Признать печенега: зачем России кочевой враг?

1. Риторика

Эпидемия — это поиск врага, охота за врагом. Ограничения вызывают злость, хочется найти виноватых. В самом начале эпидемии в сети развернулась травля православных, которые посмели ходить в храмы, несмотря на общественный диктат. Потомственные обитатели Садового кольца вдруг озаботились судьбой «бабок из Балашихи», которых они последний раз видели живьем пару лет назад. Вслед за православными жители центра Москвы вспомнили мигрантов, которые работают на стройках и, конечно, распространяют заразу. Потом последовало гонение на тех, кто не соблюдает карантин. На третьей неделе агрессия даже к ним иссякла. В это время Владимир Путин в своем еженедельном обращении к нации вспомнил про половцев и печенегов.

Бдительные пользователи Фейсбука нашли первоисточник цитаты — речь адвоката Плевако о бабушке с чайником. Президенту припомнили и то, что он использовал похожие выражения летом 2010-го, когда Москву затянуло густым и вонючим дымом. Но критикующие не удосужились проверить первоисточник (этот случай известен в пересказе Вересаева, который узнал о нем от некого адвоката) — и они, кажется, забыли, что одна из задач политической риторики — не сообщение фактов, а поддержание порядка в головах у слушателей. Римляне и византийцы это знали хорошо. Несколько раз в год византийские поэты и писатели произносили в присутствии императора хвалебные речи. Контент был немного предсказуем, однако никто не думал за это обижаться ни на авторов, ни на Алексея Комнина или Михаила Палеолога, ибо задача властного ритуала — не сообщать что-то новое, а укреплять статус-кво. Задача эта становится особенно важной в период кризиса, когда новые вызовы появляются ежедневно. Вопрос в другом. Почему печенеги и половцы? Почему сейчас?

2. Включение печенегов

Кочевой враг присутствовал в текстах многих цивилизаций на границе с Великой степью. Древние китайцы отделяли себя от полукочевников физически, с помощью Великой Китайской стены. Иранцы делили весь мир на оседлый, культурный «Иран» и кочевой «Туран». Древние греки выделяли и исключали кочевников культурно. Первый наблюдатель за ними, Геродот, отмечал, что в пространстве кочевников, Скифии, нет дорог, что это пространство атопическое. Так же как пущенная в знаменитой задаче, не имеющей решения, стрела никогда не долетит до середины Евфрата, так и у Скифии нет измерения: это земля без ориентиров, степь, Дикое поле.

Древнегреческое отношение к кочевым варварам было усвоено классической, а затем и византийской культурой. Римляне, а вслед за ними византийцы с дотошностью экспертов отмечали передвижения полукочевников Великой степи. Они записывали названия племен, но при этом называли их в целом скифами. Эта культурная норма передалась при христианизации Руси, и летописцы именовали кочевников на старославянском половцами (от древнерусского "половый", светло-желтый) и печенегами (самоназвание). С XII века обобщающим словом для тех и других было «поганые» — иначе говоря, язычники, нехристи, люди иной веры. Иноверный аспект их бытия подчеркивался не только в летописях, но и в других формах литературы — например, в достаточно хорошо изученном «Слове о полку Игореве».

Современный консенсус по печенегам крайне размыт из-за небольшого корпуса источников, но можно с уверенностью говорить, что это было крупное, хотя и достаточно разрозненное объединение полукочевых родов, которые пришли в южнорусские степи с побережья Аральского моря и жили на Среднем Дону, вероятно, получая свою выгоду от установившейся торговой линии между Византией и Скандинавией. Иногда они совершали набеги на земли, которые платили дань киевским князьям, и брали с князей свою собственную дань, а иногда принимали участие в войнах Киевской Руси по заказам тех же князей. Самое знаменитое, что совершили печенеги, — это перехват каравана князя Святослава Игоревича на Днепровских порогах в 972 году. После смерти Святослава печенежский князь Куря сделал из его черепа чашу (то, что кажется нам дикостью и варварством, было редким, но не невиданным делом у тюркских племен степи — скажем, в 811 году болгарский хан Крум захватил в плен византийского императора Никифора, отрубил ему голову и сделал из нее чашу). В 1036 году печенеги подошли к Киеву, но город взять не смогли и после сражения с Ярославом Мудрым отступили в степь, а затем под давлением половцев бежали на рубежи Византии и были разгромлены ромеями в сражениях 1091 и 1122 годов.

