Прощай, Вавилон! (Записки спасателя умирающих языков)

Мы продолжаем проект Best of Reportagen — лучшие тексты из знаменитого швейцарского журнала лонгридов — при поддержке Швейцарского совета по культуре Про Гельвеция. На очереди — текст Флориана Лоя о спасателе умирающих языков из Нью-Йорка — профессоре Дэниеле Кауфмане.

На Огненной Земле живет женщина. Последняя на свете носительница своего языка. Ее зовут Ямана, и в ее родном языке есть слово, для передачи которого нам понадобилось бы целое предложение, непроизносимое на едином дыхании. Mamihlapinatapai означает «обмен взглядами между двумя людьми, каждый из которых хочет, чтобы другой начал что-то, чего они оба желают, не решаясь, однако, совершить первый шаг».

Это любимое слово лингвиста Дэна Кауфмана. В наши дни языки исчезают быстрее, чем когда-либо прежде, и вряд ли он может этому помешать. Но вот сохранить такого рода слова он может, а ведь от большинства языков ничего, кроме них, не остается. Повтори еще раз: Mamihlapinatapai.

Кауфман сидит в своем кабинете в центре Манхэттена на 18-й улице, на нем футболка, она вся в пятнах, со дна пакетика он выскребает остатки чипсов. Он похож на школьника, герои выглядят по-другому. Здесь, в архитектурном бюро своего отца, специалиста по строительству мостов, два года назад в городских условиях он обустроил себе полевую лингвистическую лабораторию: развесил языковые карты, расставил грифельные доски, вмонтировал микрофоны. Он сидит развалясь, грызет чипсы; кажется, что большую часть времени этот человек тупит за видеоиграми и комиксами. Но он — профессор Городского университета Нью-Йорка, и к настоящему моменту он спас от гибели около тридцати языков — ну или помешал, по крайней мере, их полному исчезновению. Он небольшого роста, у него узкие плечи. Но стоит ему вскочить, чтобы показать что-нибудь на карте, сразу видно, что шаг его скор и упруг. И сам он вдруг кажется таким легким, будто сейчас взлетит, будто его можно запросто сдуть.

Студентом он связывал будущее с библиотекой: стопка книг перед глазами, на столе лампа, тихие люди вокруг, для разнообразия, быть может, бродяга — спит на одном из столов, пока охранники не прогонят. Для Кауфмана — вполне подходящая жизнь: в ней нашлось бы место таким понятиям, как «время работы» или «конец рабочего дня». Но чем больше он читал, подчеркивая в книгах строчки, тем острее ощущал необходимость предпринять хоть что-нибудь против исчезновения языков. Он слышал о языке явуру в Западной Австралии, на котором пока еще говорят пять человек, о языке йорук в Северной Калифорнии, которым владеют два человека. Коллега обратила его внимание на один из языков архипелага Огненная Земля, пока еще хранящийся в голове у одной-единственной старой женщины. Когда она умрет, еще один из шести тысяч человеческих языков бесследно исчезнет. Каждые две недели какой-то из языков навсегда умолкает, этот способ взгляда на мир стирается, захлопывается одно из окон внутрь нашего мозга. Только треть языков описана и изучена, от другой трети сохранилось несколько списков слов, несколько намеков на грамматику, последняя треть скрыта от нас в тумане, нередко вплоть до названия языка. До конца столетия, прикидывает Кауфман, из каждых десяти языков девять исчезнут. Он цитирует лингвиста Кена Хейла: «Позволить языку умереть — это примерно как сбросить бомбу на Лувр». И продолжает, как если бы Нью-Йорк подвергся бомбардировке: «Из 800 языков, которые здесь существуют, чуть ли не половина на грани уничтожения». Как обычно, апокалиптические по смыслу вещи Кауфман произносит с мягкой улыбкой.

