Наталья Таубина: «Сдача принципиальных позиций — это дорога в никуда»

Кольта начинает публикацию проекта кандидата социологических наук, гендерной исследовательницы Ирины Костериной, и активистки Юлии Башиновой. Мы решили назвать этот проект «Почему я это делаю?»

Речь идет о серии разговоров с руководителями правозащитных НКО и активистами, которые сегодня переживают непростое время.

Вот как авторы проекта объясняют его цели и задачи: «Российское гражданское общество существует в условиях сильного кризиса и постоянно растущего давления. Принятие двух законов (об “иностранных агентах” и о “нежелательных организациях”) серьезно ограничило возможности для общественной, правозащитной и социальной деятельности. Многие организации и активисты находятся в ситуации выгорания, их мотивации снижаются.

В то же время появляются новые виды гражданского активизма: низовые инициативы, социальное предпринимательство, независимые городские площадки, онлайн-акции. В них часто вовлечены активисты нового поколения.

В этот момент важно осмыслить “альтруистические” мотивы тех, кто давно ведет деятельность в гражданском секторе, понять, что помогает людям справляться с разочарованием, с давлением и нестабильностью, — и поделиться этим с новыми людьми».

Первая героиня проекта — Наталья Таубина, директор фонда «Общественный вердикт», который уже 14 лет помогает гражданам, пострадавшим от действий сотрудников правоохранительных органов.

Проект сделан при поддержке Free Happy People.

— Когда и как ты стала заниматься общественной деятельностью?

— В 1992 году я была студенткой последнего курса Московского инженерно-физического института, училась на факультете «Кибернетика», занималась базами данных. Мой научный руководитель сказал, что у него есть знакомые, которым нужно систематизировать запросы от беженцев и переселенцев из Средней Азии, чтобы эффективнее оказывать помощь. Я пришла в «Гражданский форум», где познакомилась с Лидией Ивановной Графовой.

Она тогда была журналистом «Литературной газеты», где она опубликовала анкету для тех, кто приехал из Средней Азии и нуждается в помощи в плане обустройства своей жизни, социальной поддержки, защиты прав. Вот из этих вырезанных из газеты анкет нужно было сделать базу данных.

Тем временем я познакомилась с будущими коллегами и друзьями из Московского центра по правам человека. Оказалось, что это интересная компания, люди, делающие конкретное дело, помогающие другим, люди, с которыми можно обсуждать много жизненно важных вещей, и я решила остаться. Все это меня затянуло, и вот в этом году я с ужасом поняла, что я уже этим занимаюсь 25 лет.

— Ого! Серьезно. А что было после «Гражданского форума»?

— Я работала программным координатором в Центре по правам человека, потом была «Правозащитная сеть», которая занималась тренингами, покупкой литературы для коллег в регионах, по-моему, даже технику покупали и отправляли по всей России. В 1995—1996 годах родилась идея организации, которая занималась бы регрантингом для региональных правозащитных организаций. Так появился фонд «За гражданское общество», я стала его директором. Наконец, в 2004 году мы зарегистрировали фонд «Общественный вердикт», чтобы оказывать правовую помощь людям, пострадавшим от произвола правоохранительных органов.

— Как вы развивались?

— Довольно быстро стало понятно, что дел много, что все они друг на друга похожи, то есть проблема носит системный характер, она требует изменений на системном уровне. Но, прежде чем выработать практические рекомендации, сначала хорошо бы в ней покопаться — серьезно, до корней. И мы стали первыми в стране, кто начал научно обоснованные исследования в этой сфере, включая социологию правоохранительных органов, — конечно, все это в разрезе прав человека. Потом мы пытались продвигать наши рекомендации в органы власти, добиться, чтобы количество таких дел сокращалось, чтобы проводилось их эффективное расследование, в общем, менять ситуацию с пытками в полиции. В 2008—2009 годах, в период активного официального реформирования правоохранительных органов, часть наших наработок была услышана властью.

— Это ощутимый успех.

— Да, это успех, хотя бывает и по-другому. Например, в Следственном комитете в 2012 году было создано спецподразделение по расследованию преступлений, совершенных сотрудниками правоохранительных органов. Это была огромная победа, поскольку Бастрыкин публично признал, что это реакция на запрос со стороны правозащитного сообщества, то есть довольно редкий случай в нашей действительности. Но оказалось, что спецподразделение функционирует очень плохо. И у нас не хватило ресурсов, чтобы заставить СК разработать дополнительную нормативную базу, добиться, чтобы все действительно приносило результаты.

