Алексей Айги: «Да, я до сих пор еще прыгаю»

На этой неделе Алексей Айги и его ансамбль «4′33″» выпустили новый альбом «Alcohol» и новый клип «Departure» — впервые за девять лет, а также представили его концертом в Москве и 1 апреля сыграют в Санкт-Петербурге в концертном зале «Аврора». По этому славному поводу Денис Бояринов поговорил с композитором, скрипачом и основателем коллектива, работающего на стыке минимализма и построка и легко доходящего до «веселого техно», не только о долгожданных новых работах, но и о кризисе музыкальной жизни в Европе, людях с головами-зонтиками и мастерах советской популярной песни.

— Почему новый альбом называется «Alcohol»? В чем шутка?

— Название диска — абсолютная случайность. Никакого отношения к музыке оно не имеет. Во время пандемии мы поняли, что надо воспользоваться ситуацией и закончить альбом, поскольку работы все равно никакой не было. Стали собирать на запись диска деньги на Planeta.ru. А на что русский человек проще дает деньги? Я подумал, что деньги на «Alcohol» будет собрать легче. И действительно — они собрались (смеется).

— Какую сумму собирали и хватило ли ее на запись?

— Конечно же, не хватило. Мы записывались несколько лет. Записывались на студии «Мосфильм» — она дорогая, но нам хотелось студию с хорошим роялем. Я вообще привык к этой студии — я работаю на ней с 1997 года.

Сколько стоил альбом, я не знаю. Мы сперва собрали 200 тысяч рублей, но в процессе записи мы стали дописывать какие-то номера и поняли, что у нас получается уже не один «Alcohol», а два — материала больше, чем на один диск. Мы попросили у поклонников добавить нам денег и пообещали издать в этом году два альбома. Всего собрали 330 тысяч рублей и записали примерно 20 композиций. Второй альбом пока никак не называется. Он практически готов — мне нужен еще один студийный день, чтобы отслушать его мастер и принять решение, что он готов. Он выйдет летом.

— Ты называешь «Alcohol» сборником лучших хитов «4′33″».

— Это действительно так. Туда вошла практически вся музыка, которая последние годы играется на концертах. Причем что-то вошло туда в самый последний момент. Уже осенью, когда два диска были уже почти собраны, мы добавили еще две композиции. Одна — «Equus», где у нас трубач поет нечеловеческим голосом. Этой композиции, которая звучит у нас на каждом концерте, 20 лет, но она первоначально была записана для струнного трио с фортепиано. Вторая — «Loft», которая однажды выходила на концертном диске в Германии; это вообще самая старая композиция «4′33″», сохранившаяся в нотах. Она была написана в 1996-м. Думаю, часть нашей публики еще не родилась, когда мы ее начали играть.

— А кельнский клуб Loft, которому посвящена эта композиция, все еще существует?

— Да, существует. Он один раз чуть не закрылся — кстати, из-за меня (смеется). Во время моего концерта с Дитмаром Бонненом туда нагрянула какая-то проверка и выяснила, что там собралось больше людей, чем положено по нормам. А он маленький — где-то в два раза меньше чем московский клуб «Дом». Проверка обязала их построить запасной выход: им пришлось закрыться на какое-то время и заняться перестройкой клуба.

Loft — одно из первых мест, где я выступил за границей. Мой первый концерт состоялся там аж в 1995-м. Меня привел туда мой старший коллега, пианист и композитор Дитмар Боннен, а он резидент этого клуба. Loft был создан замечательным флейтистом Хансом-Мартином Мюллером для пропаганды импровизационной музыки, фри-джаза и современного авангарда. Это такая кельнская версия «Дома». Я очень люблю это место — мы там записали все диски с Бонненом.

— При этом по вашей музыке я представил себе, что это техно-клуб. У вас там такая прямая бочка!

— Как и «Equus», композиция была написана совершенно для другого состава — без ударных, с фортепиано и вибрафоном. Изначально это была, скорее, минималистская композиция. Все вещи, которые мы играем на концертах, живут своей жизнью — эта развилась до веселого техно. Пожалуй, это самая громкая композиция в нашей нынешней концертной программе.

Все смотрят на Россию, удивляются и завидуют, как мы так можем жить.

