Леонид Федоров: «А это мы сами — ерунда»

7 и 8 июня на московском Beat Film Festival пройдет премьера фильма Дмитрия Лавриненко «Ещё». Первое документальное кино об «АукцЫоне» — большой русской рок-группе — снималось долгих семь лет и с очень близкого расстояния. Дмитрий Лисин отправился к Леониду Федорову узнать, как харьковский режиссер смог так близко подобраться к «АукцЫону», и параллельно выяснил много неожиданного — например, что Федоров с Владимиром Волковым записали новый альбом.

— Леня, скажи правду. Тридцать лет «АукцЫону». Пятьдесят «Роллингам». Что не дает вашему брату, то есть знаменитым группам людей с гитарами, барабанами и прочим электроинструментом, распадаться на отдельных музыкантов, делающих свою карьеру? Каков рецепт?

— А хрен его знает. Так вышло. Мы никогда — во всяком случае, я никогда — не делали из этой деятельности работы. Всегда, с самого начала и по сегодняшний день, интересно этим заниматься. Не работа, а кайф.

— Но это творчество, а как насчет усталости людей друг от друга?

— Последние десять лет стараемся не давать много концертов. Чтобы не надоело, играем не чаще раза в месяц. Давно не делали большие туры, это и физически тяжело стало.

— Стало, было, не было, да?

— То, что раньше было легко и просто, сейчас почти совсем никак и даже невозможно. Из чувства самосохранения. Причем большинство аукцыонщиков живут за счет концертов, так что это все-таки работа. Хотя Борюсик играл там-сям, у Колика всегда есть проекты.

— И тут вдруг пришел режиссер-документалист Дмитрий Лавриненко, чтобы вашу группу наконец-то зафиксировать, всю вашу жизнь за работой. До него никто никогда вами в жанре «кино о великих группах» не интересовался?

— В 90-х немцы и французы часто нас снимали. Но коротенькие всякие вещи. Дима первый и единственный. И много лет он снимал — семь или восемь. А вообще-то нам по барабану, снимают нас в кино или нет. Когда он сказал, что хочет делать фильм, я довольно иронично к этому отнесся. Главное, не мешай, говорю. И вот он умудрился проникнуть к нам.

— И ничего вы ему не советовали, никуда не влезали, не давили авторитетом?

— Ничего, совсем ничего — он все сам. Фильм мы все посмотрели и вполне довольны, там масса крутых моментов, которые он как-то подсмотрел удивительно.

— А в чем их крутость?

— Много кайфовых состояний в фильме. Дело не в музыке, а в тех простых вещах, когда понимаешь — это и есть жизнь. Он влез в вещи, которых никто никогда не видел, даже мы сами. Процесс сочинения песен, например. Это всегда ускользает от внешнего взгляда, понимаешь? Мы никого другого так близко не подпустили бы.

— Интересно. А почему никого другого?

— Мы сидим тут на кухне с Димкой Озерским и сочиняем. Если б кто-то из знаменитых это снимал, первый вопрос был бы матерный — какого хрена? А вот Дима Лавриненко приехал из Харькова и как-то умудрился влезть к нам в доверие. Ездил с нами отдыхать, снимал на Свири, у Димки в деревне. В Израиле были вместе. У всех брал интервью, кто мог и не мог. А теперь он неожиданно уехал обратно в Харьков, когда вся эта буча началась. Так что подружились мы.

— То есть вы настолько доверчивые люди, что первый попавшийся харьковчанин снял огромный фильм об «АукцЫоне», к которому никто не мог подойти с камерой поближе.

— Когда познакомились в «Китайском летчике», все кругом были свои. Начали потихоньку дружить, он начал снимать, беседовать, ездить с нами. Клипов несколько штук снял — «Хомба», «Карандаши и палочки», «Думал» и «Падал».

«АукцЫон» — «Хомба»

— Ты когда видишь себя на экране, что ощущаешь?