Данных по половцам у нас на порядок больше. Это было мощное объединение полукочевников с разработанной системой вождества, во главе которых стояли ханы. Переселение половцев в степи Южной Руси было вызвано колебаниями климата: то самое потепление, которое, возможно, повысило урожайность средней полосы России и помогло славянской колонизации Волго-Окского междуречья, привело к засыханию степей в районе Туркменистана и вызвало миграцию тюркоязычных кочевников на юг и север. Те, что ушли на юг, переселились в Иран, обратились в ислам и за считанные десятилетия покорили земли от Афганистана до Сирии, создав мощный, но недолговечный султанат тюрок-сельджуков. Те, что ушли на север, стали «половцами» русских летописей — и создали ассоциацию родственных кланов, которая занималась набегами на соседей, разведением скота и охраной торговых караванов на землях от побережья Каспийского моря до правого берега Днепра.

Князья из кланов Мономаховичей и Ольговичей относились к половцам двояко. С одной стороны, они видели в них угрозу и отгораживались линиями сторожевых крепостей и засадами из своих «поганых» — черных клобуков и ковуев. С другой стороны, князья быстро оценили преимущества половецкой конницы и красоту степных невест. Уже к концу XII века русские правители породнились с половцами и неоднократно использовали их в усобицах, которые происходили в два раза чаще, чем битвы ратников Киевской Руси и половцев на границе степи. Это помогало тем, кто состоял в брачных отношениях такого рода, выживать в сложных обстоятельствах. Отец князя Игоря Святослав Ольгович был женат на половчанке, дочери хана Аепы Гиргеневича. В 1185 году, когда Игорь и его брат Всеволод были разбиты, от смерти их спас сват Святослава — хан Кончак, выдавший свою дочь за сына Игоря Владимира.

Этот мир постоянных набегов, заложников, торговли и брачных пиров был разрушен нашествием монголов. В 1223 году слуги Чингисхана — Джебе-нойон, Субудай-багатур и Тохучар — обрушились на половцев в предгорьях Кавказа. Ханы Данила Кобякович и Юрий Кончакович пали от рук монголо-татар, а половцы и русские князья, которые вышли навстречу завоевателям, испили общую смертную чашу в битве на Калке. Еще через двадцать лет в степь пришел Бату-хан — и после 1240 года в ней уже не было ни половцев, ни печенегов, ни воинов Киевской Руси.

3. Исключение печенегов

Печенеги и половцы стали врагами русского народа не в Средние века, а в эпоху раннего и среднего модерна. Главным законодателем мод выступил здесь создатель «Истории государства Российского» Карамзин, который отнесся к печенегам неприязненно. «Не зная земледелия, обитая в шатрах, кибитках или вежах, печенеги искали единственно тучных лугов для стад; искали также богатых соседей для грабительства <…> Они носили персидскую одежду, и лица их изображали свирепость», — писал историк в труде, опубликованном в 1818 году. Досталось от Карамзина и половцам. «Грабеж и кровопролитие служили этому народу забавою, шатры всегдашним жилищем, кобылье молоко, сырое мясо, кровь животных и стерво обыкновенною пищею. Мир с такими варварами мог быть только опасным перемирием», — отмечал автор.

Новых врагов земли Русской немедленно взяли в оборот поэты. Уже в 1820 году Пушкин в «Руслане и Людмиле» противопоставил печенегов киевским воинам, но ни одного печенежского героя в поэме нет — условную Великую степь представляет здесь хазарский хан Ратмир. В «Родословной моего героя», своеобразной сумме русской истории, печенеги тоже отсутствуют. Ишимова, любимый Пушкиным автор «Истории России в рассказах для детей», называла половцев «дикими», но тоже старалась особо их не упоминать. В эпоху романтизма фокус был на развитии Российского государства, а не на его врагах. Но и половцы, и печенеги в этом контексте были «варварами» в классическом древнегреческом духе.