— Как, кстати, нынче обстоят дела с зарубежными гастролями у «4′33″» — пандемия все отменила?

— Период активного гастролирования — в основном по Франции и Германии — у нас был в конце 90-х и начале 2000-х. Когда был больший интерес и были деньги на это: мы же никогда не были коммерческой группой и не собирали стадионы. Мы выступали на фестивалях: попали даже на огромный фестиваль Les Francofolies, посвященный французской музыке. Но постепенно все это сошло на нет. Ситуация в Европе ухудшалась со временем. Музыкальная жизнь в Париже, по-моему, вообще вымирает — остались только маленькие джазовые клубы. Очень сложно открывать новые места: слишком много административных препон. Музыканты зарабатывают все меньше и меньше. Гонорары упали в два-три раза — и это было еще до пандемии. А пандемия вообще все это накрыла. Во Франции не было ни одного официального концерта ровно год. Все смотрят на Россию, удивляются и завидуют, как мы так можем жить.

У меня было запланировано выступление на французском фестивале Sons D'Hiver, посвященном импровизационной музыке, в январе этого года. Он праздновал 30-летие, и меня позвали принять участие в интересном проекте. Виолончелист Дидье Пети собрал 12 музыкантов — почти все иностранцы, которые проживают во Франции: корейская флейтистка, аргентинский аккордеонист, испанский барабанщик, рэпер из Америки, певец и флейтист из Буркина-Фасо — мы должны были вместе играть. Фестиваль был практически отменен, но поскольку у нас была художественная резиденция, то мы порепетировали несколько раз и сыграли один концерт при закрытых дверях, который записывало Radio France. Мы смогли пригласить на него своих парижских друзей, и они были шокированы, что можно слушать живую музыку. Мы играли в четыре часа дня, потому что в шесть вечера начинается комендантский час. Нам выдали справки, чтобы мы могли после окончания концерта дойти до отеля. Вот в таком грустном виде сейчас происходят зарубежные гастроли! В июне, надеюсь, мы повторим этот проект, если концертная жизнь в Европе возобновится.

— Вернемся к альбому «Alcohol». Первый трек диска «Equus» — одна из немногих композиций «4′33″» с вокалом. Как это произошло? Почему поет именно трубач?

— Я вообще не помню, почему и как трубач начал там петь. Его никто не просил. Наверное, это была шутка — он один раз сымпровизировал под грув. Нам понравилось. Теперь он ненавидит эту композицию. Приходится его каждый раз упрашивать. У каждого есть свой «Отель “Калифорния”» на концертах. У нашего трубача Андрея Гончарова это его личный «Отель “Калифорния”». Придется ему жить с этим.

— Какой твой личный «Отель “Калифорния”»?

— Наверное, «Страна глухих» — композиция, которой 25 с лишним лет. Хотя мы ее играем довольно редко — мы смогли без нее обойтись. Слава богу, я не автор одной песни. Хотя, возможно, через 10 лет я именно эту композицию и буду играть на сборном ностальгическом концерте «Минималисты 2000-х» — таком в духе «Дискотеки 1980-х» (смеется).

У моего старшего сына есть свой YouTube-канал, и у него в четыре раза больше подписчиков, чем у меня.

— Самая свежая композиция на альбоме иронически названа «Past Perfect».

— У меня большая проблема с названиями. Они почти никогда не рождаются вместе с музыкой. Название я присобачиваю в самом конце, иногда специально давая что-то, неподходящее музыке. Например, у меня есть лирическая композиция с трубой, которая называется «Пиво, спаржа, мотыльки». Все воспринимают название иронически, а для меня этот образ наполнен глубоким лиризмом: человек ночью пьет пиво, заедает спаржей, а вокруг него летают мотыльки.

— В новых композициях «4′33″» появляется арфа — раньше у вас не было этого инструмента.

— Не было. Но у нас есть замечательная арфистка Валентина Борисова, с которой мы много работаем над саундтреками. Когда мы расширили состав ансамбля, добавив вторую скрипку и альт, то появилась такая музыка, куда я захотел добавить и арфу, которую я много использую в киномузыке.

