«Мама меня упрекает, что я страдаю фигней, спрашивает: тебе за это платят?»

Мы продолжаем проект «Почему я это делаю?», в котором активисты разных движений и работники НКО объясняют свои мотивации, когда заниматься их делом в стране становится все труднее. Следующий герой этого проекта — Иван Иванов — родился в 1968 году в поселке Нижняя Омра Троицко-Печорского района Республики Коми. С нефтеразливами он столкнулся еще в детстве. В начале 90-х он недолго проработал в компании «Коминефть» и тогда впервые узнал, сколько нефти проливают добытчики. Его поразили масштабы и способы уничтожения разливов, во время которых целые озера нефти просто выжигали. В 2003 году фирму, где он работал связистом, поглотила компания «Лукойл». Тогда он начал изучать проблему изнутри и писать заявления и жалобы о нефтеразливах и в саму компанию, и в различные надзорные ведомства. С 2005 года он писал о проблемах нефтезагрязнений в районную газету, а в 2010-м завел блог в интернет-журнале «7х7». Но начальство, по словам Иванова, не устраивала такая открытая борьба за экологию. В компании на него долгое время давили и в конце концов уволили в 2014 году. Но и сегодня о большинстве аварий и нефтеразливов Иванов узнает от работников добывающих компаний. Сейчас Иван Иванов — заместитель председателя движения «Комитет спасения Печоры» и член Коми правозащитной комиссии «Мемориал».

— Как ты впервые столкнулся с нефтеразливами?

— Я полдетства провел с отцом на радиорелейных станциях, которые обеспечивали связь предприятию «Коминефть» и были разбросаны по тайге. Мы очень много времени проводили в лесу, все лето занимали сначала рыбалка, потом ягоды, грибы, охота. Я знал, что в определенных ручьях в определенные годы рыбу лучше не ловить, потому что они загрязнены. Однажды я зимой глотнул из ручья пластовой воды (вода, обычно залегающая рядом с пластами нефти или газа, может быть насыщена соляной, серной и другими ядовитыми кислотами, на поверхность попадает в процессе добычи полезных ископаемых. — Ред.), ручей протекал рядом с местом нефтедобычи. Эта вода очень соленая, с совершенно разными примесями. И как-то я в Пашне (поселок в Сосногорском районе Коми. — Ред.) поймал хариуса, который пах нефтью, кинул его в банку с остальной рыбой, и он испортил ее всю.

Но окончательно я понял, что все очень плохо, когда сам стал в конце 90-х регулярно ходить на охоту. Тогда я узнал, что и леса толком нет, и речек, пригодных для ловли, осталось мало. И я начал задумываться над этими проблемами, понял, что нефть — это зло.

— И уже после того, как ты понял, что нефть — это зло, ты пошел работать в нефтедобывающую компанию, так?

— В начале 90-х я учился в Санкт-Петербургском политехническом институте, но на третьем курсе меня отчислили. Что делать? В 1991-м вернулся домой, спросил у одноклассников, где можно поработать. Выбор работы в Сосногорском районе тогда был невелик (впрочем, он такой и сейчас). Так я устроился оператором по добыче нефти и газа. Есть фонд нефтяных скважин, которым нужен объезд, осмотр.

На территории Пашни было много старых нефтепроводов, построенных в 60-е — 70-е. При каждом ремонте каждый мастер мог что-то под себя переложить или что-нибудь закольцевать. Получалось, что единой системы нет и никто толком не знает, где какие трубы лежат. У нас были два старых работника, которые это знали, и их, наверное, поэтому не увольняли, когда они уходили в запой. Один из этих старых работников меня учил в том числе, как поджигать нефть. Нефть вспыхивает сразу, если она свежая, загазованная, только из-под земли, а когда нефтеразлив старый, поджечь его непросто. В мае 1991 года я сделал это впервые: пропитал соляркой тряпку, подождал, пока она разгорится, и кинул в нефтеразлив, образовавший целое черное озеро. После того как нефть разгорится, поднимается столб черного дыма, такого плотного, что, кажется, его можно резать ножом.

Первая неделя работы стала шоком, я даже не представлял, сколько разливается нефти. Тогда мы собирали нефть ведрами, лопатами. Помню, нефть стекала по одному из склонов, ее сгребали, а частично собирали в «лягушки» — половины продольно распиленных бочек, подобия корыт. Одну «лягушку», помню, на тракторе дотащили к специальной канаве с песком, вылили туда и подожгли. Сейчас такими методами больше не пользуются: если ты умышленно поджигаешь нефтесодержащую жидкость — это уголовное преступление.

— Долго ты там работал?

— В 1992 году ушел.