— Какая лапочка, думаю. Пугачева рассказывала по телевизору: иду за кулисы, смотрю — сидит Борис Моисеев, внимательно смотрит телевизор и приговаривает: умница, лапочка, ой, что творит мальчик. Пугачева заинтересовалась, подошла и увидела Борю в телевизоре. Так что, когда осенью у Лавриненко выйдет второй фильм, про меня и других людей из наших проектов, буду тоже сидеть и восторгаться собой.

— Какие там будут люди?

— Волков. Старостин и Котов. Мартынов и Гринденко. Много кто еще. Дмитрий даже Лиде давал камеру, побыть оператором в Америке, а там — Рибо и Медески. Чуть не оставили дорогую камеру в аэропорту, чуть не исчез эпизод из Америки.

— Не нужна нам Америка уже. Но ведь тебе, лапочке такому, наверняка режиссеры игрового кино делали предложение на главную роль?

— Ну да, Леша Балабанов, царствие ему небесное. Как-то отбился. Хорошо, слава богу, Гаркуша ему подошел. Я понимаю, у Балабанова в последних фильмах вообще актеров нет. Думаю, все же в кино должны профессиональные люди играть. А я только эпизод у Ильи Хржановского в «4» сыграл — настройщика роялей. Да нет, какое там сыграл, так, присутствовал. Еще у нас с Волковым был сталинский джаз в фильме «Дау», про который никому неизвестно, когда его смонтирует Илья. Он почти все удалил, но все равно еще осталось 18 часов.

Попали в ощущение глобального вселенского одиночества, это придумать невозможно.

— Вы с Лавриненко много и плотно работали. Как вы повлияли друг на друга? Какое кино тебе близко?

— Дима снял хороший триптих о северных маленьких народах, чукчах, якутах и прочих. Мы со Старостиным делали музыку туда. Но самое близкое из кино мне то, что снимали на «Лендокфильме». Потому что мы там много лет писались. «Жилец вершин» там был записан, «Зимы не будет», «Анабена». Васильев отдавал нашу музыку разным докфильмам. Я считаю, документальные фильмы сейчас намного большее кино, чем игровые. Когда Игорь Волошин снимал фильм «Охота на зайцев», мы снимали клип «Зимы не будет». У нас была умирающая бабушка. Волошин сразу захотел эту сцену в свой фильм взять, но эти кадры настолько мощные, что все остальное бессмысленным будет, игровое отвалилось бы. У Димки в фильме про вымерших вепсов на Свири и Онеге есть эпизод, где в пустой деревне сидит бабушка и говорит: «Выйдешь на улицу, и нет никого». Мы эту Евдокию Михайловну из деревни Сарозеро в диск «Если его нет» вставили. Магические простейшие слова «Нет никого». Попали в ощущение глобального вселенского одиночества, это придумать невозможно. Получилось, что наша работа переплелась с Димкиной.

— Так вот и Балабанов хотел такого документального взгляда на мир.

— Это да, он очень пренебрежительно относился к мировому кино. После Данилы Багрова с ним что-то произошло. Но иногда он из актеров выбивал такое, что и присниться не может. Рената Литвинова в «Мне не больно», например. Я не ожидал, что он совсем уберет ее манерность. Он единственный реалист у нас, потому что умудрялся делать реальным и метафорически глубоким выдуманный им самим мир. Примитивные тексты он превращал в какую-то страшную сказку. «Груз 200» он считал своей лучшей работой. Но все-таки и у него есть осветители, гримеры, цеха всякие. А бабушка на соседней лавочке — это такой минимализм, что вообще ничего не нужно. Вглядись, и ты поймешь больше, чем любое кино покажет. В музыке тоже что-то похожее происходит, необработанные звуки, непридуманные настроения.

Конец всего по нашей общей глупости всегда наступает.

— Ты себя считаешь композитором? Мартыновский конец времени композиторов наступает на тебя?

