Иерусалимский синдром

Мы продолжаем проект Best of Reportagen — лучшие тексты из знаменитого швейцарского журнала лонгридов — при поддержке Швейцарского совета по культуре Про Гельвеция. Почитайте эссе Дмитрия Капительмана об одном из главных городов нашей цивилизации — Иерусалиме.

Едва ли не самый крикливый город всех времен и народов в этот декабрьский вечер подозрительно тих. Почти не слышен. По крайней мере, внутри величественных древних каменных стен. Не то чтобы сакральная тишина: скорее, напряженное молчание. Стоило торговцам запереть сувенирные лавки, и крутые узкие переулки меж каменных домов Иерусалима опустели. Из передатчиков израильских солдат, небольшими группами расставленных чуть ли не по всем здешним улицам, с треском слышны короткие сообщения. 18 декабря 2017 года. 12 дней назад американский шоумен от политики Дональд Трамп объявил о намерении признать разделенный город столицей Израиля. В еврейской, западной, части города горит седьмой свет Хануки, на востоке пылает палестинская ярость. Пресловутый арабский мир объявил «Дни гнева». Иерусалим опять лихорадит. А когда его лихорадит, жар достигает всех колен человеческих. От Бали до Берлина пламенеют речи, клятвы, знамена. И сгорают жизни.

На улице крестных мук Виа Долороза, где когда-то нес крест свой Иисус, в нос бьет запах мочи жаждущих страсти кошек: стоны слышны во всех переулках Старого города. Напротив родительского дома Девы Марии — два пустых холодильника с рекламой «Лангнезе». Чуть дальше рабочие-арабы меняют крышки уличного водостока. И вот это место много веков подряд сводит человечество с ума? Место, где Иисус вкушал последнюю трапезу перед своей временной смертью. Где пророк Мухаммед с покрытого ныне куполом выступа скалы ^[1] совершил свое ночное вознесение в небеса. Где прежде чтили свой Храм иудеи и по сию пору возносят молитвы у последней сохранившейся стены его — Стены плача. И где они в 2004 году, вызвав множество нареканий, построили огромную стену — Разделительный барьер, чтобы отгородиться.

За четверть часа, нигде не задерживаясь, успеваешь обойти священные символы трех мировых религий. За один-единственный визит в Иерусалим можно лишиться рассудка. Или найти Бога. Или то и другое вместе. Или найти Бога и только тогда, вместе с ним, обрести рассудок. А то и узреть, как рассудок утрачивает Бог. Констелляции здешних обретенных утрат и утраченных обретений порождают споры. Но существуют неоспоримо.

Зафиксировано патологическое состояние психики, которое развивается только здесь: иерусалимский синдром. Потрясенные тотальным присутствием небес в этом городе, туристы разных вероисповеданий наделяют божественностью и себя. Так на свет является ангел, апостол, а то и вновь рожденный мессия. Сперва они отказываются от сна, потом пренебрегают гигиеной и, наконец, — всей своей прежней жизнью законопослушного налогоплательщика. Завернувшись в простыни, разгуливают по городу, возглашая псалмы, собственное возрождение и приближение конца. Из медицинской литературы неясно, что становится триггером болезни — реальность божественного присутствия в Иерусалиме или, напротив, разочаровывающая нехватка: бесхозные холодильники для мороженого «Лангнезе», работы по ремонту отстойников. Как бы то ни было, с помощью умеренных седативных средств и правильного медицинского ухода этих самопровозглашенных спасителей чаще всего удается вернуть к человеческому состоянию. Куда большим безумием кажется то, что именно этот, самый священный для миллионов верующих, клочок земли — Ерушалаим, этимологически означающий «основание Божие», «город мира», — de facto мира не ведает. Вот в чем, так сказать, иерусалимский синдром неизмеримо большего масштаба, теологическая травма, для исцеления которой по-прежнему нет лекарственных средств и терапия не найдена.

Так что разговор пойдет о здоровье разума человеческого и о разумении Бога. Об ошибках и озарениях, припадках и исцелениях, о чудовищном и чудесном, изо дня в день составляющих жизнь необыкновенного города, словно все это сотворено вместе и сосуществует здесь так же естественно, как в человеке.