После того как совместно с коллегой Джульет Блевинс и поэтом Бобом Холмэном они основали «Лигу языков, находящихся под угрозой», жизнь Дэна Кауфмана заметно переменилась. Жуя чипсы, он признается: «Раньше я был оптимистическим энтузиастом. Энтузиазм я сохранил, только теперь я напоминаю себе Индиану Джонса от лингвистики». Археолога, выпрыгивающего из-за сокровищ с криками: «Это нужно отправить в музей!» И если бы в действительности существовал такой музей языков, курируемый Кауфманом и Блевинс, в нем непременно были бы вывешены таблички с лучшими в мире словами:

khonsay ^[1] — язык бодо (Индия): поднять что-нибудь с земли, поскольку оно может оказаться чем-то редким и ценным

mbuki-mvuki — язык монго (Конго): снимать одежду, чтобы танцевать

ortekes — хакасский язык (Сибирь): вместе выйти охотиться на лису (высшее свидетельство дружбы)

sgriob — гэльский язык (Шотландия, Ирландия): зуд, ощущаемый верхней губой перед первым глотком виски

yerdegh-nga — язык вагиман (Австралия): отправиться в путь, никому не сказав, куда направляешься

С самого начала научной карьеры Джульет Блевинс занималась редкими языками, и вот уже два года она тоже преподает в Городском университете Нью-Йорка. Раньше, еще живя в Перте на Западном побережье Австралии, она каждые две недели выезжала на своей машине на север к Люси Райдер. Два года она регулярно беседовала со старой женщиной — в голове у той находилось сокровище: язык аборигенов Австралии нханда (nhanda).

Блевинс возила Люси по окрестностям, и во время поездок та разъясняла ей мир на языке австралийских аборигенов. Некоторые слова из языков народов, живущих в окружении редких животных и растений, способны сообщить ученым о субстанциях, которые вполне могут оказаться эффективными лекарствами. Но самое прекрасное Джульет Блевинс спасти все-таки не успела: Люси уже не помнила путевых песен своего племени. Они забылись гораздо раньше — как только улицы и железные дороги перерезали страну. Путевые песни описывали продвижение людей через чащобы. Согласно одному из мифов, некогда первые жители, высадившись на берегу, создали сам континент своими песнями. Пращуры фигурируют и в самих напевах: огромные вмятины на земле, как будто оставленные гигантами, в песнях описаны как их следы. Путевые песни, как артерии, тянутся через всю страну, как будто вся Австралия — единая партитура.

Когда Люси была еще девочкой, власти вознамерились стереть ее язык с лица земли. Мужчины в форме приходили к аборигенам и забирали детей. Помещали их в интернаты и по домам отпускали лишь через десять лет, когда родной язык, как правило, был ими забыт. Аборигены стали прятать детей: делали для них обувь из птичьих перьев, чтобы никто не вычислил их по следам. Но власти были хитрее: они нанимали людей, умевших читать следы. Нередко из числа аборигенов, искавших работу и радовавшихся возможности легко зашибить несколько фунтов. От таких ничто не ускользало. Не ускользнула и Люси в башмаках из птичьих перьев.

Люси Райдер давно умерла. Но язык нханда, один из двухсот пятидесяти языков Австралии, по-прежнему жив. Во-первых, благодаря тому, что с помощью грамматики, составленной Джульет Блевинс, дочь Люси самостоятельно освоила язык предков, хотя бы и фрагментарно. А во-вторых, подобно помещенному в мавзолей мертвому телу, нханда на долгие времена сохранится и впредь: магнитофонные записи Блевинс лежат в Лейпциге, в Институте эволюционной антропологии Общества Макса Планка. Языки обладают прекрасным свойством. Их уничтожить не так-то легко, во всяком случае, не прибегая к чтению следов. И если бы наш музей языков все-таки существовал, башмаки из перьев, которые некогда носила Люси Райдер, стали бы, возможно, центром его экспозиции.

uluka — язык мамбве (Замбия): идущий так, словно его несет попутный ветер

nusukaakatuat — язык инупиатов (Аляска): гарантировать женитьбу похищением женщины

age-otori — устаревший вариант японского языка: после стрижки выглядеть хуже, чем до

eldhus-fifi — староисландский язык: олух, целые дни проводящий дома, перед очагом

magadang hinaharap — тагальский язык (Tagalog, Филиппины): красивые груди (буквальное значение — большое будущее)