— Не то чтобы конец, но результат работы всегда не определен. Никогда не знаешь, что получится, а что нет. Что-то нравится мне из сделанного, а слушателям нет. Какие-то вещи казались клевыми, а потом их никогда не играешь, думаешь — как это вообще такая ерунда получилась. Или мне не нравится, никакого впечатления поначалу, а потом, как «Хомба», выстреливает, проникает. Когда писали с Озерским, я эту «Хомбу» и не заметил, а потом какое-то откровение наступило. Композитор сам для себя совсем не композитор, понимаешь? Конец не столько композиторам наступает, сколько всем людям искусства. Конец всего по нашей общей глупости всегда наступает.

— А что с новейшей песней «Мотыльки», которую мы недавно в ЦДХ слышали? Она тебе нравится?

— Так мы с Волковым уже целый альбом записали и назвали его «Мотыльки». Там две старые песни есть, которые мы любим на концертах петь, но они не были нигде записаны. Гаркушины — «Я не пример» и «Шамурла». Первую еще в 1985 году придумали, ей тридцать лет, а вторую — в один день с песней «Птица», в 91-м году. Димка пару песен написал — «Мотыльки» и «Небо выпил». Пол-альбома — это совсем не мотыльки. Сейчас послушаешь. В сентябре будем показывать.

Волков—Федоров—Мартынов и OpusPost — «Мотыльки»

— Охренеть. Как говорится, еще не поздно, день уже прожит. Кажется, только вчера здесь слушал новейший ваш альбом — и вот опять. Время сжимается, как шагреневая кожа?

— Держись за стул — мы там «Слово о полку Игореве» изобразили. Удивительно, что мы с Вовой записали первые треки еще год назад. Волохонский свой стих «Аввакум» прислал. Так что давно уже мы думали о расколе и великом князе, понимаешь? Диск «Мотыльки» получился о невозможности мудрого князя. О бесхребетности нашего состояния, о мотыльках, летящих на свет обещанной жизни. Песни о страхе жизни во время перемен. Хлебников писал в «Войне в мышеловке»: «И когда земной шар, выгорев, станет строже и спросит: “Кто же я?” — мы создадим “Слово Полку Игореви” или же что-нибудь на него похожее». Вот мы и создали. Слушай.

— (через час) Охренеть второй раз. Да, масса странностей. Я не понял сначала, что происходит. И ты, и Волохонский за хор старушек выступаете? Огромное количество всяких интересных натуральных звуков. И при этом компьютерная модуляция голосов. И как вы это будете исполнять, такой конкретно электронный фанк?

— Сделаем мультитрек, инсталляцию на сорок динамиков. Размножим «Слово». То есть разведем обратно, разделим все звуки, сделаем видео — в небольшом пространстве, человек на пятьдесят-сто. Правда, где будет, еще не знаю, но будем сеансы кино устраивать. 26 сентября будет концерт в ЦДХ, мы к этому делу как-то приурочим нашу мультимедийную инсталляцию «Мотыльки».

Не терплю стадную эстетику, будь она совковая или гитлеровская, все равно. И вдруг вся эта шизня опять полезла.

— Что же ты думаешь про нынешнее сумасшествие государственно-общественное? Я не про телеящик, про более продвинутую пропаганду. Фейсбук не читаешь, хотя бы нашего друга Митю Ольшанского?

— Читаю иногда через Лиду. История наша — постоянный Аввакум, сплошной раскол. Россия последние 700 лет каждый век в 14-м году воевала. Чему ж тут удивляться. А риторика удручает — какие-то комсомольские агитки кругом. Я не об отдельных людях, я об общем тоне. Ты можешь одобрять или нет, но все тексты выглядят так же, как в родных Советах. Я терпеть совка не мог именно за стилистику, эстетику и весь этот волапюк. Не терплю стадную эстетику, будь она совковая или гитлеровская, все равно. И вдруг вся эта шизня опять полезла. Причем с обеих сторон, американской, условно говоря, и нашей, — глупая и лживая шизня, других слов не могу найти. Посмотри на этих президентов, Бушей и Обам. Благодушие к ним никак не применимо, столько кровищи лилось и льется во всем мире при их патронаже. Ливия, Сирия, Египет, Ирак — и планов громадье. Янукович мелкий ягненок рядом с волками мира.