— И чем занимался потом?

— Какими-то продажами, рубил срубы, был кладовщиком. В 1995 году устроился работать в контору связи в объединении «Коминефть», где всю жизнь работал отец. Сначала мы относились к компании «Тэбукнефть», а в 2003 году перешли к «Лукойлу», который появился в Коми и «пожрал» все республиканские нефтедобывающие компании (по данным сайта Neftegaz.ru, компания «Лукойл» добывает почти 80% нефти в регионе. — Ред.).

— И все-таки ты продолжал работать в той же сфере. Как это уживалось с твоим отношением к нефтеразливам?

— Да я все это время боролся, к середине 2000-х был уже матерым бойцом. Эти битвы начались в самом конце 90-х, когда нефтедобытчики физически уничтожили поселок Нефтепечорск — это было как раз перед приходом «Лукойла», когда нефть у нас добывала компания «Тэбукнефть». Главными там были москвичи, всем командовал гендиректор Василий Девятов из компании Urals; он потом слил свои акции «Лукойлу» за какую-то должность. Эти ребята считали, что сделать поселок вахтовым круто, потому что это дешевле, чем поддерживать коммуникации для большого количества отдельных домов. Людям нужны электричество, вода. А тут можно поселить весь народ в пяти общагах. Вахтовики не разводят огородов, не охотятся, на лес им наплевать, по большому счету. Но главное — это отсутствие местной власти, с которой надо договариваться. В Нефтепечорске раньше были прописаны люди, был поселковый совет. Но они тут кого-то переселили, потом начали отключать свет и воду, жителям не давали заключать договоры на электроэнергию, на тех, кто подключался незаконно, заводили уголовные дела. Первым делом уничтожили бани, потом начали сжигать балки (передвижные дома для временного жилья. — Ред.). В самом начале 2000-х появились первые контрольно-пропускные пункты, которые не пропускали к местам нефтедобычи. Охрана компании реально досматривала личные вещи людей, ехавших в свои дома, и вообще беспредельничала. В общем, уничтожение поселка меня как раз озлобило.

Я стал обращаться в разные инстанции, писать в органы о нарушениях прав граждан, с кем-то спорить, и что-то срабатывало. Я понял, что маленький человек, вооружившийся толстой книжкой, может многое сделать, что для борьбы важно быть юридически подкованным: купил свод законов, прочитал его и потом поступил заочно в Институт правоведения и предпринимательства. В это время наша контора связи уже относилась к «Лукойлу», и получилось так, что компания оплачивала мою учебу, которая нужна была мне для борьбы с ней же. Я поэтому и не увольнялся. И поэтому я не вступал в серьезные противоречия с самим собой.

В 2003 году я ходил на охоту по берегу Печоры и наткнулся на полосу со срубленным лесом. Через каждые 200 метров выходил на берег «профиль» — широкая просека. Мне было понятно, что прошлась сейсморазведка «Лукойла», который как раз стал у нас основным нефтедобытчиком: они исследовали таким методом половину Коми, чтобы узнать, где залегают нефть и другие ископаемые. Они нарубили на обеих сторонах реки, а спиленный лес просто кинули там же, даже кедрач оставили гнить. А это водоохранная зона Печоры, там был заказник, который республика потом, правда, благополучно ликвидировала, но тогда речь шла об особо охраняемой природной территории (ООПТ), и если что-то приводит к утрате ее ценности — это уголовное дело. Поэтому все было сделано очень тихо. Я начал интересоваться: что за фигня?

В это время я познакомился с активистами-экологами Тамарой Макаровой из Комитета спасения Печоры и Николаем Сясько. Они стали для меня крестными матерью и отцом в экологической деятельности. Первый мой ощутимый результат был связан как раз с этими прорубленными в тайге профилями. Тамара Макарова посоветовала мне обратиться в несколько мест, на жалобу среагировал Росприроднадзор. В итоге выяснилось, что на одной стороне Печоры деревья были вырублены без экспертизы, а на второй — с несоблюдением условий.

— А нефтеразливами ты занимался в это время?

— Да, собирал информацию, обходил нефтепроводы. У меня был план: узнать, откуда и куда поступает нефть, где она может вылиться или уже вылилась. Параллельно я читал правоустанавливающие документы «Лукойла», где говорилось, что «Лукойл» — это экологически ответственное предприятие. Работники связи даже обязаны были докладывать о нефтеразливах, если их обнаруживали.

— А об этой деятельности знали в компании?

— Это был период, когда я каждый день шел на работу и там на меня каждый день составляли какую-нибудь бумагу — акт об отказе что-нибудь делать. Тогда у меня вообще была череда непонятных событий: умер отец, на работе я был изгоем, меня травили все, кроме трех-четырех человек, которые были готовы со мной выпить. Мне казалось, что я один против всего мира.