— Что еще входило в задачи фонда?

— Освещение нашей деятельности и ее результатов. В обществе сильно неверие в возможность добиться справедливости, но через дела, которые мы ведем, мы хотим показать людям, что процесс это сложный, но реальный.

Когда мы только начинали, возбудить уголовное дело в отношении сотрудника милиции, а тем более довести это дело до суда казалось сказкой. Сейчас только у нашей организации есть уже более 70 судебных решений, по которым сотрудники признаны виновными. Меняется ситуация со сроками, которые назначают в таких делах суды. В единичных случаях в начале 2000-х, когда приговоры такого рода случались, они почти всегда были условными. Сейчас в нашей практике 60—65 процентов осужденных сотрудников приговорены к реальным срокам лишения свободы, больше ста полицейских несут наказание.

Опять-таки в начале нулевых было практически нереально говорить о компенсации через гражданский суд морального и материального вреда, полученного в результате пыток. А сейчас мы не просто после уголовного процесса идем в гражданский суд и добиваемся компенсации, но и размер ее адекватный, соизмеримый с практикой Европейского суда.

Даже когда государство по разным причинам — не будем сейчас это оценивать — не в состоянии установить конкретных виновных должностных лиц, то есть когда нет уголовного преследования, но налицо факт — человек зашел в полицию здоровым, а вышел поврежденным, — то и в этом случае мы активно стараемся внедрять юридическую технику получения компенсации за факт пыток. Человек находится под властью государства, и государство несет ответственность за то, что с ним произошло. В гражданском процессе он может такую компенсацию получить. Это относительно новая практика, мы стараемся ее развивать, обучаем ей юристов и адвокатов. Да, конкретный сотрудник в этой ситуации не садится, но гражданский процесс не закрывает возможности для уголовного, а судебный акт, говорящий о компенсации, — это своего рода признание, что пытка в полиции произошла.

Вторая инновационная юридическая техника, развитием которой мы последние несколько лет активно занимаемся, — это компенсация за отсутствие эффективного расследования. То есть человек подает жалобу о том, что его пытали в отделе полиции, а следственные органы не проводят должной работы, чтобы расследовать все обстоятельства и передать дело в суд. Мы обжалуем все процессуальные решения на этапе расследования, через суд показываем, что присутствует волокита, затягивание процесса. И дальше опять идем в гражданский суд с иском о компенсации вреда за отсутствие эффективного расследования.

— И бывает, что побеждаете?

— Есть реальные случаи, когда этого удавалось добиваться. Помимо сатисфакции для конкретного пострадавшего вторая цель, которую мы держим в голове, — это решение общей проблемы. Если таких дел будет много, государству уже не отвертеться от того, что отсутствие эффективного расследования — широко распространенная практика, системная проблема, и нужно с этим что-то делать. Таким образом, мы и человеку помогаем, и работаем на системные изменения. У нас в организации это вообще базовый принцип. Причем эта работа — не всегда переговорный процесс с органами власти, мы используем разные механизмы: исследования, наработка судебной практики, освещение в общественном пространстве. Мы понимаем, что в какой-то момент могут придумать какое-то новое законодательство и нас в этой стране запретят, а у людей останутся проблемы. Соответственно, нам важно через те механизмы и возможности, которые, к сожалению, сокращаются в силу давления на гражданские организации, искать пути, дающие возможность системного изменения.

Еще одна проблема, вырисовывающаяся в последние годы, — это история с «иностранными агентами», из-за которой мы не можем планировать нашу деятельность так, как раньше. Сейчас наш горизонт — три месяца, и даже в этом горизонте мы понимаем, что завтра может случиться все что угодно.

Из-за статуса «иностранного агента» перед нами закрыты все двери и все переговорные возможности с органами власти. Сложно заниматься правами человека и пытаться изменить ситуацию, не имея возможности разговаривать с теми, от кого зависит их соблюдение. А у нас этой возможности и практически, и теоретически нет вот уже четыре года. Это означает, что мы перестраиваем всю нашу работу, меняем приоритеты, стараясь при этом достигать всех наших целей, выполнять все наши задачи и программы, но меняя их фокус.