— Бу-бу-бубу-буши, сосите наши души. Все как в твоей песне. Власть глупа?

— Именно глупость привела к развалу огромной страны в центре Европы. Рассыпалась как карточный домик. Никто внимания не обращает, а людей убили в массовом количестве сразу и продолжают убивать. Ни за кого, ни за отделившихся, ни за самостийных я никогда не буду. Посмотрите на эти лица во власти и на упырей, пытающихся впрыгнуть во власть любой ценой. А вокруг сумасшествие, это точно. Люди, с которыми давно общаешься, вдруг несут полную ахинею на уровне «мы смело в бой пойдем за власть Советов и как один умрем». За что за это умрем? Почитайте, полистайте тексты XX века, все это было уже.

— Как будто мгновенно, по щелчку все произошло. Тумблер щелкнул, и всех переклинило. Болотную снесли, а Майдан устоял. Одно из двух, Майдан или государство?

— Представь, если бы подобное в Мексике произошло. Что бы сделали США? Да смыли бы всех из брандспойтов, никого бы не было через неделю. На Бродвее стояли палаточки, а их потихоньку оттеснили в специальное место, и нет никаких оккупаев. В Израиле то же самое — год назад в центре протестовали, потом их к вокзальчику поближе передвинули. Да и кому, собственно, выгоден развал Украины? Мне кажется, только Америке это может быть выгодно, больше никому. Так что все тут почему-то, и та и другая сторона, пляшут под американскую дудку. Для меня это все загадочно.

— Может, причина в том, что огромному количеству народа совсем, радикально нечем заняться? Заводы в Китае все, гудок на работу никого не будит. От социальной и тем паче личной депрессии только война спасает.

— Причина и в том, что никто никогда не считал у нас Украину другим государством. Грузию могли считать, Эстонию, а Украину никогда иной страной не считали. «АукцЫон» начиная с 1987 года каждый год выступал в Киеве по нескольку раз. Сейчас первый год, когда отказались от концерта. Потому что не хотим быть заложниками ситуации ни с какой стороны, не хотим никакого использования пропагандой обеих сторон. Мы в Чечню никогда не поедем, мы не поедем туда, где политика, власть и государство важнее жизни.

Именно глупость привела к развалу огромной страны в центре Европы.

— Да уж, выпадаете вы из нынешней вырожденной реальности, из дебильного двоичного кода — либо за, либо против.

— Да я понимаю, что этот выбор — основа убогой социальной жизни, это всегда происходит. Но надо оставаться самим собой. Любая политическая борьба лжива, потому что думают, что ведут ее из благородных побуждений. Надо выбор в пользу жизни делать, имея в виду, что жизнь — борьба не за власть, а за человечность. Мы осенью были в Днепропетровске с концертом, жили в шикарных люксах и пошли погулять. Там самая большая набережная в Европе,23 км. Мы идем и видим кругом остатки, развалины былой жизни. Я занимался ручным мячом в школе, мы объездили всю страну в 70-х, когда все блестело, как новый рубль. Так вот, сейчас кругом одни развалины 70-х, причем нет ощущения, что что-то новое построили. Потому что посреди всего этого ужаса бараков, останков пакгаузов и пристаней стоят гигантские стеклянные салоны с «Мазерати» и «Альфа-Ромео». И шикарные заправки «Лукойла».

— И тишина. И мертвые с косами стоят.

