Разговор c оставшимся
Мария Карпенко поговорила с человеком, который принципиально остается в России: о том, что это ему дает и каких жертв требует взамен
28 ноября 20245148В новом «Тристане», поставленном Дмитрием Черняковым на обновленной сцене берлинской Штаатсопер, нет любви. Ну то есть она могла случиться, если бы герои решились на это сильное, всепоглощающее и разрушительное чувство. Правда, тогда Тристану пришлось бы разрушить барьеры, которыми он старательно отгородил душу от внешнего мира; раскрыть заскорузлый панцирь, внутри которого прячется слипшийся комок застарелых страхов, фобий и неизжитых детских травм. Ему бы пришлось довериться — о ужас! — другому человеку, раствориться в нем, забывая собственное «я». А что может быть страшнее для делового, рационального человека?
Изольде пришлось бы забыть об оскорбленном самолюбии — как же, ведь Тристан просватал ее за другого! Она исходит гневом — и не хочет признаться в том, что готова любить. Из-за боязни настоящей любви оба предпочитают суррогаты. Близость возникает между ними лишь на минуту — и то на экране, где какая-то другая, нежная и любящая Изольда подносит к губам Тристана стакан с водой.
Был ли это любовный напиток? Едва ли; ведь Брангена закрутила крышечку пузырька с эликсиром, так и не налив в стакан ни капли. Здесь Черняков честно подтверждает предположение Томаса Манна: «Это могла быть простая вода».
После «Парсифаля», поставленного Черняковым два года назад на сцене Шиллер-театра (задолго до того, как состоялся торжественный переезд в основное здание, открытое после долгих лет реконструкции), его обращение к «Тристану и Изольде» было неизбежно. И так как в Штаатсопер ему давным-давно выдали карт-бланш на любые неконвенциональные решения, он сумел-таки поразить и смутить публику своим прочтением музыкальной драмы, исполненной меланхолии и любовного томления.
Со времени постановки его первого «Тристана» в Мариинском театре прошло 12 с лишним лет; сегодня Черняков, повзрослевший и значительно изменивший свою картину мира, взглянул на великую историю любви-смерти другими глазами. Взгляд его оказался холодным и изучающим — это взгляд вивисектора, препарирующего душевные метания и рефлексии современного человека.
Изольда в новой версии Чернякова — усталая, опустошенная и уже немолодая женщина. Ее провожают пренебрежительными, пожалуй, даже презрительными взглядами. Она чужая в этом прекрасном мужском мире, который все за нее решил. В положении отверженного существа ей трудно утвердить человеческое достоинство. Теплая мужская компания, собравшаяся в стильной кают-компании на роскошной яхте, воспринимает ее внезапное появление как досадную помеху дружескому и деловому общению. Впрочем, они уже закончили совещание: на столике остались пустые бокалы и бутылки из-под пива. Последний из совещавшихся срывает со спинки стула свой пиджак, мерит пришедшую отчужденным взглядом — чего приперлась? — и уходит, не сказав ни слова. Теперь можно дать волю чувствам — и ярость накрывает Изольду с головой.
В тонкой проработке психологически верных, точно найденных деталей Черняков не раз выказывал себя великим мастером; но в этом спектакле он достигает каких-то уже совершенно немыслимых высот.
Удивительно то, что оркестр Даниэля Баренбойма (для которого нынешняя постановка «Тристана» — седьмая по счету) даже не пытается соответствовать режиссерской интерпретации; напротив, вступает с нею в открытую дискуссию. Скорбно и безысходно длились невыносимые паузы во вступлении. Бурливо взметались ввысь пассажи, передающие любовный восторг. Чудно и мягко переливались оркестровые краски в центральной сцене дуэта. Экстатическое, на грани вокальных возможностей пение Ани Кампе — Изольды, резковатый, пронзительно-сильный тенор Андреаса Шагера — Тристана, слегка потускневшее, но все еще звучное меццо-сопрано Екатерины Губановой — Брангены и тяжелый, гулкий бас Стефена Миллинга — короля Марка вплетались в романтически-пышное звучание оркестра.
