«Когда жертву назначают — это фальшивый нарратив. И неважно, что он создан ради высшей цели. Если ты хочешь определить, кто здесь жертва, посмотри на мир!»

Фильм под скромным, почти издевательским названием «Отпуск» (2018) — в действительности один из самых неуютных на фестивале NOW / Film Edition, организованном Кольтой и посольством Германии в России. Как вы помните, фестиваль стартует уже в эту субботу.

Девушка Саша, подружка гангстера, отправляется с ним и компанией его коллег по наркобизнесу в приятное путешествие на Турецкую Ривьеру. То, что скрепляет эту группу изнутри, — разные типы насилия, которые работают как настоящий суперклей. В центре маленького отпускного сообщества — бойфренд Саши Майкл, импозантный, хорошо подстриженный, очень спокойный мужчина в светлых летних вещах — такой спокойный, что к нему лучше не приближаться. В пляжной мути, выбирая из разных сортов мороженого, Саша знакомится с голландцем по имени Томас, чуваком из мира креативных индустрий, борцом за все хорошее против всего плохого, который путешествует по морям в поисках света и свободы на собственной нормкор-яхте. Саше тут светит возможность выбора. В любом случае отдых очень скоро перестает быть томным.

Сделанный на уроках жестких социальных аллегорий Зайдля, Фассбиндера и Ханеке, беспощадный к сантиментам, сознательно задевающий зрителя, чтобы вывести его из заезженных дилемм и биполярных стереотипов, дебютный фильм Изабеллы Эклёф — шведки, снимающей в Дании, — делает все, чтобы работать как триггер.

«Отпуск» вошел в список лучших фильмов года по версии Sight & Sound. На родине он получил четыре национальных приза Bodil, в том числе как лучший датский фильм 2018 года.

Фильм будет показан 14 декабря (начало в 17:30). В дискуссии после показа примут участие режиссер Марина Разбежкина, социолог Елена Рождественская, публицист Евгения Пищикова, социолог и публицист Полина Аронсон, исследовательница феминизма Лана Узарашвили, режиссер Игорь Поплаухин и кинокритик, редактор раздела «Кино» на Кольте Василий Корецкий. Модератор дискуссии — Михаил Ратгауз.

Внимание: в фильме есть сцены сексуального насилия.

Регистрация на фильм уже закрыта, но вы можете попробовать прийти без гарантий со стороны фестиваля и, увы, без обещаний хороших условий просмотра.

Страница фестиваля в Фейсбуке

— Вы рассказываете, что ваш фильм основан на автобиографической книге Йоханны Алгрем, которая написала с вами сценарий «Отпуска». О чем эта книга? И в чем именно она автобиографична?

— Книга Йоханны называется «Жизнь Льюис». Это история девушки, которая вовлечена в тусовку наркоторговцев в Кристиании: это центр не только датской наркоторговли, но и наркотрафика всей Скандинавии, так что там крутится много денег, — но это еще и место, где тусуются хиппи и молодежь, так что все эти молодые люди — легкие мишени для наркодилеров. Йоханна, когда ей было 14 лет, начала там бывать и курить гашиш, и в ее книге идет речь о девушке, которая встречается с гангстером, наркоторговцем. Затем она сходится с другим парнем — очень строгим мусульманином; она пытается оставить преступную жизнь, ищет просветления и большей нравственности, но оказывается, что оба парня, на самом деле, одинаковы — просто мужчины, которые хотят контролировать женщин.

— Но это уже в достаточной степени отличается от фильма. Мы не видим в нем хиппи, а видим людей среднего и upper-middle класса.