Можно сказать, Кфар-Шауль, самый большой психиатрический центр Иерусалима, окружен ментальным возбуждением. Здесь, на западной окраине города, почти напротив него расположились две синагоги и две религиозные школы ортодоксальных иудеев, где безошибочно изо дня в день прививают определенные взгляды на мир. Если спросить студентов ешивы о больнице в считанных метрах от них, те лишь вяло махнут рукой. Будто речь лишь о нежелательном вторжении мирового безумия.

Сразу за хорошо охраняемым входом открываются не больничные корпуса, а бывшая деревня: рассеянные в пространстве домики и окольные тропы — это арабское в прошлом поселение израильская армия заняла в 1948 году. Ну вот, первый же человек лежит, уткнувшись лицом в грязь, возле пальмы на краю газона. Судя по состоянию одежды, уже довольно давно. Совсем рядом, притулившись на деревянной скамье, несколько пациентов слушают печальную музыку, звучащую как Макс Раабе на иврите.

Подальше, из глубины клиники, доносятся боевые выкрики — небольшой фитнес-центр. В следующем корпусе, центре социальной адаптации, сидит в одиночестве бородач и заплывшими покрасневшими глазами выискивает в компьютере выгодные круизы по Карибскому морю. Доктор Грегори Кац исполняет в Кфар-Шауле должность главврача. Худой человек немного за пятьдесят. В 1989 году перебрался в Израиль из Москвы. Из сионистских убеждений, как говорит он сам усталым, но четким голосом. Иными словами, у него нет сомнений, что еврейский народ должен жить на горе Сион, откуда родом его вера. Только от веры осталось немного; по-настоящему религиозным он никогда и не был. «Раньше, в России, евреи казались мне особенными, более просветленными, что ли, на что-то нацеленными. Здешняя жизнь показала, что евреи — такие же люди, как везде. А идея всегда остается лишь идеей». Не то чтобы Кац прямо-таки открыл иерусалимский синдром (первые тексты с сообщениями о похожих симптомах относятся к XVI в.), но снабдил основательным медицинским описанием. И лечил от него стольких пациентов, скольких никто другой в мире. В количестве, правда, скорее, обозримом. Раньше бывало по пять-шесть случаев ежегодно. Чистая форма синдрома, когда прежде совершенно здоровый психически человек сходит с ума в Иерусалиме, встречается исключительно редко. Как правило, сталкиваешься с «типом Б»: люди с уже установленным психиатрическим диагнозом по приезде в Иерусалим переживают резкое обострение. «Вообще-то это исчезающая болезнь. Теперь паломники могут заранее детально рассмотреть Старый город в Google Street View. И шок от первого впечатления почти сходит на нет. К тому же они вообще теперь больше путешествуют, в целом стали образованнее и не верят уже так непосредственно в Бога и чудеса».

Последняя подобная пациентка была примерно полгода назад. Пожилая британская путешественница, протестантка, возомнившая себя святой, которая должна положить конец ближневосточному конфликту. «Сложный случай, поскольку в анамнезе было биполярное расстройство. И непоколебимая убежденность в непосредственной связи с Богом».

— Но как удается убедить человека, что в действительности прямой связи с Богом у него нет? Какие аргументы работают?

— Объяснить невозможно. Во время приступов мы даем медикаменты.

— А откуда уверенность, что медикаменты могут заменить разъяснения?

— Философского разрешения проблема, конечно, не получает. Но в единичных случаях так гораздо проще. Конечно, человек верующий убежден, что Бог все видит и печется о нем непрестанно. После молитвы чувствует определенный экстаз, ощущает связь души с Богом. Для этого и существует молитва. Но когда человек слышит голос Бога, отдающий конкретный приказ — к примеру, раздеться, — это галлюцинация.

— Можно ли, на ваш взгляд, назвать преобладающее в Иерусалиме отношение к религии здоровым?

— Вы не представляете, насколько все люди разные. Не нужно судить. Человек, выросший в ультраортодоксальной семье, смотрит на мир по-другому. Хорошо или плохо — это другой мир. Действительно, в иудаизме особенно много конкретных предписаний. И они, в принципе, могут давать повод для одержимости. Хотя вообще-то существуют исследования, показывающие, что от психических заболеваний верующие страдают реже. Реже совершают самоубийства, лучше мотивированы, быстрее восстанавливаются после телесных недугов.