— А друзья и семья?

— Я тогда же развелся. Не знаю, связан ли развод с моей деятельностью; наверное, да.

— Что помогло тебе справиться с ситуацией?

— В 2006 году я приехал на конференцию Комитета спасения Печоры, где понял, что я не один такой; меня позвала Тамара Макарова. В 2006—2007 годах я просто методично исследовал нефтепромыслы, знал, откуда и в какие ручьи и водоемы может попасть нефть, писал жалобы и обращения в разные инстанции, но подписывался при этом «сторонник движения “Комитет спасения Печоры”».

— Почему для тебя было важно быть в комитете?

— Я понял, что, когда ты пишешь жалобу от себя, отношение к ней одно, когда от организации — другое. В этом случае никому не приходит в голову заниматься отписками. К тому же комитет собирал на митинги против нефтезагрязнений больше тысячи человек в одном только Нижнем Одесе (поселок в Коми с населением в 9000 человек. — Ред.), издавал газету. В 2013 году я поехал на реку Колву, где как раз был нефтеразлив.

— И после этой поездки тебя наконец уволили из «Лукойла».

— Да, в 2014-м. Меня послали на Аресские месторождения недалеко от Ираёля (поселок в Сосногорском районе Коми. — Ред.). Кстати, километрах в семнадцати от этого места в 1971 году был подземный ядерный взрыв, как говорят, глобальная сейсморазведка, и до сих пор в этом районе очень высокий уровень радиации. Так вот, там был пункт приема нефти, ее привозили из Ижемского и Усть-Цилемского районов бочками, потому что нефтепровода не было; грели, закачивали в трубу, которая потом соединялась с магистральным трубопроводом. И я увидел там много нефти, льющейся каждый день...

Там был и разлив пластовой воды. Я ночевал в балке, был мороз минус 42 градуса. Условия свинские. Внутри двухэтажные койки, спишь в одежде, чуть ли не в валенках. Операторы, которые цепляют трубы, периодически обливаются нефтью. Но переодеваться при этом негде, одежду скидывают там же, в балке воняет нефтью, баня холодная. Как вообще жить? Тогда пластовая вода и полилась, ее было очень много, она была вокруг балка и не замерзала даже в сорокаградусный мороз. А вода — это не нефть, которую можно как-то собрать: фактически она вся попадает в ручьи, и, как только выливается, в ручье рыба пропадает на год. Я с утра звоню своим, докладываю, прошу принять меры. Они мне объясняют: ну если бы ты сказал, что существует опасность для работников… Я говорю: существует, пластовая вода вокруг балка. Проходит время, никто ничего не перекрывает, вокруг озеро соленой пластовой воды, и никакой техники не видно. Позвонил снова, прибежал мастер, пошумел и убежал. В итоге я написал жалобу в Санэпиднадзор и Комитет по охране окружающей среды по этой воде и по условиям жизни работников. И вот тогда меня уволили из «Лукойла». Были новогодние праздники, и мне зафигачили прогул.

— Как к этому отнеслись коллеги?

— Многие сочувствовали. Кто-то тоже сообщал о нефтеразливах, просто они не вели такой деятельности, как я. Мы и сейчас о нефтеразливах узнаем по большей части от сотрудников «Лукойла»: они сами ненавидят всю эту систему.

— Давай поговорим о Комитете спасения Печоры: ты ведь теперь — заместитель его председателя. Провластные СМИ в Коми обвиняли комитет в иностранном финансировании. На какие деньги существует движение?

— Эти слухи и сплетни очень неприятны. В госорганах есть список организаций с иностранным финансированием, и там указывается, что мы сотрудничаем с Greenpeace. Хотя довольно нелепо, что международная организация, которая получает деньги не от правительств и компаний, а только от частных пожертвований попала в такой список. Да, мы иногда участвуем вместе в мероприятиях и поездках, расходы на которые несут организаторы. Но, разумеется, никакой зарплаты никто из нас там не получает.

С деньгами ситуация такая. Раньше комитет был юридическим лицом, были деньги, довольно часто устраивались конференции. Потом была перерегистрация, надо было ходить в налоговую, что-то исправлять, мы с этим затянули. В итоге в 2012 году мы решили, что заново регистрироваться не стоит (с учетом того, что на общественные организации начались гонения). Мы находились в постоянном конфликте с «Лукойлом» и с властями, у которых с компанией, видимо, есть какие-то договоренности. «Лукойл» начал на нас жаловаться в прокуратуру, требовал проверить организацию. Но если мы не зарегистрированы, то что они будут проверять? Счетов, которые можно арестовать, у нас тоже нет. В общем, мы решили, что жить без регистрации — это благо.

