Naxos, и в отношении Вайнберга наши интересы с ее главой Клаусом Хейманом совпали. Мы договорились, что я буду записывать все симфонии за исключением тех, что написаны с хором на польском языке, — их делает Варшавская филармония. Ряд сочинений я записал впервые, например, Тринадцатую симфонию.

Когда я получаю нотный материал, бывает, что сталкиваюсь с серьезными проблемами. Например, бывают вычеркнутые такты, иногда рукой самого Вайнберга. Но мне кажется, что нужно восстанавливать текст, если он изначально был: что-то расшифровываю, что-то восстанавливаю по наброскам. Я не позволяю себе писать много, но если надо закончить такт, то я это делаю.

— Если вы много работаете с рукописями, логично было бы заняться подготовкой их публикации. Вы думали об этом?

— Думаю, этим и закончится, меня просит Naxos. Но это трудоемкая работа, а в сутках только 24 часа.


Понравился материал? Помоги сайту!

Сегодня на сайте
Разговор c оставшимсяВ разлуке
Разговор c оставшимся 

Мария Карпенко поговорила с человеком, который принципиально остается в России: о том, что это ему дает и каких жертв требует взамен

28 ноября 20245057
Столицы новой диаспоры: ТбилисиВ разлуке
Столицы новой диаспоры: Тбилиси 

Проект «В разлуке» начинает серию портретов больших городов, которые стали хабами для новой эмиграции. Первый разговор — о русском Тбилиси с историком и продюсером Дмитрием Споровым

22 ноября 20246609
Space is the place, space is the placeВ разлуке
Space is the place, space is the place 

Три дневника почти за три военных года. Все три автора несколько раз пересекали за это время границу РФ, погружаясь и снова выныривая в принципиально разных внутренних и внешних пространствах

14 октября 202413174
Разговор с невозвращенцем В разлуке
Разговор с невозвращенцем  

Мария Карпенко поговорила с экономическим журналистом Денисом Касянчуком, человеком, для которого возвращение в Россию из эмиграции больше не обсуждается

20 августа 202419648
Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”»В разлуке
Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”» 

Как возник конфликт между «уехавшими» и «оставшимися», на какой основе он стоит и как работают «бурлящие ритуалы» соцсетей. Разговор Дмитрия Безуглова с социологом, приглашенным исследователем Манчестерского университета Алексеем Титковым

6 июля 202423716
Антон Долин — Александр Родионов: разговор поверх границыВ разлуке
Антон Долин — Александр Родионов: разговор поверх границы 

Проект Кольты «В разлуке» проводит эксперимент и предлагает публично поговорить друг с другом «уехавшим» и «оставшимся». Первый диалог — кинокритика Антона Долина и сценариста, руководителя «Театра.doc» Александра Родионова

7 июня 202429017
Письмо человеку ИксВ разлуке
Письмо человеку Икс 

Иван Давыдов пишет письмо другу в эмиграции, с которым ждет встречи, хотя на нее не надеется. Начало нового проекта Кольты «В разлуке»

21 мая 202429669