— Но ведь именно религии основательно способствуют тому, чтобы борьба за «самый мирный город» не прекращалась — город, раздираемый самоубийственными диверсиями и неразрешимыми конфликтами.

— Так ведь это проблема любых убеждений! Коллективные убеждения — будь то религия или, скажем, национализм — всегда ведут к противостояниям. Те, кто верит в одного бога и живет соответственно, конфликтуют с верующими в другого бога. Можно, конечно, сделаться циником и не верить ни во что. Станет легче, противоречия исчезнут. Но может ли человек жить совсем без убеждений? Сомневаюсь.

Немного подумав, добавляет: «Таким уж сотворен человек — двойственным».

— А каковы ваши убеждения? Вот вы, господин Кац, нерелигиозный еврей, но на циника что-то не похожи.

— Я живу, опираясь на остатки гуманизма.

Только вот гуманизм хорошо, а металлоискатели иногда лучше. И перед входом в здание Иерусалимского вокзала всегда стоят сотрудники службы безопасности — не меньше десятка. Несколько дней назад молодой палестинец всадил нож в грудь одного из них. Вполне вероятный повод для третьей интифады. Как и для привычного страха перед ужасами войны, обыденного в растерзанном городе.

Между тем прорывается то и дело вспышками также и радостный, беспечный Иерусалим. Вот отец семейства с завитыми пейсами оборачивается на светофоре к детям на заднем сиденье автомобиля и вместе с ними поет, прихлопывая в ладоши. Вот монах покупает сухое печенье. Или раввин у одного из многочисленных в городе лотерейных лотков богоугодно вполне приобретает билет рулетки. А маленький Али, воодушевленный возгласами обеих сестер «Али! Али!», устремляется на своей игрушечной пожарной машине вниз по одному из незаселенных, слишком крутых для этого переулков Старого города. А в 50 метрах по прямой от бесстрашного пожарного Али стоит церковь Христа Спасителя в окружении крикливых торговцев, жаждущих распродать реликвии: кресты, иконы, украшения, деревянные пасхальные яйца. И все тут поносят Трампа, распугавшего им туристов как раз в предрождественские дни.

А ведь есть еще непонятно чей район, не нужный никому. И недавно, когда речь в городском совете Иерусалима зашла наконец о Кафр-Акабе, обсуждалось только одно — а не лучше ли все-таки вычленить его и передать палестинским властям, которые тоже особой заинтересованности не проявляют. До 2004 года Кафр-Акаб был ничем не примечательным гражданским поселением с 12 тысячами жителей, преимущественно мусульман. Потом Израиль воздвиг Разделительный барьер, и район оказался на территории Западного берега реки Иордан. Несмотря на то что по-прежнему официально относится к Иерусалиму и даже платит налоги. В сложившейся ситуации городской совет Иерусалима практически лишил район своего попечения, а на одичавшей ничьей земле начался строительный бум, увеличивший население раз в пять.

На главной дороге непонятно чьего района — дороге на Рамаллу, отчаянно гудя и нарушая все правила, теснятся машины. А в небесах подъемные краны возводят новые многоэтажки. Пятнами цвета на фоне безрадостных бетонных вершин выделяются дети, которых много, да кучи мусора по краям дороги. «Вы в самом свободном месте на Земле. Если нужно залечь на дно, скажем, после убийства, приезжайте в Кафр-Акаб. Никто не спросит, кто вы и откуда. Здесь нет правил дорожного движения, нет полиции, нет закона», — говорит 69-летний Мунир Загхейр. Сообщество здешних жителей выбрало его представителем своих интересов. И когда этот квазибургомистр непонятно чьего района приходит в ярость — из-за разваливающихся домов, отсутствия нормального водоснабжения, разграбленных школ, наркодилеров, — слюна в углах его рта собирается в капли размером с шекель. Но ярость он сдерживает, как и постоянный кашель.

В Административном суде Загхейру удалось добиться от Государства Израиль вывоза мусора с помоек Кафр-Акаба — и это одно из главных его достижений. «Я объяснил судьям, что могу, допустим, не подпускать к мусорным контейнерам собак и кошек. Но не птиц. Которые потом вместе с бациллами летят через Разделительный барьер прямиком в Западный Иерусалим». На стене в гостиной у него висят портреты старшего сына и шейха Ахмеда Ясина, одного из основателей исламистского движения ХАМАС. То есть его убеждения ясны — но не так уж непримиримы. Границы 1967 года, Восточный Иерусалим — столица независимого Палестинского государства, мир. С сияющими зелеными глазами он иногда произносит, что только тот, кто сеет цветы, сможет цветы собрать. Потом с мертвыми глазами солдата говорит о личном составе и противогазах.