Теперь наша основная целевая аудитория — общество, и многие новые программы, которые последние год-два родились (проекты «Жизнь после пыток» и «Барометр реформы», например), направлены именно на большее понимание нашей деятельности со стороны общества. Вторая целевая группа — юридическое сообщество. О'кей, мы не можем менять работу Следственного комитета, но мы будем нарабатывать судебную практику.

— Что в твоей работе самое сложное?

— Сложно, когда сталкиваешься с тяжелой историей явного нарушения, годами бьешься, но — не получается. Система упирается, она не готова восстановить справедливость для пострадавшего. Это эмоционально очень трудно. Мы общаемся с людьми, смотрим им в глаза, чувствуем свою правоту, понимаем, что профессионально делаем свою работу, но результат не тот. Пытка в полиции — это не только сам день Х издевательств, это и долгая жизнь после, долгая жизнь для достижения справедливости. И не только самих пострадавших, но и их близких, которые начинают жить только этим. Это поломанные судьбы.

Есть у нас дело Рахаева. Это бывший сотрудник МВД, начальник угрозыска в Карачаево-Черкесии. Уже по третьему разу начинается судебный процесс, где против него свидетельствуют оперативные сотрудники, которые издевались над человеком, но обвиняемым все время оказывается Руслан: это его назначили виноватым в пытках, приведших к смерти человека. Молодой, крепкий мужик, у которого уже шесть лет поломана жизнь. И вот встречаешься с его тетей Лидией, она безумно нам благодарна за нашу работу в эти годы, но я чувствую, что результата нет, и мы по третьему кругу спускаемся в этот ад.

Или дело Мартироса Демерчяна. Его изощренно пытали в полиции, на скорой помощи увезли в больницу, есть медицина, все доказательства, но в возбуждении уголовного дела ему отказано. Вместо этого заведено дело на него самого за ложный донос. Первая инстанция признала его виновным и назначила ему 300 или 400 часов обязательных работ. Во второй инстанции приговор отменен, проведено дополнительное расследование, и сейчас будет второе рассмотрение. Дело рассыпается, но семья Мартироса живет в этой ситуации с 2013 года. Живет в беднейших условиях с малолетними детьми, потому что он не может работать в результате тех травм, которые получил в полиции. И не может никуда поехать из-за подписки о невыезде. Жена не может тоже работать, потому что они живут в маленьком населенном пункте, где из-за этой истории все их знают, и она потеряла последнюю работу. Мы — не благотворительная организация и не можем помочь деньгами, но мы понимаем их бедственную ситуацию и объявляем сбор денег для помощи этой семье. Вот в прошлом году они дров смогли купить на собранные деньги, чтобы пережить зиму.

— То есть у тебя жизнь в постоянном напряжении.

— Да, но у нас прекрасный коллектив. У нас организация с демократической системой управления, не забюрократизированная.

— А сколько вас?

— 20 человек. За все эти годы проверок (первая была в марте 2013 года), за четыре года у нас не ушел ни один сотрудник; более того, к нам пришли пять человек.

— Выгорание сотрудников случается?

— Раз в год я стараюсь находить ресурсы, чтобы всех вывезти куда-то на несколько дней. Мы обсуждаем рабочие вопросы, но это и возможность отдохнуть, пообщаться. Это великая штука — наш коллектив, мы очень дружные, это не просто коллеги, а уже семья. Это наш огромный ресурс.

Ну и постоянно возникают возможности куда-то поехать — на конференцию, семинар или стади-тур; я стараюсь их распределять, чтобы каждый мог чуть-чуть переключиться, побыть в другой среде. Если ситуация становится более серьезной, мы ищем возможность отправить сотрудника на месяц-два на реабилитацию.

— Как за эти 25 лет менялось понимание твоей работы не внутри, а извне?

— Это понимание выросло. В 90-е людям было сложно понять, что есть те, кто не за гонорары — хотя мы получаем зарплату, как любые трудоустроенные граждане, — едет в Ярославскую колонию, сидит там целый день и добивается, чтобы его допустили к подзащитному. Или отвечает на звонки среди ночи, или той же ночью срочно ищет адвоката, чтобы он приехал в полицию… Наверное, в глазах обычного человека эти люди должны быть слегка не в себе. Зачем им это? Должен же быть какой-то профит. Довольно сложно понять, что профитом может быть удовлетворение от справедливости.