— Но в Швеции хиппи — это и есть люди среднего класса. Те, кто принадлежал к хиппи в 70-е, сейчас стали работать в культурных институциях (сохранив свои либеральные ценности), Кристиания стала районом для богатых. В общем, Йоханна описывает картины из своей жизни в исключительных деталях, у нее отличная память и фотографический глаз. Хотя можно сказать, что я немного соврала ей: я сказала, что хочу экранизировать ее книгу, но в действительности я хотела сделать вместе с ней что-то совсем другое. В общем, мы стали работать и узнали друг друга очень хорошо. Мы говорили обо всем: об отношениях, детях, мужчинах, о ее и о моей жизни. Мы стали писать сценарий, и в какой-то момент мне уже казалось, что я играю в компьютерную игру внутри ее мозга. У нее были все эти картины, ситуации, места и люди, и я ориентировалась в них и выискивала историю внутри нее.

В это же время она с одним из этих парней отправилась в путешествие на юг Испании. Надо сказать, что есть несколько основных коридоров наркотрафика для контрабанды гашиша и опиатов. Один из них — из Марокко в Испанию, а другой — из Афганистана через Турцию и Россию. Йоханна тусовалась с этими чуваками на вилле, и, когда она вернулась и рассказала мне, как это было, я сразу же поняла, что курорт — это идеальное место действия.

— И поэтому вы назвали свой фильм «Отпуск»?

— Прежде всего, отпуск — это классическое единство места и времени. И потом, все же мечтают в него отправиться. Это любимый образ позднего капитализма: жизнь должна быть праздником, легкие деньги, все улажено быстро и без проблем — так что это, разумеется, название-обманка. На меня большое впечатление производит Ханеке со своим маркетингом, когда фильм по названию кажется триллером, хотя в действительности им не является. Например, «Скрытое» или «Код неизвестен», где на плакате были дыры от пуль: любители экшен-фильмов могли бы на него пойти.

— Теперь понятно, почему один из вариантов плаката для «Отпуска» — это кровавый отпечаток ступни. Между тем ваш фильм, конечно, далек от чистого жанра и затрагивает самые горячие на сегодня общественные дискуссии — например, движение #MeToo и проблему сексуального насилия. Думали ли вы об актуальной социальной повестке, когда делали фильм?

— Когда мы работали над фильмом, #MeToo еще не было. И можно сказать, что нам вообще повезло, потому что движение началось ровно перед тем, как мы выпустили фильм. Но вообще я не думаю о социальных движениях, когда работаю. Мне кажется, истинная причина в том, что я сама — дитя своего времени и думаю об этих вещах уже сорок лет, с тех пор как была маленькой девочкой. О своих сверстниках, о женщинах, которые сталкиваются с теми же проблемами, что и я: даже если ты обладаешь интеллектом и опытом, к тебе все равно иногда относятся как к гражданину второго сорта. Наступает момент, когда ты говоришь себе: все, с меня хватит, — и так вышло, что это сразу у многих дошло до этой точки и я оказалась в их числе. Так что я не думала о социальных движениях, а думала о личном опыте, о моей собственной потребности в проговаривании абьюзивных отношений и несправедливости, главное — именно несправедливости. Я ненавижу то, что ко мне относятся иначе из-за моего пола. Я просто это ненавижу.

— Вы сейчас говорите об этом очень эмоционально, но, когда смотришь фильм, взгляд режиссера кажется очень нейтральным, даже отстраненным. В чем же тогда проявляется его ангажированность, «женская оптика»?

— Я пытаюсь сохранять объективную позицию, наверное, это в моем характере — как бы такой «научный» взгляд. Я не могу говорить что-то, если не чувствую, что у меня есть чем это подкрепить. И мне нравится изучать людей. У фильма больше антропологическая, а не «женская» оптика. Я рассматриваю эти паттерны поведения и структуры власти, стараясь быть очень объективной, поэтому мы «выносим» камеру вовне из ситуации, так, чтобы видеть всех ее участников одновременно: как они взаимодействуют, как располагают себя. Можно сказать, что внутри этой ситуации я не монтирую, потому что это тоже своего рода обман. Обычно люди даже не смотрят друг на друга. А мы пытаемся понять, что между ними действительно происходит.

— Но не находится ли этот «антропологический» взгляд в конфликте с точкой зрения, популярной среди современных феминисток, предполагающих, что даже способ съемки должен транслировать четкую идеологическую позицию и мы должны в любом случае вставать на позицию жертвы, а не объективировать ее, как и остальных?