— Огромное количество полусгнивших монументальных беседок, ржавых фуникулеров. Нечему выживать, убито все. А год назад мы много ездили по России. Понимаешь, что везде то же самое — пародия на ремонт. Сидели в Ярославле на берегу в ресторанчике. Заказываем рыбу, и я сдуру спрашиваю — а эта рыба с Волги? Да вы что, говорит, здесь нельзя рыбу ловить. Раз в году только из Рыбинска привозят судака. Люди на Волге живут, понимаешь? Заражена река, говорят. Это нормально? Символично — вода нашей жизни чем-то заражена.

— Кафкианство какое-то. Грузов по реке никто не возит, заводов давно нет по берегам. Скорее всего приватизированы не только великие реки, но и мельчайшие ручьи, на любую удочку надо лицензию покупать, и Рыбнадзора больше, чем рыбаков, чиновников больше, чем людей. Вот это символично.

— Да что река. В головах политиков все ржавое. Думают, только в наших пенатах, а на самом деле везде обман и подлог. Игорь Волошин хорошую вещь рассказал. У него семья в Крыму была, а он улетал из Лос-Анджелеса, еще до референдумов этих. В аэропорту все забито телевизорами с Обамой, вещающим о русских войсках в Крыму. На экранах дым, показывают родную Балаклаву, а там что-то непонятное. Волошин волнуется, прилетает, войска действительно проходили через Балаклаву, жители бросили работать и кинулись брататься, поставили рядом с танком мангал и давай бухать. Почему жители были благодарны? Боялись, что будет резня. Проехало несколько танков, и крымчане успокоились. И почему их за это не уважать? Это же лучше, чем убивать людей из-за всякой херни. Повседневная жизнь людей и вся та воспаленная херня, из-за которой убивают, — несопоставимые вещи. Откровенно говоря, Путин умнее других только потому, что не допускает жутких боснийских и сербских вариантов. Но таких людей, как Вацлав Гавел, совсем нет. Классический развод словаков с чехами — мировой идеал.

— Какие еще есть идеалы?

— Недавно читал мемуары двоюродного брата последнего царя, великого князя Константина, который очень долго жил и много сделал. Я был потрясен языком и безграничной любовью к стране, видной в каждом слове. Он стоял у гроба Александра III, он единственный выживший из всех, кто тогда стоял у гроба, и он транслирует особую интеллигентность царской семьи. Я не монархист, но вопрос остается — откуда и как такие люди появляются. Крым — царская вотчина, этим он нас манит.

Ни за кого я никогда не буду.

— Ну да, если и есть здравость в присоединении Крыма, то только в этом. В том, что там были имения просвещенных людей, даже если они не брахманы, а простые русские цари.

— Да дело не в царях. Больше всего меня угнетает то, что все песни типа «крымнаш» неизбежно работают на деструкцию. Нет ни одной позитивной мысли, если считать позитивным не сладкое, натужно бодряцкое и успокоительное — а честное, горькое и мучительное. Нет текстов, которые работают на объединение, на всеобщую любовь, как ни странно это звучит.

— А вакханалия всяческих запретов Госдумы деструктивна?

— Надо конкретно смотреть. Некоторые вещи симпатичны, если их оторвать от тех людей, что в Думе сидят. Когда запрещают мат в произведениях, надо считать это не ущемлением свободы, а запретом на деструкцию. Только одного человека знаю, кто матерился правильно: это Егор Летов. Все остальное было невыносимо эстетским и манерным. Димка Озерский никогда не признает мат, даже когда я прошу в песню вставить (смеется).

— Меня терзают смутные сомнения. Есть ли связь матерщины с порнографией?

— Гениальная демонстрация была в Штутгарте, где вышли три тысячи человек против обязаловки секс-воспитания в школах. Что такое уроки секс-воспитания? Это хуже матерщины в семье. В детском учебнике есть зайчик, у которого два зайчика-папы. А где матерь, я вас спрашиваю? (Смеется.) Нормальные немцы, толерантные к однополой любви, то есть им все равно, восстают против толерантности государства. Ничего нельзя приказывать — ни за, ни против. Любое насилие государства подобно грязной матерщине. Сейчас мы договоримся. Свобода с примесью насилия превращается в концлагерь.