Сейчас, когда мы играем в академических залах, мы стараемся выступать составом в 10 человек — с арфой и таким «внутренним» квартетом, то есть к уже имеющейся скрипке и виолончели добавляем скрипку и альт. Второй диск мы записывали именно таким составом — и он практически весь будет с арфой и квартетом.

— Каждая композиция Алексея Айги мутирует со временем?

— Не каждая. Некоторые рождаются мутантами (смеется). Например, композиции «2015» и «Zakat» как написались, так и играются. Возможно, они мутируют потом.

— Композицию «Now There Are Always Snows» ты называешь своей любимой. Почему?

— Она любимая, потому что в ней много для меня непредсказуемого. Я очень люблю, когда музыканты «4′33″» привносят что-то свое в музыку. На мой взгляд, там совершенно выдающееся соло трубы Андрея Гончарова и фортепиано Аркадия Марто. На концерте я в этой композиции не играю много, а просто наслаждаюсь этими соло. А в названии есть отсылка к стихотворению моего отца «Теперь всегда снега». Последнее время мне хочется, чтобы между моей музыкой и его поэзией была какая-то связь, и я расставляю своеобразные флажки в своей музыке.

— В этом году у «4′33″» появился клип на композицию «Departure» — тоже впервые за много лет в истории группы. Как это произошло?

— Я к этому клипу не имею никакого отношения. Мне в Инстаграме написала режиссер Татьяна Вайнштейн с предложением что-нибудь снять на нашу музыку. Она предложила идею на базе комикса Тана Шона «Arrival». Я отправил ей эту композицию, над которой мы тогда работали и которая была почти готова, и Таня показала мне уже готовый результат. Это никакой не фан-арт — настоящий клип: с продакшеном, с актерами, с локацией.

— А сыновья тебе не задают вопрос типа: «Папа, где клипы “4′33″” в YouTube?»

— У моего старшего сына есть свой YouTube-канал, и у него в четыре раза больше подписчиков, чем у меня. Он снимал ролики со своей кошкой — рассказывал от ее лица какие-то истории. У него был гораздо больший успех — одно какое-то видео набрало 100 тысяч просмотров. Правда, сейчас он его временно забросил.

— Финальную композицию «Umbrellahead» ты посвятил людям с головами-зонтиками. Кого ты имеешь в виду?

— Опять-таки название появилось совершенно случайно. В день, когда мы заканчивали запись альбома, у меня была фотосессия на «Мосфильме». И режиссер случайно снял на видео, как я что-то играю, а моя голова закрыта светоотражающим зонтиком фотографа. Так мне пришло на ум словосочетание «голова-зонтик», и оно, по-моему, подошло к этой музыке. Теме более что композиция немножко дурная — такой прогрессив-рок из нашей губернии. Но люди с головами-зонтиками, конечно, существуют. Это те, кто хочет, чтобы на них никогда ничего не капало.

— Твои чувства к року еще не остыли?

— Я перестал слушать эту музыку. Но как-то тут не мог заснуть и стал вспоминать, что я слушал подростком. Начал с хард-рока — AC/DC, Accept, Raven и прочих ужасов, дошел до Tangerine Dream — эта музыка, конечно, покрылась паутиной, но за этой паутиной теперь видна какая-то прелесть. Понятно, что из хард-рока остались только Led Zeppelin и неожиданно Оззи Осборн. У него есть альбом «Diary of a Madman» — и в его финальной композиции вдруг возникает хитрый размер на 5/8, вступает пафосный хор, гитара играет атональное соло. Эта музыка, как ни странно, не состарилась.

Оказалось, что живущий между Францией и Америкой гаитянин — мой режиссер.

— Давай поговорим о твоих киноработах. Какую музыку ты сделал к экспериментальному документальному сериалу Рауля Пека «Exterminate All The Brutes», который скоро покажут на канале HBO?

— С Раулем Пеком мы сделали уже восемь фильмов — он обставил всех моих российских соавторов. Неожиданно оказалось, что живущий между Францией и Америкой гаитянин — мой режиссер. Мы познакомились с ним в 2005 году. Он меня выбрал из пары предложенных композиторов. Предыдущая его работа — «I Am Not a Negro» — была номинирована на «Оскар» как лучший документальный фильм. Она же получила Bafta и Cezar. Очень успешная была работа и очень важная — особенно для Америки.