Несколько недель назад, когда обсуждалось предложение о выведении района из состава Иерусалима, Загхейра пригласили в парламент Израиля. «Я сказал им: ни за что! Ведь речь вовсе не об улучшении жизни в Кафр-Акабе. Это просто демографический маневр, чтобы изменить предвыборный расклад в Иерусалиме в пользу ортодоксальных евреев».

— Ситуация в Кафр-Акабе — результат религиозного конфликта?

— Нет, конфликт в том, что право подавляет религию. Мы, мусульмане, знаем, что Иерусалим по праву принадлежит всем трем религиям. Так с чего бы нам требовать единоличного обладания городом? Как говорил наш общий учитель Иисус Христос: как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними.

Загхейр показывает фотографии квартала, зданий, построенных без разрешения, которые власти Иерусалима сами, как он утверждает, хотели бы использовать под частные школы и больницы. Пять из этих высоток должны теперь быть снесены. Загхейр хочет показать репортеру район. По пути с ним здоровается невероятно много людей. Он знаком со всеми — школьниками, продавцами шаурмы, сигарет, калеками. «Салам, Абу», «Салам алейкум» — через опущенное боковое стекло. Любимец народа в городе, не ведающем любви. При желании можно видеть в нем местного пророка.

Дома, которым грозит снос, упрямо достраиваются. Метр за метром. Но останутся ли они, неведомо ни строителям, ни продавцам мебели из магазина на углу, снабжающего жителей обтянутыми кожей диванами. На некоторых балконах уже сушится белье, на седьмом этаже раскачиваются две клетки с птицами.

— Если позволите, мне надо кое-куда заглянуть по делу, — говорит вдруг Загхейр посреди прогулки.

— Можно спросить, куда?

— В швейную мастерскую.

— Швейную?

— Ну да, взглянуть на эскизы школьной формы. Я ведь вообще-то дизайнер.

Так приверженец движения ХАМАС, представляющий правовые интересы 58 тысяч человек, через двадцать минут превращается вдруг в эксперта по школьной форме. В цехе по соседству придирчиво изучает школьные куртки, пошитые в американском бейсбольном стиле. 400 штук для выпускников школы «Рашадия». В компании не менее сосредоточенных мужчин — знатоков школьной формы из пошивочной мастерской. Женщины застыли за швейными машинками в задней комнате — небольшом, но буквально нашпигованном видеокамерами рабочем помещении. Наконец распоряжается пришить красные воротнички.

На обратном пути Загхейр срезает путь через лагерь беженцев Каландию. Этот лагерь существует больше пятидесяти лет и обзавелся уже городской инфраструктурой. Так что для многих палестинцев он олицетворяет собой nakba — изгнание.

И здесь Загхейра тоже тепло приветствуют со всех сторон.

— Они бы хотели, чтобы я и у них стал начальником, — объясняет он свою популярность.

— И вы станете?

Несколько секунд молчит. Кашляет. Решительно подавляет кашель, загоняя назад, в легкие.

— Возможно. Только народная любовь очень требовательна, ко многому обязывает.

— В каком смысле?

— Нужно быть честным. Любить других, как самого себя. Оставаться правдивым и искренним. Но кто это примет, одержит победу.

— Вы обладаете этими добродетелями?

— Моя вера развила их во мне.

Загхейр подъезжает к перекрестку размером со спичечный коробок. Машины с трех сторон, его дряхлая «Тойота» — с четвертой. Знаков никаких, нет и правил движения. Изъясняются жестами и каким-то образом разъезжаются, пока полуденная песнь муэдзина разносится по непонятно чьему району.

Двумя часами позже на дороге в Рамаллу никакого взаимопонимания уже нет. Сначала всеобщий восторг: 5000 человек с флагами Палестины шагают к ненавистному КПП. «День гнева». С плакатами, на которых ясно сказано, что Иерусалим — палестинский навеки. Чтобы это прочувствовать, жители Кафр-Акаба гордо выходят из своих магазинов ковров и автомастерских на грозящие рухнуть балконы. Фотографируют на мобильники, громко поют. И вот баррикады горят, а молодежь Кафр-Акаба с криками швыряет в солдат камнями. Пока воздух свободы, которым они опьянены, не наполнится израильским слезоточивым газом.