Баренбойм исполняет вагнеровскую партитуру с таким высоким, благородным, лихорадочным пылом, что разворачивающаяся звуковая драма захватывает, волнует, трогает, вызывает слезы — и заставляет сопоставить эти два, казалось бы, нисколько не коррелирующих между собою прочтения. Нам как будто рассказывают две разные истории. Но эти истории дополняют друг друга. И оттого содержание спектакля становится особенно глубоким, емким, неоднозначным. Загадки берлинского «Тристана» хочется разгадать — хотя это и не всегда удается.
Внезапный инфаркт у мужчины средних лет, только что пережившего сильнейший стресс, крушение надежд, утрату и внезапное обретение возлюбленной, — штука если не естественная, то вполне объяснимая.
Особенно загадочен второй акт. Во время великосветского приема у короля Марка новоиспеченная супруга хозяина дома оказывается одна-одинешенька в толпе бонтонных гостей. Она совершенно потеряна, ее зеленое платье буквально кричит: ну обратите же на меня внимание! Но нет, она всем безразлична, она чужая и, похоже, слишком провинциальна, чтобы кого-то заинтересовать. Даже Тристан, с которым они недавно покатывались со смеху, отведав простой воды — и этим открыв шлюзы искренности, — снует мимо с бокалом шампанского, любезно заговаривая то с одной, то с другой дамой. Только не с нею. Он явно наслаждается ситуацией — почему?
Тристан — вполне опознаваемый типаж сосредоточенного на карьерном росте лощеного прагматика. Он не хочет наживать неприятности на свою голову, закрутив серьезный роман с женой босса. Да, с Изольдой надо дружить, не стоит ее отталкивать. Можно даже решиться на ни к чему не обязывающую интрижку. И потому, когда гости, разобрав устрашающих размеров ружья, отправляются на охоту, он возвращается к ней, изнывающей от нетерпения и неопределенности. Она порывисто подается навстречу — но Тристан, мило улыбаясь, делает отстраняющий жест: погоди, я сейчас! И мигом является с бутылкой шампанского и двумя бокалами в руках. Хлопотливо усаживает даму в кресло, пристраивает на полу бутылку, располагается напротив: глаза в глаза, колени к коленям, руки совершают странные пассы вокруг белокурой головы Изольды.
Нет, не так ведет себя истинный влюбленный: язык тела Тристана явно противоречит словам любви, и это настораживает. Тристан, похоже, морочит голову Изольде, травя ей байки о чем-то вроде бесконтактного тантрического секса. Он словно обучает ее чему-то, наставляет в новом для нее способе любви, объясняет, внушает, даже зачитывает какой-то важный текст (и это тогда, когда в их дуэте появляется самая пленительная мелодия!). Одобрительно кивает головой, поощряя правильные ответы, улыбается, когда Изольда — сначала робко, а затем все смелее и увереннее — начинает вторить его словам и мыслям. Тристан и Изольда напоминают учителя и послушную, старательную ученицу. Но на самом деле Тристан выступает как бессовестный манипулятор, гуру-шарлатан, успешно морочащий голову наивной неофитке. Он использует характерный жест внушения: потряхивание ладоней, сложенных вместе и направленных острием прямо в грудь жертве. При этом избегает прикосновений — и это важная деталь. Он доволен собой — до поры до времени.
Но тут раздвигаются двери, ведущие в соседнюю комнату. За ними — король Марк, неподвижно восседающий за массивным столом, спиной к происходящему. Кажется, его малиновый пиджак сейчас расползется по швам от гнева и скорби. Настороженные, негодующие, укоряющие взгляды гостей испепеляют героев. Во время горестной речи короля, обращенной к любимому племяннику, который предал его, Тристан вдруг преображается. Он испытывает глубочайшее чувство вины — и слетает вся шелуха лжи и фальши. В этот момент нравственного страдания он открывает правду об Изольде, излечившей его от тяжких ран, и признается в чувстве себе самому: он любит ее.