Дэн Кауфман перешел к активным действиям: на местечковых гуляньях он стал расспрашивать людей, не владеет ли кто-нибудь из них редкими языками. Ему помогали студенты. Вместе они распечатали объявления и расклеили в городе повсюду — в том числе в круглосуточных магазинах Бруклина, на фонарных столбах в Бронксе, на досках объявлений в общежитиях Статен-Айленда. «¿Habla usted o conoce a alguien que habla un idioma o dialecto en peligro?» — «Parlez-vous ou connaissez-vous quelqu'un qui parle une langue africaine en voie de disparition?» — «Гoворите ли вы, знaете ли вы людeй, кoтoрые гoвoрят нa вымирaющих языкaх?» Он получил множество мейлов: переселенцы выражали готовность к сотрудничеству, студенты предлагали помощь. Кауфман никому не мог отказать, нередко он засиживался до глубокой ночи: одна диктофонная запись за другой, один язык за другим. Ему казалось тогда, что он находится в постоянном наркотическом опьянении. Ближе к концу марафона Кауфман чаще всего вынужден был уступить место студентке. Из него самого нельзя было вытащить ни слова: безъязыкий языковед. По словам его жены, вернувшись домой, он приносил семью в жертву работе. Кауфман с ней не спорит.

Когда, покинув полевую лабораторию, он отправляется на охоту за языками, он чаще всего садится в метро линии 7 от Таймс-сквер в сторону Квинса и постепенно перемещается от броских рекламных щитов к сумеречному востоку. Вглядываясь в лица пассажиров, он вновь вспоминает, за что так любит свой город. В метро он ощущает себя как в этнографическом музее человечества на колесах, слышит хор, в котором поют и плачут, трещат и ссорятся все мыслимые языки. В это вклинивается песня какого-то потрепанного певца, словно вошедшего в поезд на станции «Ад». Голос, сделанный из наждачной бумаги, в дуэте с грохотом подземки.

Квинс для Кауфмана — опасное искушение в тридцати минутах от его дома на Манхэттене. Здесь он порой чувствует себя в точности так, как будто на голове у него тропический шлем, а в руках — барабан растительного происхождения. Любимая улица — Рузвельт-авеню. Наверху по мосту грохочет метро, внизу, на тротуарах, можно коллекционировать миры. Эквадорская булочная, возле нее китайская массажистка, рядом магазин сальвадорских деликатесов, тут же в небольшом кафе раскладывает карты гадалка с Кубы, а по соседству фруктовая лавка тощего вьетнамца и автомастерская, где по ночам ремонтируют такси, пока их водители коротают время за сигаретами. Кауфман то и дело останавливается и слушает. Несколько раз случалось, что он улавливал совершенно новое для себя, совсем незнакомое звучание.

Например, услышать сегодня влашский язык в Квинсе гораздо вероятнее, чем в тех деревнях, откуда родом сербские влахи. Эти деревни сейчас чаще всего покинуты. А здесь, например, Вальнеа Смилович, уехавшая из тех мест пятьдесят лет назад, и сегодня разговаривает на влашском языке со своей матерью. Старая женщина почти не знает английского, да ей и не нужно. В квартале живут сотни людей, говорящих на ее родном языке, — больше, чем во всей Истрии. Очень может быть, что Квинс — это настоящий чемпион мира по количеству приезжих: здесь зарегистрировано больше ста пятидесяти языков. Скажем, язык чаморро, привезенный с Гуама и Северных Марианских островов, или кашубский язык из польской глубинки, ретороманский из долин швейцарского Граубюндена или бухори — еврейско-таджикский диалект, на котором здесь говорит больше людей, чем в нынешнем Узбекистане.