И те, и другие стали еще более осязаемыми врагами во второй половине XIX века, в эпоху модерна, империализма и ориентализма, когда Российская империя одновременно раздвигала границы на Восток (Кокандское ханство, Бухара, Хива), боролась с Османской империей на Балканах и занималась хозяйственным освоением Великой степи. Распашка Поволжья, освоение природных богатств Донбасса и Кубани, окончательное и полное покорение Дикого поля, проведение шоссейных и железных дорог, телеграфных линий изменили представление о кочевниках. В условиях этой революции требовался понятный и обезличенный враг, символ покоряемой степи, — и им стали «отсталые» половцы и печенеги, дальние родственники североамериканских индейцев.

В это время входит в моду «Слово о полку Игореве», повествующее о походе русских князей в степь. Нелюбовь древнерусского автора к соседу и конкуренту превратилась в презрение образованного и «западного» великоросса к разбитому восточному варвару. Это презрение было смешано с любопытством и любованием — и вот уже в опере Бородина на сцене Мариинского театра половцы демонстрируют свои восточные пляски. Это такие экзотические «турки», только не опасные, а интегрированные, прирученные и побежденные. Именно в этот период писатель Вересаев создал рассказ, где приписал адвокату Плевако (незаконнорожденному сыну калмычки Екатерины Степановой) речь о чайнике. Вопрос об аутентичности этого эпизода не решен, но факт присутствия половцев с печенегами — пусть даже не в протоколе, а в судебном фольклоре — говорит о достаточно глубоком проникновении этих образов в массовое сознание. Печенегов и половцев знали достаточно, чтобы включать их в анекдоты.

Половцы и печенеги были составной частью ментального освоения Дикого поля. «Россия в XIX веке была колониальной империей, как Британия и Австрия, и одновременно колонизируемой территорией, — пишет в своей монографии о внутренней колонизации Александр Эткинд, — основные пути колонизации вели не только за океан, но и в Новгород, Тулу, Оренбург». Российские дворяне, продолжает исследователь, владели телами миллионов подданных, как хозяева плантаций рабами, а российские ученые занимались колониальной этнологией в собственных имениях. В эпоху Пушкина писатели изображали крестьян как особый, отделенный от них народ, достойный жалости и презрения. Это сохранилось и через 100 лет. Николай Гумилев описывает воображаемый ландшафт центра страны в виде «мохнатых и темных срубов», мимо которых «с остановившимся взглядом / <…> проходил печенег». Поэт другой, советской, империи Маяковский прямо сравнивал жителей российской провинции с «дикарями» из прошлого — «вотяк, приехавший на съезд, / не слышавший, как печенег, / о монпансье и ветчине».

На примере Маяковского хорошо видна преемственность между колонизацией, проводимой Российской империей, и колонизацией, проводимой советской. И в царском Петербурге, и в советской Москве образованный поэт и творец не делал большой разницы между нерусским жителем провинции и «дикарем» из прошлого. Это сохранилось и по сей день.

4. Метод и выход

Во многих областях жизни Советский Союз сыграл роль холодильника, заморозившего развитие дореволюционной мысли. Когда холодильник выключили, из морозилки потекло — и после паузы 1990-х в Россию вернулось стремление доказать свою силу внешнему миру. А вместе с ним вернулся и внутренний колониализм, который подразумевает обесценивающее отношение господствующей группы к другим. И если про внешнюю политику России сказано в этом смысле много, то в отношении внутренней колонизации это еще предстоит сделать. Заслуга в освоении этой темы, как уже было сказано, принадлежит Александру Эткинду, который исследовал ее на материале Российской империи. Но в заключении своей книги Эткинд, как кажется, осознанно избегает современных аллюзий. Между тем они уместны и допустимы.

Наследие Российской империи, колонизирующей и колонизируемой, дало свои всходы после распада СССР. За концом советской утопии началось воссоздание государства Российского, которое унаследовало многие принципы прошлого. Неудивительно, что актуальной оказалась и внутренняя колонизация. В современной России тоже живут люди, которые занимаются (по Эткинду) «колонизацией собственного народа».