Омри Шмулевиц с макбуком сидит в кафе «Га-Миффаль» в Западном Иерусалиме, где о «Дне гнева» всего в нескольких километрах — ни слуху ни духу. Совсем недавно здание пустовало, теперь «Га-Миффаль» — суперхипстерское место, собирающее художников со всего света. Вот прямо сейчас ирландская художница представляет работы, которые пишет с закрытыми глазами, одновременно изучая на ощупь лица незнакомых людей. Шмулевиц отвечает за организацию всего, что связано с музыкой. Обеспечивает акустику, сам играет на нескольких инструментах. А еще собирает средства на биомедицинский стартап. Но истинное его призвание в этой жизни, причина, по которой он приехал в Иерусалим, не имеет ничего общего с биомедициной. Скорее уж, с психологией. Он станет новым мессией.

— Я бы соврал, скажи я, будто бы после просветления у меня не возникло чувство, что я — пророк. Голос в моей голове все время твердит: «Тебе дан дар! Ты должен возгласить весть!»

Шмулевиц — высокий, модно одетый мужчина лет тридцати с небольшим с гривой черных волос, крючковатым носом и заразительной улыбкой, открытой и слегка плутоватой. О богатой духовной жизни свидетельствуют изысканное красноречие и самоирония. То есть, как хочется думать, никакого сходства с завернутым в простыни одержимым иерусалимским синдромом. Да и само просветление, или «пробуждение к психомагии», как говорит сам Шмулевиц, настигло его не в одном из священных мест, а в кабинете психотерапевта, где он проходил терапию. Он родом из благополучного пригорода Тель-Авива. Из дома образованных рационалистов со множеством отягощенных мировой философией книжных полок и часто звучавшим концертным роялем в гостиной с застекленным эркером. «Где я нечасто чувствовал любовь и вырос скептиком». И вот в ходе терапии он пытался в себе этого совершенно бесполезного, жаждущего близости ребенка убить. «Но он впрыгнул на вершину треугольника. И, сколько бы я ни пытался, я не могу к нему туда забраться. Я знаю: если упаду — умру. Я оказался пойман между мирами. Чувствую ужасную депрессию, сажусь, пытаюсь свернуть сигарету и падаю вниз. Но тут прямо надо мной возникают ангелы и подхватывают меня. Я делаю три глубоких вдоха — самых лучших вдоха в моей жизни. И осознаю, что это в моих силах. Снова начинаю карабкаться вверх, очень медленно, по чуть-чуть. Только уже для того, чтобы этого ребенка во мне обнять. И понимаю: вот она, человеческая дилемма. Вершина и пропасть, невесомость и тяжесть, много времени на сотворение и мгновенное разрушение».

С тех пор Шмулевиц понимает жизнь как магический сон, который каждый может создать для себя сам посредством любви. Хорошо осознавая, сколь многое вокруг убивает: «При чисто рациональном подходе мир совершенно невыносим. Так было всегда. Но Бог — именно та идея, что спасает от невыносимости. Позволяет грезить с открытыми глазами».

Шмулевиц не против вечерней прогулки по Старому городу. На многих зданиях по пути красуются плакаты «God bless Trump» («Благослови Бог Трампа»). Восьмой свет Хануки возжжен, и торговый центр «Мамилла-молл», снова нацеливая на нас свои дорогие бутики по дороге к историческому центру, впечатляюще щедр на расцвеченные гирлянды и обладателей портмоне. «So you think, so you think you can tell heaven from hell?» ^[2] — наигрывает на гитаре песню «Пинк Флойд» седовласый ортодокс. Шмулевиц неторопливо заворачивает в одну из тихих боковых улочек. И на пути вдруг оказывается крошечная церковь арамейцев, первых последователей Иисуса. Случайно, на взгляд непробужденного наблюдателя, — но сам Шмулевиц видит в этом знак:

— Случайностей не бывает. Сегодня мне следовало здесь оказаться. Вспомнить, что и начало великим религиям тысячи лет назад было положено просветленными. Которых не особенно любили современники. Авраам оставил семью, чтобы проделать великий путь в Землю обетованную. Еврей Иисус стоял на своем и спорил с авторитетами. За это его убили. Будда вышел из строгого религиозного окружения, но однажды прозрел: «Вы все говорите вздор!» Религиям нужны те, кто преодолевает рамки ортодоксального учения, когда оно приходит в упадок.