Вторым по значимости экспонатом музея языков стал бы удручающе толстый атлас ООН. Лексический словарь языков, которые совсем скоро исчезнут. Очень тяжелая книга — ею запросто можно кого-нибудь убить.

igau — малайский язык: начать разговаривать в кошмарном сне

bakku-shan — японский язык: девушка, красивая сзади, но некрасивая спереди

vomitarium — латынь: помещение, где избавляются от содержимого желудка, чтобы продолжить принимать пищу

protintheuo — древнегреческий: сдобрить блюдо изысканными специями перед подачей на стол

olfrygt — древнедатский язык : страх, что может не хватить пива

Полевая лингвистика до сих пор ассоциируется с визами и прививками от малярии. Многие исследователи по-прежнему стремятся туда, где искомый язык остался чист. До Кауфмана никому не приходило в голову просто придвинуть к себе даль. Хотя он и сам занимался полевыми исследованиями в Юго-Восточной Азии, прорубался сквозь джунгли с помощью мачете, заливая блокноты с записями потом, — в целом он думает, что клише, связанные с полевой работой, поизносились. Нередко в реальности проще всего найти нужные языки в самом Нью-Йорке.

Как и Джульет Блевинс, он умеет ценить тот факт, что одни только школьники в Нью-Йорке говорят на ста восьмидесяти языках. По их с Джульет оценкам, здесь используется примерно шестая часть всех языков мира — теснее приблизиться к Вавилону попросту невозможно, ну разве что в Папуа — Новой Гвинее, на другой стороне Земли, где из-за топографических особенностей — пропастей, разломов и труднодостижимых долин — языковое разнообразие почти так же велико. «Нью-Йорк, — говорит Кауфман, — столица языковых джунглей». Но поскольку интересующие его люди часто стары и больны, ситуация скоро изменится. И это парадокс, который лежит в основе работы Кауфмана. Само исчезновение языков непосредственно связано с гравитационным влиянием мегаполисов: к чему учить и поддерживать язык, который все равно никто не понимает?

С тех пор как у Кауфмана появилась лингвистическая лаборатория, он и его студенты уже составили описания 30 языков. Но поскольку, в первую очередь, они записывали звук, а транскрипцию оставляли на потом, впереди еще много работы. Иногда чистая случайность только прибавляет Кауфману трудов: так, однажды в выходные Кауфмана пригласили на свадьбу в Квинс, и там ему выпало сидеть рядом с Хусни Хусаином из Западного Сулавеси. Видимо, он — единственный человек во всей Америке, говорящий на языке мамуджу: ни его жена, ни дети на его языке не говорят. Носителей мамуджу Кауфман несколько недель разыскивал в Индонезии, но там ему так и не смогли помочь. В конце концов он поверил, что найти этот язык и вправду невозможно.

samir — фарси (Иран): человек, ведущий беседу по ночам

nakhur — сомалийский язык: верблюдица, которая не дает молока, пока ей не пощекочут нос

mokita — киривинский язык (Папуа — Новая Гвинея): истина, которую все знают, но о которой не говорят

kualanapuhi — гавайский язык (Hawaiianisch): слуга, опахалом отгоняющий мух от головы господина

ichigo-ichie — японский язык: ценить мгновение и стараться сделать его совершенным

Люди вроде Хусни Хусаина раз в неделю приходят в полевую лабораторию на 18-й улице— в эту слегка напоминающую бункер комнату без окон, где на стенах висят покрытые разноцветной штриховкой карты. Один сеанс аудиозаписи продолжается три часа, и в качестве компенсации за каждый потраченный час Кауфман предлагает посетителю 15 долларов. Большинство отказываются, поскольку чувствуют важность своей миссии. Порой кто-нибудь ужасается, если нужное слово никак не приходит в голову. У других на глазах выступают слезы, когда слово вдруг всплывает у них в голове и пробуждает воспоминания о детстве. Некоторые хотят все потом перепроверить, чтобы не закралась ошибка. Некоторым все это безразлично, просто их радует и слегка удивляет интерес исследователя. Когда Кауфман со студентами составляют вокабуляр, иногда они вообще первые, кто переводит слова некоего языка в письменную форму. А ведь, пока записей нет, сам предмет изучения остается, как воздух, неуловимым.

С трудностями такого рода сталкивались и предшественники Кауфмана. Когда в конце XIX века ученые приезжали к индейцам, живущим по берегам Амазонки, им казалось, что те каждый раз говорили на новом языке. И далеко не сразу лингвисты поняли, что те просто играют словами своего языка, чтобы разогнать скуку. Изобретают слова и, если им хочется посмеяться, запросто их меняют. Более ста лет уже таскают лингвисты по джунглям свои фонографы: записывают на берегах Амазонки сказки, в Новой Гвинее — любовные песни, на Суматре — траурные напевы и заговоры — в Гренландии.