Важная характеристика в мировоззрении таких людей — это неуважение к ближнему, стоящему в самом низу социальной пирамиды. И если советский дискурс заставлял (хотя бы на уровне риторики) с почтением относиться к «человеку труда», то новый капитализм разрешил этого не делать. Во времена империи господство дворянина над крестьянами оправдывалось иным этническим происхождением правящего класса (татары, варяги, немцы) или его служением империи. В Российской Федерации новые дворяне, купцы, как и властители дум, люди во власти, в бизнесе или в среде интеллигенции, оправдывают свои претензии местом в социальной иерархии, капиталом, паттернами потребления, знанием иностранных языков или принадлежностью к особой группе («люди с хорошими лицами»).

Бродский писал о «презренье к ближнему у нюхающих розы», которое «честней гражданской позы», — но не дожил до того, чтобы увидеть, как эти две позиции диковинным образом сочетаются в русском дискурсе. С политической аффилиацией это не связано никак. Сторонники очередного срока президента и его противники едят в одних ресторанах, тусуются в одних клубах, ездят отдыхать на одни курорты, а главное — с одинаковой дистанцией относятся к людям из тверских деревень и с московских окраин. И если в других странах социальную дистанцию демонстрировать не принято, то новые русские не стесняются выставлять ее напоказ.

В одном из поздних интервью Бродский сформулировал главную проблему русского дискурса в форме вопроса «а ты кто такой?». Обитатели Садового кольца отвечают на него однозначно: кто не с нами, тот никто. Жители Тулы, Иркутска, Саратова для них — «печенеги», «дикие люди», «народ», население, безликая масса, которой они боятся и которую презирают. В эту картину мира идеально ложится культура потребления, но главное здесь — узкая тусовка равных, причастность к которой используется как основание для собственного превосходства и для права на попрание любых гуманистических норм. А колониальная и вертикальная власть все это укрепляет. «Люди с хорошими лицами» всегда найдут себе место в этой вертикали.

Безнаказанность и ощущение избранности приводят к этическим потерям — и вот перед нами уже не просто замкнутый круг, а круговая порука, стянутая обручами общих грехов. Этой группе выгоден простой, черно-белый нарратив, ибо он снимает с них ответственность за презрение и гордыню. Здесь так было всегда, можно выпить еще и ничего не менять.

В 1990-е на такую позицию работали в том числе защитные реакции общества, вызванные к жизни шоком от распада СССР и страхом перед неизвестностью. Весной 2020 года эпидемия коронавируса активировала эти страхи снова — и привела у «людей с хорошими лицами» к волне внутренней колонизации, направленной на православных, стариков, мигрантов, иных. Кто не с нами, тот хуже нас.

Автору этих слов известны не ищущие славы ученые, честные чиновники, заботящиеся о своих сотрудниках, предприниматели и даже человеколюбивые редакторы крупных изданий. Исключения пока не стали правилом — но рост их числа дает надежду на постепенную гуманизацию русского дискурса. И если отказ от колониального режима в системе управления страной состоится не скоро, то его смягчение в культуре, принятие и уважительное описание мира за пределами Садового кольца уже идут. В литературе с этим экспериментировали Акунин (в «Черном городе»), Алексей Иванов («Сердце Пармы», «Золото бунта»), в журналистике этим прославился «Русский репортер» и занимаются (со значительными оговорками) «Такие дела». На телевидении и с региональным нарративом, и с ролью разных этничностей в российской истории экспериментирует Леонид Парфенов.

Изменения идут и в академическом восприятии прошлого. Несмотря на низкие зарплаты и замкнутость институтов, новые подходы в исторической науке позволяют нарушить цельность нарратива. В нем и до этого были исключения из общего правила. Так, в учебниках со времен пособия Рождественского (1872) сохраняется важный параграф о трех вариантах развития русского государства после распада Киевской Руси (Новгород, Владимир, Галич-Волынский). Эта вариативность создает множество проблем для школьников и студентов — но дает возможность отказаться от черно-белой бинарной модели прошлого. Причем таких развилок в истории России было явно больше, чем одна, — можно вспомнить Литовскую Русь (которую в учебниках упоминают мельком), не говоря уже о Золотой Орде, которую активно изучают молодые исследователи Поволжья и Татарстана.