Узкая лестница ведет на крышу, откуда, кажется, можно схватить золотой купол мечети Куббат ас-Сахра. На самом деле, все городские крыши: кажется, будто Старый город можно пересечь по соприкасающимся крышам. Позади мечети Аль-Акса поднимается Храмовая гора, а выше мягким золотым светом сияют звезды. В такие мгновения во всем мире нет, вероятно, места более всеохватного, чем Иерусалим. Шмулевиц усаживается в позу для медитации. Минут через двадцать продолжает:

— В последнее время я получил и распознал огромное количество знаков. Например, думаю о чем-то, открываю наугад Каббалу, а там как раз о том, о чем я думал. Если посещают мрачные мысли, трижды стучу по дереву, чтобы прогнать их. Так принято у иудеев. Недавно постучал по дереву в подвале родительского дома, и из этого места вдруг выросла трехмерная звезда Давида, охватив меня целиком.

— А вы не боитесь утратить контроль? Не найти себя вновь, растворившись в просветляющем свете?

— Я уже изменился, и очень сильно. Но страх полного растворения остается. Только в нем-то и смысл просветления. Бог в человеке — это несомненно, и к нам, несомненно, иногда приходят мессии.

— А в данный момент это вы?

— Не исключено. Хотя верить в то, что именно ты — тот самый, единственный, довольно-таки инфантильно. Дар-то ведь у меня, а не у моего эго. И пока я не преодолел окончательно свое эго, держусь в стороне. Лжепророков, ведомых корыстью, и без того было предостаточно.

По четвергам, накануне Шаббата, ночи в самом воспеваемом городе мира поют низкими бархатными голосами. Улица Бен-Иегуда буквально нашпигована голосистыми певчими, танцорами брейк-данса, ударниками, жонглерами и неиссякающими питейными заведениями, наперебой предлагающими свои дары. Расфуфырена, водочно-весела, наполнена чадом: будто ты на Майорке. Несмотря на то что количество нерелигиозных горожан все время уменьшается. Ортодоксальные иудейские матери Иерусалима, как и мусульманские, в среднем рожают по шесть с половиной детей, и они, скорее всего, не пойдут по четвергам веселиться. Экспоненциальный рост рождаемости связан, с одной стороны, с велением Господа плодиться и размножаться. С другой стороны, от размера группы зависят ее возможности влиять на выборы. К тому же ортодоксальные иудеи нередко вовсе отказываются от мирской работы, посвящая себя целиком изучению священных текстов, — еще одна причина того, что самый прославленный город мира, по статистике, самый бедный в Святой земле. А по четвергам веселятся те, кто целыми днями работает.

Немного вбок от главной артерии, на задворках, под радужным вымпелом расположился видеобар. Единственный бар в Иерусалиме (если не единственное вообще место), где собираются гомосексуалы. Поближе к отделению полиции, причем сознательно — на случай, если вдруг вновь полетят коктейли Молотова. Ко входу то и дело приближаются ночные прохожие, постоят и идут дальше, чтобы вскоре вернуться, подойти поближе и опять торопливо уйти. Некоторые из вечерних фланеров отваживаются зайти только с третьего раза. На стене Бэтмен обнимается с Робином, в задней комнате — небольшой танцпол. Бритни Спирс поет про вкус отравленного рая — «taste of your poison paradise». Арабский и иврит здесь радостно смешиваются, что нечасто услышишь в здешнем говоре. А почему бы нет? Трудно представить, чтобы отбракованные обеими религиями изгои устроили здесь стычку из-за права доступа в мечеть Аль-Акса в длинноволосых накладках.

Алона, сегодня скорее женщина, чем мужчина, — на высоких каблуках, в леопардовом манто, с красной помадой на губах — не дает отвергнутым семьями гомосексуалам дойти до самоубийства. По крайней мере, так она говорит, сидя с сигаретой в руке на веранде бара. «Я — королева голубых ортодоксов Иерусалима, последняя их надежда. Поверьте, гомиков в кипах чертовски много».

— Как вы их распознаете?