Новый его фильм — это расширение темы. Фильм про колонизацию Америки и Африки, про уничтожение коренного населения, про истоки расовой теории, про дарвинизм, про отношение церкви к расовым проблемам — про целый круг сложнейших проблем, актуальных для всего мира. Будет много шума — уже посыпались претензии от людей, которые фильма не видели.

В фильме затронута и личная история режиссера: он родился на Гаити, рос в Конго, жил в Бруклине и Германии. Это его гражданское высказывание.

В фильме очень много музыки — работа длилась полтора года. Там есть и оркестр, поют три певицы — Катя Кичигина, Елена Сергеева, бывшая участница ансамбля Покровского, и Ольга Рождественская. Есть и джазовая музыка, как в «I Am Not a Negro», есть и импровизационная. Однажды Рауль мне сказал: я хочу от тебя услышать то, что ты никогда не делал. Я пошел в студию и записал импровизацию на семь скрипок, а сверху мы еще добавили оркестр — получилось очень интересно.

— Неожиданное сочетание — русский фолковый голос в фильме про колонизацию Америки и Африки.

— Этот фильм — про колонизацию всего мира. Мировой зритель не услышит там русской мелодии. Для Рауля и его команды этот голос воспринимался как индейский, что-то напевающий без слов. В фольклорной музыке, из какой бы страны она ни была, есть какой-то общий элемент, какая-то точка схождения. В процессе работы над фильмом я слушал африканскую музыку и музыку коренных жителей Аляски и ловил себя на мысли, что это, как ни странно, иногда очень близкие вещи.

Советские мастера популярной песни были с очень хитрыми мозгами.

— А что ты написал для фильма Николая Хомерики «Белый снег» про лыжницу, олимпийскую чемпионку Елену Вяльбе?

— Понятно, что это спортивная драма со всеми полагающимися сюжетными ходами. Продюсеры очень хотели, чтобы я сделал что-то, близкое к советскому кино, — мелодичное и красивое. Я доволен этой работой — саундтрек получился. Тебе это будет интересно: там есть оммаж Александру Зацепину. Продюсеры попросили, чтобы в фильм вошла «Песенка про меня», которую пела Пугачева, но сыгранная в стиле «Мужчины и женщины»; кстати, в ней припев в размере 5/4 — нестандартный размер. А до этого я столкнулся с миром Шаинского — однажды я делал версию его песни «АБВГДейка», и там тоже все очень непросто с размерами и строением композиции. Советские мастера популярной песни были с очень хитрыми мозгами.

— Что еще кормит композитора Айги?

— Волка — ноги, композитора — саундтреки. У меня было столько работы прошлой осенью, что я чуть с ума не сошел. Я одновременно заканчивал четыре проекта. Был еще очень интересный сериал «Фатерланд» режиссера Стаса Иванова по роману Александра Терехова «Немцы». Там сплошь электронная музыка, в которую я погрузился. Еще я сделал неожиданный фильм — режиссерский дебют Марии Ивановой «The Anger», снятый в Ливане: это история арабской девушки и французского героя, не имеющая никакого отношения к России, за исключением режиссера и композитора. В этом году я снова прикоснулся к советской классике — это фильм Александра Котта «Чук и Гек» по книжке Гайдара. Для него я сделал новую аранжировку песни «Трололо». Но фильм еще в работе.

— «Вокализ» Аркадия Островского?

— Да, и, честно говоря, это опять что-то безумное: когда песня начинается в до мажоре, а потом идет почти по всем тональностям, иногда по полутонам — это жесть какая-то для исполнителя. Записывать было сложно.

— Последний вопрос: будет ли исполнен знаменитый прыжок Айги на концертах-презентациях «Alcohol»?

— Прыжки ожидаются — может быть, их будет два или три. При этом прыжки имеют четкий функционал. Я же не просто так прыгаю для публики — они показывают переход к следующей части композиции, потому что они у нас не всегда имеют четкую форму.

Да, я до сих пор еще прыгаю, хотя мне в этом году исполняется 50 лет. Вот не знаю, перестать ли прыгать в какой-то момент или, как герои моей юности Игги Поп и Оззи Осборн, идти до конца.

Понравился материал? Помоги сайту!