Меняются наши представления и о половцах с печенегами. При внимательном рассмотрении «дикие печенеги» оказываются древним уважаемым народом, многолетними защитниками Византии. «Дикие половцы» тоже оказываются не совсем дикими. В Ярославле в слое монгольского разорения были найдены останки мужчины с характерными деформациями черепа вместе с остатками его сапог. Скорее всего, это был половец, который защищал город от монголов и погиб вместе с русскими воинами. В традиционный образ «кочевника» этот воин не вписывается и в учебники вряд ли попадет — но эта находка заставляет нас задуматься о достоверности стереотипов и о сложностях отдельных судеб. Приходится корректировать и гендерные стереотипы в восприятии прошлого — исследованные археологами «половецкие бабы» юга России оказались изображениями воинов-мужчин, которых в половецкой культуре было принято изображать с увеличенной грудью и косами.

Постепенно распадается концепт «татаро-монгольского ига», на смену которому приходит сложная картина взаимодействия разных групп и акторов, подразумевающая внимание к отдельным людям и к ландшафту, в котором они развивались. Важным индикатором для расширения поля истории может служить новая экспозиция заповедника «Куликово поле», где рассказывается не только о русских князьях, но и об участниках сражения на стороне темника Мамая; здесь много говорится и об экологии места сражения, и о сложной истории Куликова поля до и после битвы. По степени проработки этот музей можно сравнить с музеем Тевтобургской битвы под Оснабрюком на севере Германии. Но если музей в Оснабрюке оставляет противоречивое впечатление из-за сложного отношения немцев к самому феномену войны, то музей на Куликовом поле, наоборот, выводит рассказ о сражении на новый уровень обобщения и интеграции. Это не противостояние «цивилизованной Руси» и «дикой Орды», а встреча двух достойных соперников, завершившаяся большой кровью и хрупкой победой. На материальном уровне перед нами исторический ландшафт, исследованный вдоль и поперек на километры, ветер и снег, трава и степь.

Точно так же можно подходить и к печенегам с половцами. Упоминание их в речи президента — хороший повод задуматься над тем, какую роль играют разные народы в российской истории. Нужно ли служить князю Московскому, чтобы попасть в учебник со знаком плюс, или можно этому князю противостоять? Достоин ли подробного анализа в школьном курсе тверич Афанасий Никитин, который хоть и доехал до Индии, но Москву не любил, да и христианином был весьма необычным? Почему в русских учебниках смертельная схватка между сыновьями и внуками Дмитрия Донского стыдливо называется «феодальной войной», хотя говорить о наличии в Московском государстве XV века точного аналога классического феодализма можно с большой натяжкой? Почему в истории того же XVI века бесконечно идет речь об Иване Грозном — и не обсуждается освоение огнестрельного оружия частными лицами или рост торгового сословия в городах?

В сети много шуток про глобус Украины — но, кажется, уже и самой России нужен другой глобус, новая система исторических и этических координат. Она потребует новых тем, новых историков и, главное, нового языка, приспособленного к особенностям региона и не навязанного извне. В рамках новой российской истории можно провести децентрализацию школьного нарратива, говорить больше об истории ландшафтов и материальной культуры, об историях конкретных незнатных людей. В нас течет кровь не только московских дружинников и финно-угорских охотников, но и половцев, печенегов, калмыков и татар. Именно эта кровь несет от органа к органу антитела, необходимые для борьбы с новым вирусом. В этом, как кажется, и есть та самая преемственность, о которой так много говорил президент. С раскосыми и жадными очами.

Автор благодарит Семена Квашу, Аркадия Авдохина, Марию Рукавичникову, Ярославу Качан, Айрата Фазрахманова и Кирилла Максимовича за обсуждения, которые помогли в создании этого текста.

Понравился материал? Помоги сайту!