Составляя словарь очередного языка, Кауфман просит своего информатора мысленно перенестись на родину — в жилой дом в Габоне или в долине на острове Ява. И предлагает ему провести экскурсию, разъясняя каждую мелочь. Начинают обычно с кухни. А закончить могут и несколько месяцев спустя в спальне — записью легенды или колыбельной. Дело не только в том, чтобы вычленить лексические единицы и грамматические структуры и насадить их на иголки, как бабочек в коллекции. Важно также снимать короткие фильмы о том, как человек рассказывает историю, которую никто никогда не слышал и которая не сохранена нигде.

Тридцатилетняя женщина родом из Габона по имени Сафияту — свою фамилию она решила не называть — рассказывает лингвистам сказку, которую она слышала еще девочкой. Через 25 лет после того, как мать убаюкивала ее этой историей, Сафияту сидит в полевой лаборатории Кауфмана на расстоянии 9500 км от тогдашнего своего дома и говорит в направленный микрофон. И хотя лаборатория расположена в самом сердце большого города, здесь царит полная тишина: слышны только случайные поскрипывания стула и напевная речь Сафияту, рассказывающей о мальчике, чья мать умирает. Другие жены отца смеются над ним, посылают его то и дело за водой. И вот однажды его кувшин искусной работы падает на землю и разбивается. По пути домой мальчик чуть не сходит с ума от страха, что же теперь с ним будет. Но вдруг являются добрые духи и утешают его. Эта сказка многое сообщает о жизни там, откуда она родом: у мужчин там больше одной жены; большая часть дня у людей уходит на то, чтобы принести воды; тропы уводят очень далеко от селений, а гончарное искусство хорошо развито и ценится. И еще случается, что, когда по лесу блуждают печальные мальчики, откуда ни возьмись являются дружески расположенные к ним духи.

gigirhi-gigirhi — язык тсонга (Южная Африка): ходить из деревни в деревню, распространяя сплетни

tsumi-oidagana — язык ямана (Аргентина): подставить кому-нибудь палец для укуса

bakwe — капампанганский язык (Филиппины): курить, держа во рту пылающую жаром сигарету

gabkhron — язык бодо (Индия): испытывать страх перед авантюрой

hanyauka — язык руквангали (Намибия): на цыпочках бежать по горячему песку

Может быть, именно эти истории — самое интересное в сеансах у Кауфмана. Поскольку ему и его коллегам иногда кажется, что они занимаются воровством, им хочется дать людям что-то взамен. И вот из истории про мальчика с кувшином художник делает детскую книжку, одну из самых необычных на свете — такую, которая вполне может стать третьим по значимости экспонатом в музее языков: книжку, которую никогда не сможет прочесть ни один ребенок. Дети Сафияту живут в Бронксе и говорят только по-английски и по-французски. Родной для нее язык икота сейчас используют почти исключительно старики.

Многие из тех, кто приходит к Кауфману, и вовсе неграмотны. Совместно с муниципальными центрами в кварталах ученый организует для них курсы: учит читать. Кроме того, есть люди вроде Ирвина Санчеса, говорящего на одном из самых могущественных в прошлом языков Центральной Америки — науатле. И хотя на этом языке ацтеков до сих пор разговаривают полтора миллиона человек, он тоже находится под угрозой, поскольку слишком долго людей унижали за его использование и теперь они просто не хотят передавать его потомкам. Садовник из Мексики Санчес по вечерам с помощью Кауфмана преподает науатль в одном из бруклинских общежитий. Или есть Даовд I Салих, беженец из западносуданского Дарфура. В Нью-Йорке он ухаживает за стариками, а живет ровно напротив лаборатории, через Гудзон. Он говорит на языке масалит и тоже учит ему в университете Кауфмана. Это один из мабанских языков, уже полностью исчезнувших в результате гражданской войны в Судане или оказавшихся на грани уничтожения.