— Я не думаю, что встать на позицию жертвы возможно, если ты уже заранее определил, кто здесь жертва, если твои глаза закрыты. Если ты хочешь определить, кто здесь жертва, посмотри на мир! В противном случае, когда жертва просто назначается, это ничем не лучше, потому что создает фальшивый, ложный нарратив. И неважно, что этот нарратив создан ради высшей цели. Это не приведет ни к чему хорошему, а приведет, наоборот, к тому, что люди скажут феминисткам: это ложь, мы не будем вас слушать. Невозможно говорить неправду и ожидать, что люди за тобой последуют: рано или поздно тебя выведут на чистую воду. Для меня очень важно воспринимать истинность ситуации во всех ее маленьких деталях, которые не всегда просты и не всегда ясны. Мы только превращаем в антагонистов людей, у которых есть ощущение, что их не замечают. Если я как женщина не чувствую себя видимой, моим контрдействием не может быть попытка притвориться, что многих мужчин не существует! Людей нужно видеть — во всех их реакциях. Потому что борьба за власть все еще идет, битва еще не выиграна.

— Но в вашем фильме должны ли мы вообще с кем-то идентифицироваться — или фильм сделан так, что идентификация тут невозможна?

— Это не было моим главным принципом, но тем не менее я не даю простой возможности идентифицироваться с героиней. Однако у тех, кто был в ее положении и понимает, о чем это, возникает очень сильная идентификация. Хотя на самом деле я хотела сделать историю не о ней, а обо всех, кто когда-либо испытывал чувство безнадежности, абсолютной потери власти и беспомощности. И именно потому, что я не углубляюсь в этого конкретного человека — мою героиню, я надеюсь, что ее история становится более общей и многие из тех, кто был в ее ситуации, могут поставить себя на ее место. И, кстати, многие идентифицируются с героиней, но некоторые видят себя и в мужчине тоже.

— В связи с этим возникает вопрос: в начале фильма главная героиня, Саша, появляется практически из ниоткуда, с одним чемоданом, в аэропорту. Мы не знаем ничего о ее прошлом, о ее связях с внешним миром. Почему для вас важно оставить ее прошлое за кадром?

— Потому что я очень устала от психологических драм, которые всегда предлагают нам какую-то crime mystery story типа: мать бросила ее, когда ей было четыре года, и теперь-то мы понимаем, откуда это все... теперь мы понимаем! То есть напрашивается вывод: если вы не будете бросать четырехлетних детей, то все будет просто замечательно! Но ведь это совсем не так работает. Голливуд занимался этим на протяжении 80 лет: убирал большую картину, социологию, анализ общественной ситуации и рассказывал историю одного человека. Но этот индивидуализм крайне проблематичен, когда идентификация с другим вызывается только жаждой мести или чувством собственной правоты. Или катарсисом, происходящим с отдельным человеком. Это в высшей степени эгоистично, и в итоге получаются фильмы, в которых нормально положить двести человек, потому что у героя украли собаку. Ты настолько вовлекаешься в человека, что прекращаешь анализировать, ты идешь за протагонистом на любые жертвы. Я думаю, это опасно. Это часть капиталистической манипулятивной системы: мы совсем забываем об обществе, о структурах, которые держат людей в бедственном состоянии, и следим просто за человеком, пытающимся воплотить американскую мечту или стать миллионером; забываем об анализе в целом, о миллионах людей, которые остаются в том же положении. А в реальном мире именно это и происходит: богатые богатеют, бедные беднеют. Это имеет прямое отношение к таким нарративным техникам, и это мы можем видеть очень ясно в США (и в России, кстати говоря, тоже).

— Но в то же время, не показывая деталей из прошлого героини и мало посвящая нас в ее внутренний мир, вы как будто говорите и о ее собственной проблеме с идентичностью? Ведь она находится в ситуации постоянного выбора, стоит перед зеркалом, примеряет разные очки, купальники, образы.