— А в твоем окружении есть люди, которые говорят: зачем тебе это надо?

— Да, были и есть люди, которые регулярно говорят: «Наташа, уезжай уже отсюда, у тебя есть экспертиза, навыки, язык, ты спокойно устроишься где угодно. Тут ты не дождешься ничего хорошего и благодарности не дождешься тоже». И это люди, искренне мне сопереживающие.

Да, один день моей работы может не приносить конкретного результата, иногда даже год работы. Но каждый раз это шаг в сторону лучшего. И мне это помогает продолжать, несмотря на сумрачно-дождливое ощущение, что зима близко.

Недавно была встреча моей студенческой институтской группы. Мы не виделись лет 15, но они знают, чем я занимаюсь. И я была поражена, что ребята говорят: «Мы с тобой не согласны во многом, но то, что ты делаешь, — это круто». Они могут не разделять со мной критику партии и правительства, и уж наверняка мы бы разругались сто раз про Крым, но у них есть понимание базовой правильности моей работы.

— Неужели никогда не было желания все бросить и заняться чем-то другим?

— Нет, но есть ощущение усталости. Как лягушка, ты пытаешься взбивать это молоко, а до масла все никак не доходит. Но, даже если ты устаешь шевелить лапками, ты понимаешь, что другого варианта выползти из этого молока нет, можно только взбивать масло. И однажды оно появится.

— Что ты думаешь о том, как можно сейчас развивать гражданский сектор в России?

— Это сложный большой вопрос. У меня нет конкретного рецепта, скорее, диалог, который я последнее время веду с собой. Мне кажется, что для развития гражданского общества в нашей стране нельзя отходить от ценностей, базовых принципов. А из-за давления это, к сожалению, в гражданском обществе в последние несколько лет происходит, и это крайне пагубно.

Вот простая история с отказом от иностранного финансирования. Для меня важно не то, что я получаю поддержку из российского или иностранного источника, а то, что я ее получаю на те проекты, которые у нас внутри родились, и мне понятна процедура принятия решения внутри того органа, куда мы обращаемся за поддержкой.

Кроме того, если во Всеобщей декларации прописана универсальность прав человека — что права человека не являются внутренним делом того или иного государства, — а право на свободу ассоциаций для работы на пользу обществу тоже универсально, значит, поддержка реализации этого права тоже должна носить универсальный характер. И как только мне — а несколько таких случаев в нашей организации было — потенциальный донор начинает диктовать, что делать, а что нет, для нас это конец разговора. Либо вы с доверием относитесь к нашему профессионализму и пониманию того, что полезно и важно, либо мы к вам не обращаемся.

Чем больше мы отходим от базовых ценностей и принципов и уступаем власти наше право на свободу объединяться, тем больше мы встаем на очень зыбкую почву. Один раз нам что-то продиктовали какие-то дяди в кабинетах — мы сказали «о'кей», завтра могут продиктовать уже что угодно. Государство будет контролировать, помогать нам Иванову или Петрову или нет, как оно уже сейчас говорит, что организации, включенные в реестр «иностранных агентов», не могут осуществлять мониторинг выборов. Дальше оно пытается сказать, что организации, включенные в реестр «иностранных агентов», не могут номинировать кандидатов в ОНК (уже законопроект такой есть)…

— Потом не смогут предоставлять адвокатов…

— Да, потом не смогут предоставлять адвокатов — или адвокатов будут исключать из коллегий за то, что они подписывают договоры с «иностранными агентами», и так далее. В моем понимании это все вещи одного порядка. Либо мы стоим на своем праве на свободу, либо мы потихоньку сдаем позиции. Либо ты действуешь исходя из своих принципов, пока это возможно, либо ты уходишь из этого сектора, потому что сдача принципиальных позиций — это дорога в никуда. Это позволяет жить, иметь бюджеты, выплачивать зарплаты сотрудникам — но ты не будешь получать моральное удовлетворение от восстановленной справедливости.

Понравился материал? Помоги сайту!