Возможный экспонат № 4 для музея языков: побелевшие от времени кости убитого на войне суданца, а рядом — автомат Калашникова.

achaplinarse — латиноамериканский вариант испанского языка: испугаться чего-то и бежать прочь, как Чарли Чаплин

utouto — японский язык: заснуть, не заметив этого

linti — фарси: человек, который проводит целый день, лежа под деревом

greigh — гэльский язык: необычайный жар солнца, когда оно вдруг вышло из-за туч

shmendrick — идиш: робкое, глупое ничтожество

Экспонат № 5 — табличка, которую еще 50 лет назад можно было встретить в Бретани; она внесла свой вклад в то, что многие люди и сегодня еще стесняются говорить на бретонском языке: «Interdit de parler Breton ou de cracher par terre» («Запрещается говорить по-бретонски и харкать на землю»).

Экспонат № 6 — самая первая Библия, напечатанная в Северной Америке. Она вышла на массачусетском языке — языке индейцев вампаноагов, которые, судя по современным топонимам, жили на Восточном побережье от Лонг-Айленда до Кейп-Кода. Перед завоевателями тогда остро стоял вопрос, что делать в первую очередь: заставить население говорить по-английски или обратить его в христианство. Выбор сделали в пользу веры, и в середине XVII в. Библию перевели на массачусетский язык. Однако через сто лет переиздавать ее не пришлось — к тому времени на языке в тех местах почти не говорили.

Экспонат № 7: рядом с Библией будет мерцать телеэкран, на нем — небольшой документальный фильм о Джесси-Литтл-Доу-Бэйрд, индейской женщине с полуострова Кейп-Код. Двадцать лет назад, получив грант в размере полумиллиона долларов, она с помощью лингвиста Кена Хейла воскресила язык своих предков: составила словарь из 10 000 лексических единиц, сама начала на нем говорить, обучила забытому языку свою дочь и стала преподавать его. Сегодня на территории, оставшейся во владении индейцев, проживает небольшая община, дети в которой — билингвы.

Экспонат № 8 — изображение огромной волны. Катастрофы несут угрозу в том числе для языков. Скажем, цунами на Андаманских островах к востоку от Индии в 2004 году привело к тому, что сразу несколько языков оказалось на грани уничтожения. И не потому, что все утонули. Волна смела жилища людей и разметала их по свету: многим пришлось покинуть острова и отправиться кто куда.

walala — язык лувале (Замбия): талисман удачи вора — поддерживает сон людей, пока тот не завершит свое дело

termangu-mangu — индонезийский язык: пребывающий в грусти и нерешительности по поводу того, что следует делать

pfumbra — язык шона (Зимбабве): идти, поднимая пыль

ngaobera — рапануйский язык (остров Пасхи): боль в горле после долгого крика

aware — японский язык: чувство, с которым смотрят на преходящую красоту

gattara — итальянский язык: женщина, часто одинокая и старая, которая заботится о бездомных кошках

Если люди уже слишком слабы или у них просто нет времени приходить на полевые исследования к Дэну Кауфману, ученые сами идут к ним домой. И часто попадают в места, где потенциальные музейные экспонаты встречаются на каждом шагу. Вроде песен музыканта Джеймса Ловелла, который двадцать лет назад, спасаясь от бедности, уехал из Белиза и теперь в Бруклине поет на языке черных островных карибов — гарифуна, на котором и сейчас говорит около 200 000 человек, хотя официального статуса у языка нет. Ловелл учит языку свою дочь, ему важно, чтобы родная культура не исчезла, чтобы он сохранил в себе две культуры. Язык гарифуна и сам по себе говорит о глобализации: черные островные карибы были потомками африканских рабов. После кораблекрушения рабы выбрались на остров Сент-Винсент, и постепенно появилось их совместное с островитянами потомство, а язык сплавился с островным. В конце XVIII века англичане выселили их на остров Роатан неподалеку от Гондураса, и, поскольку жизнь постоянно сталкивала их с представителями разных европейских народов, в их языке, как ни в каком другом, много заимствованных слов: 15% французских заимствований, 10% английских и 5% испанских. Уже несколько лет этот язык включен в Список нематериального культурного наследия человечества — очередную попытку ЮНЕСКО остановить исчезновение языков и культур.