— Да, это очень хорошее наблюдение. Она могла бы быть кем угодно. Она как бы надевает на себя эту роль — девушки гангстера: это та маска, которая ей нужна, чтобы адаптироваться к конкретным обстоятельствам. Она делает то, что должна, чтобы вписаться в эту роль.

— Криминальная линия в целом — насколько она вообще важна для фильма? Могли бы эти герои быть просто людьми среднего класса с достатком, без связи с преступностью и наркомафией?

— Это могли бы быть люди из «низших слоев», но с деньгами. Средний класс в Дании — это нечто совсем другое. Это люди намного более культурные, «правильные»; низшие и высшие классы намного вульгарнее. По крайней мере, в Скандинавии. Но в этом конкретном случае... да, это люди из криминального мира. Вообще, по моему опыту, практически все, у кого оказываются большие деньги, слегка становятся гангстерами, потому что они начинают вкладывать их так, чтобы уйти от налогов, уводить в офшоры, проворачивать сделки с недвижимостью и так далее. С деньгами всегда приходит что-то преступное. Так что в этом смысле, я думаю, они могли бы быть обычными бизнесменами, но с теневыми делами. И они точно не часть среднего класса. Они принадлежат либо к высшему классу, либо к низшему. Вульгарность и высшего класса, и низшего в том, что они всегда находят легкий и короткий путь к удовольствиям. Они культурно не укоренены. Вместе с тем средний класс размывается и переходит либо в нижний слой, либо в верхний. И это одно из свойств позднего капитализма: средний класс исчезает.

— Саша производит впечатление человека, зависимого сразу в нескольких сферах, как будто ее драма разыгрывается между зависимостью, с одной стороны, от определенного уровня жизни, с другой — от отношений с мужчиной, при этом мы все же замечаем ее собственные желания и потребности. В чем зазор и разница между этими типами зависимости?

— Я думаю, мы в принципе можем стать зависимыми от всего, что попадается нам под руку. Для меня это во многом одно и то же. Люди, конечно, различаются химически: одни более зависимы от адреналина, другие — от эндорфина или дофамина, это разные типы поведения. Некоторым нравится быстрая езда, а я ее ненавижу, потому что мне становится страшно, так что у меня нет зависимости от адреналина. Но у меня есть, например, дофаминовая зависимость, и поэтому мне нравится все время получать какие-то поощрения извне. Хотя у меня нет особой философии на этот счет, я думаю, что это все — химия. И если в нас есть дыра, которая требует заполнения, если мы думаем о себе, что мы не заслуживаем любви, что в обществе нет для нас места, что люди нас отвергают, то мы станем зависимыми от чего угодно. Для меня, конечно же, важно, что героиня — женщина: это обуславливает то, как с ней обращаются, формирует ту роль, которую, как предполагается, она должна исполнять. Но если смотреть на всю картину в целом — неважно, в чем конкретно ее зависимость, это все одно и то же: тот же процесс подчинения тому, что принесет тебе кайф. Для меня в фильме очень важен другой персонаж — Муссе (мелкий подручный у компании датских гангстеров. — Ред.): его бьют, спускают с лестницы, но потом он всем дарит подарки. В действительности он в той же позиции, что и главная героиня, это тот же тип подчинения. И хотя, как вы говорите, здесь есть и социальное, и интимное, я не чувствую, что это фундаментально разные аспекты зависимости.

— Если говорить о мужских персонажах фильма: Томас с его прогрессивными взглядами, путешествующий на собственной лодке, кажется не менее важной фигурой для понимания ситуации, чем богатый и жестокий бойфренд Саши — наркодилер Майкл. Почему в фильме вы сталкиваете именно два этих типа мужчин?