Главный минус ее отсутствия — в том, что у нас нет денег. Если мы организовываем конференцию, мы просто скидываемся или нам помогают местные неравнодушные бизнесмены.

— А сам ты как зарабатываешь на жизнь?

— Сейчас у меня нет постоянной работы: иногда оказываю юридические услуги, подрабатываю фотографом, дров могу напилить.

— Тяжело это?

— Бывает. Сейчас живу с мамой. С одной стороны, мама меня все время упрекает, что я страдаю фигней, всегда спрашивает: тебе за это платят? С другой стороны, в разговорах с другими людьми она меня одобряет. А вообще-то люди иногда сами платят за возможность заниматься чем-то нужным, важным и интересным.

— У тебя были моменты, когда хотелось все бросить — просто для того, чтобы нормально жить?

— Конечно. Большинство членов комитета периодически из него выходили. Мы раньше очень часто собирались. Сейчас это недешево и потому редко. Мы общаемся в скайпе, но там немного людей. Дело не в желании нормально зарабатывать (хотя оно тоже есть). Просто, когда в комитете 27 человек, а реально можно собрать четверых, это очень расхолаживает. У нас сейчас переломный момент. Мы либо обновимся, либо... не хочу об этом даже говорить.

— Но ведь есть и гордость за что-то?

— Мы, Комитет спасения Печоры, вообще круты! Комитет — это общественное движение без членства. Это рабочий орган, и членом его может быть любой, кто как-то себя с ним ассоциирует. Взять хотя бы прошлую весну: появлялись люди, которых мы вообще не знали, и начинали заниматься решением конкретных проблем. А мы им помогали и их представляли. Весной 2017 года разливы обнаружились на Яреге, Усть-Цильме. Из всех этих мест к нам обращались люди, которые хотели противостоять авариям и нарушениям. Или рядом с селом Щельябож Усинского района на месторождении имени Алабушина загорелись скважины. Люди тут же начали организовывать митинги, пикеты и собрания. А ведь они молчали по поводу выбросов сероводорода с месторождений начиная с 2005 года. Годами периодически приезжал «Лукойл», вешал им лапшу на уши. А сейчас у них происходят встречи по поводу каждого выброса, они сообщают об этом в природоохранные органы, собрание по поводу горящих скважин закончилось протоколом и резолюцией. И они на следующий же день почувствовали изменение отношения к себе, когда «Лукойл» им предложил оплатить путевки детям в санаторий. Кстати, когда мы ездили на месторождение имени Алабушина, прикидывали, сколько человек должно поехать, сколько денег надо на билеты, сколько за бензин, чтобы на снегоходе добраться до места. В итоге все наши затраты были только на билеты. Местные жители за бензин с нас не взяли, везде кормили-поили.

— А как ты считаешь, какой метод борьбы за свои права наиболее эффективен? Митинги, переписка с чиновниками, судебные иски?

— Теоретически то, что больше всего возбуждает власть, и есть самое действенное. Сейчас это митинги, пикеты, но важно, чтобы у этого была юридическая основа. По большому счету, для власти не столь важны аргументы, сколь важно желание избежать выхода людей на улицы. Они даже не понимают, почему это происходит; они думают, что это может быть потому, что людей кто-то баламутит. А единственное, что может содействовать росту гражданского самосознания, — это открытость информации. При отсутствии информации ничего не работает. Все, кто пытается сохранить существующее положение вещей и минимизировать издержки для администрации и добывающих компаний, правильно определили слабое место — они не пускают, например, лаборантов, которые могут честно сделать анализ.

— Бывает, что в решении таких сложных вопросов роль играют не только общие усилия, но и отдельные личности. Для тебя есть знаковые фигуры среди правозащитников или экологов?

— Есть люди, у которых я учусь. Я восхищаюсь Анной Каневой из Щельябожа, которая организовывала протесты. Это пример того, как человек из забитого и боящегося в течение двух дней преобразился. Есть личности легендарные — Игорь Сажин, например (правозащитник из Сыктывкара. — Ред.). А так можно бесконечно восхищаться любым человеком, который в нашей стране вообще что-то делает.

— Чтобы у жителей Щельябожа появилась гражданская сознательность, нужно было, чтобы загорелось месторождение.

— Наверно, осознанность — это ключ ко всему. У жителей Щельябожа появились четкие цели. Когда люди выходят на улицы от нищеты, они понимают, чего хотят.

Понравился материал? Помоги сайту!