Я думаю, Европа не знает, что такое толерантность, потому что не знала нашего 75-летнего насилия.

— Выхода нет, даже логического. Любое действие рождает противодействие, прав старик Ньютон.

— Толерантность Обамы привела к тридцатипроцентному росту национальной нетерпимости, по опросам социологов. Мы же каждый год даем концерты в Штатах, читаем. Культивируемые сверху, по обязаловке, качества добрососедства, толерантности и мультикультурности привели там к массовым закупкам личного оружия.

Все песни типа «крымнаш», даже самые лучшие, все равно работают на деструкцию.

— А могут как-то люди искусств внедрить не розово-лживый, а честный тренд «возьмемся за руки, друзья» или бессмысленно это?

— Для этого они должны хотя бы заниматься своим делом. А то на коньках катается вся наша поп-музыка. Перевели весь интерес и время зрителей на дилетантские занятия, все эти зрелища, бои по странным правилам типа «Голоса». Если ты хороший архитектор — плевать, главное — спой. У нас шоу фриков — квинтэссенция всего. Меня коробит это. Помню, Швыдкой в «Культурной революции», когда было 50 лет смерти Сталина, ни словом не обмолвился, что в тот же день умер композитор Прокофьев. Для министра культуры гений культуры — ничто, а гнобитель всего и вся, упырь и неуч, «отец народов» — все. Это нормально? Мало того, хоронили Прокофьева двое — Ростропович с женой, а через 50 лет на могилу пришли тоже только двое — Ростропович и Вишневская. Эти двое — да, могли связывать все со всем, остальные на их фоне — симулякры. Нормально? Пушкин писал, что главный европеец — царь, Сталин понимал про Прокофьева, Маяковского и Эйзенштейна с Мейерхольдом, а нынешним все до лампочки. Короче, если не понимать культуры как работы по связыванию всего и вся, не видеть работы гениев культуры, то все бессмысленно. Сплошной «Терем-квартет». Все полюбили виньетки, орнамент, вышивку по краям культуры, а надо в «Преступление и наказание» влюбляться.

— А почему же так мало влюбленных в «Идиота»?

— Мы любим домысливать и превращать любую мощную вещь во что-то доступное, чтобы можно было горделиво сказать — какая ерунда. А это мы сами — ерунда. Не видим масштабов настоящей, поражающей вещи. Произведения живут и действуют объективно, их невозможно ограничить идиотизмом какого-то критика. Вот все восторгались фильмом «Географ глобус пропил», а это не фильм. Нормально? Роман — произведение, а фильм — нет. Джармуш да — фильмы снимает. И так во всем. Есть ошибка критика, навязывающего свой мелкий тезис обществу, и есть жизнь произведения.

— Ну вот не кино, так литература же есть? Или, как бабушка бормочет в твоей песне, — нет никого? Сплошная жесть?

— Наша литература вся похожа на «Поднятую целину». Кого, кого мы можем поставить рядом с этой троицей, Джойсом, Прустом и Кафкой? Нет никого. Наши таланты все в пещерах живут, а те в космосе резвятся. Мы в разных временах живем.

— Может, это протестантство, лютеранская ересь Европу продвинула? Упор же на личность у них, не на общину.

— Дело не в том, что их продвинуло, а в том, что у нас это не воспринимают. Говорят: вот было у них Возрождение, вот это круто. То есть лозунгами мыслят даже искусствоведы. И не могут связать Золя и Мопассана с Кафкой. А там нет разрывов, все сплошным потоком развивалось. Что-то и мы можем, но айфон, условно говоря, нам не светит.