— Столкновение этих персонажей — это уже мой феминистский вклад в сюжет и как раз тот самый female gaze. Я хотела абсолютно перевернуть концепт femme fatale, который для меня отвратителен. Это дикое клише, сводящее женщин к двум типам «использования». Вместе с тем я взяла этот концепт и использовала его в фильме, но иначе: это Майкл — femme fatale, а Томас — хорошая, «правильная» девушка, «на которой хочешь жениться». Я старалась сделать их поближе к клише, внешне очаровательными: в своих поло и шортах они оба сексуально привлекательны. Поставить Сашу между ними — это мой эксперимент по переворачиванию штампа, и оба этих персонажа намеренно выведены более двумерными, чтобы сделать ее выбор между двумя стереотипами — крутым и опасным парнем и милым и стабильным — более нарочитым.

— Но в то же время вы показываете, что такие характерные черты, как «милый и стабильный» у Томаса, — это только внешний слой, под которым может скрываться нечто совсем иное. Так же и «крутой» Майкл оказывается не так прост. Не случайно же в фильме есть сцена, где все поют в караоке песню про любовь, а Майкл выходит в одиночестве на балкон — и мы чувствуем, что за ним тоже стоит какая-то травма, нехватка и роль альфа-самца — только прикрытие этой нехватки?

— Конечно. Как я уже сказала, я хочу оставаться верной тому, что понимаю под истинностью ситуации. И истинность ситуации в том, что Майкл травмирован, ранен, ему больно, иначе бы он не стал делать то, что он делает. Люди не делают таких вещей, если им не больно. И, конечно, Томас в действительности — единственный представитель среднего класса во всем фильме. Именно по этой причине он репрезентирует чувство безопасности, надежности и привилегий. И он действительно привилегированный засранец, потому что у него есть все, чего остальным никогда не получить, — у него хорошая удаленная работа, которая позволяет ему купить лодку и весь год путешествовать в поисках себя. Он может себе это позволить. А у остальных для этого нет ментальной энергии — в конечном счете, они все равно сражаются за то, чтобы выживать.

— Кажется, Томас не только излучает ауру безопасности, но и транслирует весь корпус популярных сегодня гуманистически-либеральных идей, выступает «за все хорошее и против всего плохого». Но при этом, как только доходит до реальной ответственности, ему особо нечего предъявить. Вы намеренно думали о разоблачении идеологии, которая стоит за Томасом?

— Я смотрю на него с точки зрения других, вернее, с точки зрения Саши — человека, которого общество оттесняло и вытесняло, которому оно говорило: «Ты к нам не принадлежишь, ты должна идти с теми, другими, парнями». Томас — это просто огромный набор привилегий! Он представляет здесь жизнь нормального общества с милыми людьми, которые выставляют Сашу за порог. И именно это делает Сашу деструктивной.

— А ее деструктивное поведение не связано с тем, что Томас как раз указывает ей на ее проблему с идентичностью?

— Может быть, но я думаю, что он не на том месте, чтобы ей что-то указывать. Я действительно не думаю, что он с высоты своих привилегий находится в той позиции, где может стыдить ее за то, что она пытается выжить как может. Это ужасно — ставить себя в такое место, откуда ты можешь говорить другим людям, как они слабы и как у них ничего не получается. Это почти что империалистическая позиция у Томаса — судить о том, есть у Саши выбор или его нет. Это просто в высшей степени безразлично и грубо — видеть в ней не человека, а просто «одну из таких девушек», репрезентацию. И поэтому я выбрала его как репрезентацию «такого типа парня».

— Но, с вашей точки зрения, насколько у героини действительно есть выбор и насколько она осознает, что делает?

— Мне кажется, героиня точно знает, что именно она делает, и она знает, что это нехорошо. Но у нее нет ощущения, что у нее есть выбор. И я тоже думаю, что у нее нет выбора. Опять же я очень антикапиталистически настроена: у нас есть только иллюзия выбора, абсолютно ложная. Я думаю, мы делаем лучшее из того, что можем, в любой из моментов. Что бы мы ни сделали, это было лучшим из того, что мы могли сделать.

— Противоречивая ситуация, в которой оказывается Саша, похожа на те, в которых бывают персонажи фильмов Фассбиндера. А вот объективный взгляд на героев напоминает оптику Ульриха Зайдля. Чувствуете ли вы общность и родство с этими режиссерами и их героями?