— А мне и не приходится. Они сами подходят ко мне. Робко, как бы случайно, часто — на рынке Махане-Иегуда.

— И что дальше?

— Дальше я даю им то, чего они так хотят. Показываю, как они заводят меня, эти девственники в черно-белых костюмчиках.

— Похоже, Алона, вам удается вести в Иерусалиме вполне свободную сексуальную жизнь.

— Я повсюду кстати, Иерусалим — не исключение. Я — это просто я, и у меня нет другого выбора.

— Ах вот как? — выпевает Джоэт, спутница Алоны, ярко накрашенная, тоже скорее женщина, чем мужчина, в мягкой, свободной фиолетовой шали поверх золотистого платья, в свою очередь, плотно облегающего чрезмерно полное тело, увенчанное безволосой головой.

— Раз уж ты так свободна, отчего не сходишь хоть раз на работу в этом прикиде? В макияже хотя бы?

— Мне это не нужно, — отвечает Алона, сотрудник службы безопасности в одном из офисных зданий. Танцпол уже плотно забит, а число порций рома, выданных за одну песню, сопоставимо с рождаемостью в религиозных семьях Иерусалима.

А есть ли такие, кто вскоре сквозь предрассветные сумерки тайком побредет отсюда в Меа-Шеарим, самый старый ультраортодоксальный квартал Иерусалима? Расстояние между двумя мирами не так уж и велико — десять минут пешком. Не задерживаясь, проходят чужие мимо входа в общину: табличка настоятельно просит их не входить. Переступившему же порог откроется жизнь иудейская, никак не затронутая реальностью. Жизнь на узких улочках, заботливо очищенных от всяких следов внешнего мира. По которым рука в руке гуляют дети, дети и снова дети, а многие матери укутаны с ног до головы. Лица закрыты вуалями, контуры тел неразличимы. Все знают всех, и любителю вечерних гуляний не сохранить надолго инкогнито. Непосредственно перед Шаббатом ощущается усталость. Каждый хочет еще приготовить традиционную рыбу и испечь халу. Сложные потребительские запросы не приветствуются, здесь, в Меа-Шеариме, запросто не услышать ни «токсичных» песен Бритни Спирс, ни даже телевизора. В 15 часов 43 минуты включается громкоговоритель, слышный в квартале повсюду. Меланхолическая, трогающая за душу еврейская музыка разносится по Меа-Шеариму, возглашая начало Шаббата. С этого момента община отгородится от всего, чтобы сутки напролет без помех пребывать с Господом и друг с другом, оставив труды. Ну разве не прекрасно звучит эта музыка, особенно для тех, кому с рождения возвещает она начало чудесной, предписанной законом праздности? Как же невыносимо тяжко, должно быть, отсюда уйти и никогда более не слышать ее! Но настолько ли, чтобы и вечерами в четверг не предаваться тайным грехам?

«Иерусалим с каждого сорвет маску. Не терпит обмана», — говорит патер Никодим Шнабель, священник, настоятель аббатства Дормицион — монастыря бенедиктинцев на горе Сион. Он родился в 1978 году в Штутгарте, уже 16 лет живет в Иерусалиме и, согласно данному обету, до конца дней будет служить ордену на Ближнем Востоке. Патер Никодим стремился именно сюда. Аббатство стоит на том самом месте, где вкушал свою последнюю трапезу Иисус. Место глубоких раздумий, высоко вознесенное над повседневными шумами священного города. «В пять утра, во время первых молитв на рассвете, Иерусалим открыт для любви глубоко религиозной. В этот час он чужд всех синдромов и не нуждается в терапии».

Если бы еще монастырь не пытались поджечь! Не малевали на фасаде угрозы, сулящие смерть всем христианам! Поблизости живут крайне правые ортодоксы, из-за них пришлось установить здесь постоянный полицейский пост. «Ну да, идеальный город, чтобы стать атеистом. В повседневной жизни меня нередко подстерегают плевки, ругань, нападки, стоит выйти за стены монастыря. Крайне правые любят покричать вслед: “Убирайся в Рим!” Здесь всем до всего есть дело, все у всех на виду. И я тоже».