— Может, протестантство — перенесение кайфа труда в семью, санкция на священство дана отцам семейств? А у нас кайфа труда никогда не было, потому что отец — государство.

— Ну да. Приезжаешь туда, они действительно искренне интересуются результатом своего труда. Мы сидели на Майорке в ресторанчике, где повар один работает, без помощников. Пришлось ждать своей очереди. Вкуснейшая еда. Вышел повар и спросил каждого, что думают о его произведениях. Как будто другая планета. Меня еще в металлургическом институте поражало, что большинство открытий — мартен, конвертеры и прочие вещи были придуманы у нас. Но внедрялись все технологии за границей. Придумать мы можем целый мир, а внедрить, освоить — нет, сплошной ё-мобиль выходит.

Мы опять сидим в клетке и не понимаем широты мира.

— Вот, мы дошли до запрещенной депутатами альтернативной истории. Если бы не 17-й год, Европа бы укоренилась и у нас, у скифов с раскосыми и жадными очами.

— Ну как минимум не было бы океана понтов и дешевой показухи перед миром. Не так стыдно было бы за отечество. Делали бы настоящие вещи, а не финтифлюшки, что в технике, что в культуре. Или самое близкое — гастрономия, например. Митя Борисов открыл итальянский ресторан. Итальянский прекрасный повар обалдел, когда увидел, что все, абсолютно все привозное — зерно, мука, соль, сахар. Нет ни одного московского поставщика, гарантирующего качество яиц на каждый день. Это нормально? Ты не можешь что-то делать постоянно, только в порыве, куры отечественные тоже. У итальянцев есть своя линейка лучшего — ювелиры, дизайнеры, повара и прочие. И у всех народов Европы есть такие незаменимые отрасли и мастера. И они этим гордятся. Я к тому, что нам тоже гордиться следует только трудом и произведениями. Тогда и особый путь нарисуется.

— Нельзя уважать себя по приказу. По приказу все равны, нет отличий в качестве труда.

— Можно «Лексус» купить и приобрести тем самым национальную гордость. К сожалению. Но стоит нашему человеку попасть на серьезную работу за кордон, в Google, «Цирк дю Солей» или оперу-балет, он уважает себя за настоящие вещи, и в чем тут дело, не пойму. У нас нет разницы между трудом «Ласкового мая» и Мамонова. Когда здесь у Брайана Ино спросили, как можно хорошо жить за счет некоммерческой музыки, он ответил, что некоммерческая музыка оценивается значительно дороже.

Курехин дружил с Фрэнком Заппой, бывал у него дома в Нью-Джерси. В соседнем доме жил Род Стюарт. И вот дом Заппы в три раза больше, хотя он продал в тысячу раз меньше пластинок, нежели Стюарт.

— Зато у наших людей всегда масса странных теорий и фантазмов на каждый день. Не требуются амфетамины и экстази, утром встал — и за дрель.

— Волохонский рассказывал, что свою теорию пассионарности народов Лев Гумилев придумал в лагере. Когда он приехал, Волохонский подсмеивался над другом, говорил: Лева, как ты мог, сидя в клетке, обдумать устройство огромного мира, не зная никаких точных фактов истории. Когда Волохонский уехал в Мюнхен и засел в архивах, чтобы специально изучить татаро-монгольское иго по записям европейских путешественников, он был поражен, насколько все факты и даты не соответствуют теории Гумилева. Но даже Гумилев был ближе к правде, чем официальные историки. Это нормально? И вот мы опять сидим в клетке и не понимаем широты мира.

— А когда вы с Лидой по нашему Северу ездите, смотрите на древние церкви, понятна широта мира?

— Ну да. Во времени мы широки, XIV и XV век еще стоит, причем деревянный. Но это церкви, их Хрущев пожег, и те, что стоят, еле живы. А самые древние деревянные дома в Норвегии. Там чудеса — люди живут в избушках X века. Это нормально.

Понравился материал? Помоги сайту!