— Абсолютно. Я люблю обоих. Очень. Может быть, меня больше вдохновляет Зайдль в вопросах стиля и некоторых художественных стратегий, но я думаю, что Фассбиндер идет глубже в том, как он сопереживает слабым и незащищенным людям в обществе. И, я думаю, это то, что режиссер и должен делать, а не становиться на пьедестал и рассматривать людей оттуда. Нужно смотреть на мир с точки зрения самих людей и смотреть на выбор, который совершают люди, с их собственной точки зрения.

— Проблема выбора, которая поднимается в фильме, и особенно диалог о наличии или отсутствии души между Майклом и Томасом напомнили мне о мотивах Достоевского. У вас возникала такая ассоциация? Почему вы вообще выбрали такую тему для их диалога?

— Не думаю, что я вспоминала здесь о Достоевском: я читала у него только «Идиота». Но в этой сцене я на стороне Майкла: для меня нет такой вещи, как «душа». И для меня то, что говорит Томас, — это какая-то чушь, ерунда, потому что он типа «просветленный».

— А почему вы выбрали такой тип повествования — простыми сценами, действиями, без лишних лирических отступлений?

— Я не вижу смысла в лиризме ради лиризма. Да, фильм может быть очень красивым, но если в этой красоте нет содержания — мне это быстро надоедает. Для меня поэтика — в содержании, и я пытаюсь добиться ее в самом подходе к созданию фильма. Например, выдерживать определенный ритм — это для меня чрезвычайно важно. Как и ритм в звуке — все эти маленькие звуковые события фильма. Я думаю, ответ в том, что это мой тип лиризма и поэтики кино.

— В фильме есть очень откровенная, провокационная сцена изнасилования, о которой я хотела бы вас спросить. Почему вам понадобилось делать ее настолько жесткой, без купюр?

— На этот вопрос у меня есть несколько ответов. Первый заключается опять же в том, что я всегда ищу правды в каждом вопросе и «заблерить» эту сцену или как-то урезать ее было бы уходом от правды. Это главная причина. А вторая — я думаю, многие люди просто не понимают, что такое изнасилование и как оно на самом деле выглядит. Особенно мужчины. У большинства при слове «изнасилование» возникает какая-то очень идеализированная, глупая картинка: как некто выпрыгивает из кустов в парке ночью, какая-то тень в темноте. Но это совершенно не так. Как мы все знаем, большинство изнасилований совершают мужья над собственными женами. B этом — та часть правды, которую я хочу показать. В 60–70% случаев это домашнее насилие, в подавляющем большинстве остальных случаев насильник — тот, кого ты знаешь, и очень редко это незнакомый человек. И вместе с тем изнасилование, которое мы показываем, в действительности не такое уж жесткое. Если сравнить эту сцену с той, где Муссе спускают с лестницы, — он подвергается намного более опасному физическому насилию, чем Саша. Но это все же остается изнасилованием! И это ответ тем людям, которые скажут: это же ее парень, неужели это тоже изнасилование? Но, когда вы посмотрите эту сцену, вам придется признать: да, это определенно изнасилование. И на это очень, очень тяжело смотреть. Ты чувствуешь, что твои границы нарушаются, когда ты на это смотришь.

— Ваш фильм уже вызвал противоречивые реакции. C каким чувством, как вы думаете, люди будут оставаться после просмотра?

— Я стараюсь никогда об этом не думать. Я думаю, что это очень опасный вопрос для художника. Если ты будешь слишком много думать об этом, это может привести к второсортному искусству. И тут у меня нет ответа.

— Но было ли для вас важно сделать непростой, неудобный фильм?

— Да. Я думаю, что кино нужно снимать (по крайней мере, определенный тип кино), чтобы задавать важные вопросы. И ты не можешь задавать эти вопросы с чувством гармонии и радости. Или, по крайней мере, не только с ним.

ОБЩЕСТВО: ВЫБИРАЙТЕ ГЕРОЕВ ДЕСЯТИЛЕТИЯ

Понравился материал? Помоги сайту!