Лицо патера Никодима — то, что у всех на виду, — очень открытое, мягкое, краснощекое и жизнерадостное. Этого священника 39 лет от роду вполне можно представить себе за стойкой в пивном баре, особенно когда он, гортанно смеясь, крепко жмет руки и отпускает свои шуточки. Но впечатление это полностью рассеивается, стоит ему заговорить с прочувствованной пасторской интонацией.

— Какое же лицо увидели в зеркале вы сами, когда Иерусалим сорвал с вас маску?

— Я видел и вижу собственные бездны. Иногда хочется просто врезать по морде тем, кто в меня плюет. Но если принимаешь поиски Бога всерьез, вместе с идеей, что человек создан по Его образу и подобию, обращаешься и к поискам человека. Кто тогда я сам, если выношу суждение о другом человеке? С готовностью наклеиваю на него ярлык?

О тех, кто вдруг увидел в зеркале Бога и рискует обосноваться у доктора Каца, патер тоже судить не хочет. «Такие все время у нас появляются. Никому не причиняют вреда, скачут, бормочут, бывает, одеты весьма комично. Но если церковь будет гнать их, куда же им идти?» Трудновато бывает, правда, когда таким блаженным слишком уж нравится в монастырском саду и они ни в какую не хотят уходить.

Через несколько часов патеру Никодиму предстоит служить рождественскую мессу. В качестве единственного во всей округе католика перед иудейской по большей части аудиторией. Тем временем расположенный всего в девяти километрах, но удаленный изрядно за счет объезда Разделительного барьера Вифлеем, где родился Христос, уже празднует. Парад на рыночной площади, на которой друг против друга стоят базилика Рождества Христова и мечеть Омара. Большой оркестр играет «Jingle Bells», по-арабски расставляя акценты: музыканты в форме, напоминающей военную. Только вот палестинский Вифлеем, похоже, не очень-то восприимчив к рождественским песням «Трампистана». Плакат со святым Николаем в сиреневом одеянии желает всем веселого Рождества, а над ним другой, больший, напоминает, что Иерусалим — столица Палестины навеки. Жители города наблюдают за парадом со смешанными чувствами: выполненного долга, любопытства и раздражения. Между рядами протискиваются малолетние продавцы жвачки и зонтиков. Вокруг снуют напряженные палестинские солдаты, множество интернациональных съемочных групп. Всех безжалостно хлещет ветер, свистящий под теплым по сути, хотя и зимним солнцем.

Но чем дальше уходишь от теоретически хотя бы праздничной рыночной площади в сторону Разделительного барьера и Иерусалима, тем яснее видишь, как далек в реальности Вифлеем от ощущения праздника. Ветер, освиставший праздник, к вечеру на фоне множества ливней нагнал в Старом городе море из луж. Но к мессе патера Никодима церковь в аббатстве Дормицион заполнена до отказа. Пришел и Омри Шмулевиц, чувствующий себя продолжателем дела рожденного ныне младенца. Слушает с закрытыми глазами, держа на лбу камешек, символизирующий третий глаз. И то духовно воспаряет, улыбаясь, то вновь падает духом. Патер Никодим быстро завоевывает внимание на удивление молодой еврейской аудитории. В парадном бело-золотом облачении шутит с церковной кафедры: «Я здесь не для того, чтобы вас обращать. Когда явится Мессия, мы все его спросим, впервые он к нам пришел или нет. Если да, правы вы, если нет — мы». Патер провозглашает, что Бог не только все видит и воздает по делам, но и исполнен сострадания и любви. «Да, Он всемогущ, но Он — Бог мира, света и всепрощения».

Шмулевиц выносит вердикт в конце: слишком уж по «мейнстриму». Однако ведь и публика, как он заметил, должного благоговейного самозабвения не проявила, все больше щелкали на мобильники. «Но критика, вероятно, исходит от моего эго. О чем еще должен говорить священник, если не о любви и прощении? Религия не может быть сложной».

А в нескольких километрах отсюда улицы непонятно чьего района Кафр-Акаб ушли под воду. Почти на полметра. «Дни гнева» будут продолжаться. Через несколько часов Грегори Кац, собрав во врачебный кейс остатки своего гуманизма, отправится на работу. В самом божественном городе мира начнется обычный рабочий день.

Перевод Елизаветы Соколовой

---

^[1] Мечеть Куббат ас-Сахра (Купол Скалы).

^[2] «И ты думаешь, что способен различить рай и ад?» (англ.)

Понравился материал? Помоги сайту!