В третьем акте — почти точном повторении того, мариинского, спектакля — он лежит на белом диване, придавленный жестоким приступом депрессии. И умирает не от потери крови, сорвав с себя бинты, но от разрыва сердца, которое зашлось от радости при виде прибывшей Изольды. Они так и не успели прикоснуться друг к другу.
Рассуждая здраво, можно сказать, что внезапный инфаркт у мужчины средних лет, только что пережившего сильнейший стресс, крушение надежд, утрату и внезапное обретение возлюбленной, — штука если не естественная, то вполне объяснимая. Черняков по канве «Тристана» рассказал грустную историю о том, что для современного, помешанного на целесообразности и закрытого для душевных бурь человека настоящая любовь смертельно опасна. И не зря Тристан так долго не решался признать и принять ее. Он просто не хотел умирать.
Все три акта сценическая коробка, в которую режиссер (он же и сценограф) поместил действие, затянута прозрачной вуалью: зал и сцена, таким образом, разделены невесомой четвертой стеной. Иногда создается впечатление, будто мы смотрим кино. Берлинский «Тристан» получился ярким, даже избыточно красочным. Лишь в третьем акте господствуют приглушенные, серые тона: старая родительская квартира, стены с выцветшими обоями, скудная занавесочка, полускрывающая спартанскую кровать в нише, — все это было и в спектакле Мариинского театра. Тени умерших родителей — беременная Тристаном мать и отец самого интеллигентного вида — тихо бродят по комнате, потом усталый отец засыпает, полулежа на кровати, мать, присев подле него на стул, задергивает занавески.
Точно так же Изольда, допев свою смертную песнь, присядет у кровати, на которую положили тело Тристана, и на последних тактах оперы задернет занавески, отгораживаясь от мира живых.
Запрещенный рождественский хит и другие праздничные песни в специальном тесте и плейлисте COLTA.RU
11 марта 2022
14:52COLTA.RU заблокирована в России
3 марта 2022
17:48«Дождь» временно прекращает вещание
17:18Союз журналистов Карелии пожаловался на Роскомнадзор в Генпрокуратуру
16:32Сергей Абашин вышел из Ассоциации этнологов и антропологов России
15:36Генпрокуратура назвала экстремизмом участие в антивоенных митингах
Все новостиМария Карпенко поговорила с человеком, который принципиально остается в России: о том, что это ему дает и каких жертв требует взамен
28 ноября 20245148Проект «В разлуке» начинает серию портретов больших городов, которые стали хабами для новой эмиграции. Первый разговор — о русском Тбилиси с историком и продюсером Дмитрием Споровым
22 ноября 20246698Три дневника почти за три военных года. Все три автора несколько раз пересекали за это время границу РФ, погружаясь и снова выныривая в принципиально разных внутренних и внешних пространствах
14 октября 202413252Мария Карпенко поговорила с экономическим журналистом Денисом Касянчуком, человеком, для которого возвращение в Россию из эмиграции больше не обсуждается
20 августа 202419714Социолог Анна Лемиаль поговорила с поэтом Павлом Арсеньевым о поломках в коммуникации между «уехавшими» и «оставшимися», о кризисе речи и о том, зачем людям нужно слово «релокация»
9 августа 202420388Быть в России? Жить в эмиграции? Журналист Владимир Шведов нашел для себя третий путь
15 июля 202423030Как возник конфликт между «уехавшими» и «оставшимися», на какой основе он стоит и как работают «бурлящие ритуалы» соцсетей. Разговор Дмитрия Безуглова с социологом, приглашенным исследователем Манчестерского университета Алексеем Титковым
6 июля 202423786Философ, не покидавшая Россию с начала войны, поделилась с редакцией своим дневником за эти годы. На условиях анонимности
18 июня 202428964Проект Кольты «В разлуке» проводит эксперимент и предлагает публично поговорить друг с другом «уехавшим» и «оставшимся». Первый диалог — кинокритика Антона Долина и сценариста, руководителя «Театра.doc» Александра Родионова
7 июня 202429081Иван Давыдов пишет письмо другу в эмиграции, с которым ждет встречи, хотя на нее не надеется. Начало нового проекта Кольты «В разлуке»
21 мая 202429732