Следующий кандидат в музейные экспонаты: книга священных текстов на мандайском языке из Ирана и Ирака — современном языке, родственном арамейскому, на котором говорил Иисус Христос. На нем сегодня разговаривает около 500 человек — в том числе усталый старик из Квинса Нассер Зобби. Один из коллег Кауфмана, Чарльз Хэберл, несколько лет навещал его, пил с ним виски, выслушивал его байки. О прекрасной Персии тех времен, когда шах был еще на троне. О бегстве в Америку более тридцати лет назад — из-за того, что его народ подвергался преследованиям за веру. Мандайский язык восхищает Хэберла — на нем разговаривали еще в библейские времена, и хотя без изменений не обошлось, все-таки их немного: язык по-прежнему обходится почти без заимствований. Хэберл годами ходил домой к этому старику-ювелиру, сделавшему в Америке состояние, и написал о его языке диссертацию. Сейчас Хэберл работает параллельно над двумя книгами. «Одна должна восполнить ущерб, который наносит другая», — поясняет он. С одной стороны, он переводит религиозные тексты мандайцев, чья религия, хотя она старше христианства, почти неизвестна. С другой стороны, он разрабатывает пособие по грамматике мандайского, чтобы его можно было учить. Или когда-нибудь реанимировать — как оживили язык своих предков индейцы с Кейп-Кода.

yuputka — язык ульва (Никарагуа): ощущение, когда что-то ползет по коже

limilimi — гавайский язык: быть швыряемым из стороны в сторону силой прибоя

pulaka — язык тулу (Индия): волосы, вставшие дыбом в экстазе

inchokkilissa — алабамский язык (США): пребывая в одиночестве, наслаждаться окружающей тишиной

gagung — кантонский диалект (Китай): мужчина, который не может найти женщину из-за неадекватного полового поведения

kupa-manduka — сингальский язык (Шри-Ланка): человек, которого мир оставляет равнодушным (буквальное значение — лягушка в глубоком колодце)

К последнему экспонату в воображаемом музее ведет Боб Холмэн, третий основатель «Лиги языков, находящихся под угрозой». Это малорослый поэт c громким голосом, он отвечает всегда быстрее, чем задают вопрос. Несколько лет назад он открыл клуб в Бауэри, на юге Манхэттена, — в те времена, когда там было еще не так безопасно, как теперь, и на улицах встречались не только худые мужчины в дизайнерских очках или женщины в винтажных платьях. Квартира Холмэна расположена прямо над его Poetry Club, где он без всяких просьб показывает мне свою work in progress.

Она называется «Canto», и это стихотворение на ста языках, которых скоро не будет. На свои сбережения Холмэн ездил уже по Аляске, Мали, Израилю, Индии и по другим странам. Он собирал для себя строчки из инуитского языка. В Тимбукту встретил барда, традиционного исполнителя песен и сказаний. Увлекся живущим в Иерусалиме стариком, который говорит на ладино, языке евреев-сефардов, изгнанных в конце XV века из Испании.

На самом деле «Canto» — небольшой, не отпускающий тебя ни на минуту фильм: каждые несколько секунд в нем появляется человек, который произносит в камеру фразу. Звучит красиво и странно, но субтитры помогают. Я пересматривал фильм снова и снова, пока Холмэн на кухне готовил для нас закуски. В какой-то момент он возник рядом со мной: «Ну?» Я поднял глаза и сказал, что мне нравится. Сколько ему еще нужно времени, чтобы закончить? «Минимум несколько лет», — сказал Холмэн. И добавил: «Кажется, пора потихоньку торопиться».

Перевод Елизаветы Соколовой

---

^[1] Почти все приведенные далее слова взяты из книг «Значение тинго» («The Meaning of Tingo») и «Всегда тинго» («Toujours Tingo») Адама Жако де Буано. В них собраны трудные для перевода слова — вроде слова tingo, пришедшего с Острова Пасхи и обозначающего человека, у которого другие столько всего одолжили, что у него самого ничего не осталось.

Понравился материал? Помоги сайту!