Сергей Смирнов: «Ох, вы знаете... Хочу, чтобы меня правильно поняли…»

— Когда работаешь много лет главредом издания, которое пишет преимущественно о беспределе в России, наверняка перестаешь всему удивляться. Вас что-нибудь удивляет? Есть «веселые» новости, которые для вас прямо «вау, такого даже я не ожидал»?

— Кажется, сильно удивить уже ничто не может, даже дикие уголовные дела. Привыкаешь.

— В сегодняшней России, скорее, поражают не дикие дела, а когда они прекращаются. Ну или наоборот: когда обнародование беспредела приводит к возбуждению уголовного дела. Какими из побед вы больше всего гордитесь?

— Из последнего отмечу, конечно, отказ от обвинения в «массовых беспорядках» в рамках «московского дела». Но все-таки это не наша заслуга.

Лично мне было очень приятно, что сняли обвинение с Сергея Абаничева, за которого я предлагал залог. Или возбуждение уголовного дела против начальника карельской колонии. Мы много писали, как он издевается над задержанными. У нас тут был и личный фактор — он организовал слежку за нашей журналисткой Аллой Константиновой, за ней ездили на машине, показывали пальцем. И, да, на него завели дело, он даже некоторое время посидел в СИЗО. Но, к сожалению, сейчас его освободили под домашний арест. От меня это звучит, наверное, довольно дико, но это говорит о том, что он может избежать реального срока.

— Согласно самой популярной версии, задержание Петра Верзилова связано с его акционистской деятельностью, а не с его деятельностью как издателя «Медиазоны». Вы тоже так считаете?

— Да, я тоже так считаю. Но, сами понимаете, трудно говорить с уверенностью, мы же не можем залезть в голову генералам, но, судя по всему, да, речь именно об акционизме.

— «Медиазона» — одно из самых политически острых изданий со штаб-квартирой в России. Но ее издателя задерживают за другую деятельность. Как вы думаете, почему «Медиазону» до сих пор не трогают?

— Хороший вопрос. Боюсь, тут нужен достаточно многоплановый ответ. Простые представления о том, что российская власть обрушивается вообще на любые медиа, неверны. Давление есть, но оно носит точечный характер — разгоняются или популярные медиа, или медиа, которые в Кремле считаются ангажированными. Например, есть давление на «МБХ-медиа», потому что это медиа Ходорковского. Власть считает, что это политический ресурс и надо на него давить. Или давление связано с прямой местью со стороны власти за ее прошлые страхи. Тут можно привести в пример телеканал «Дождь», который власти посчитали виновным в Болотной и просто искали повода. Но четкой тактики давить на все СМИ, которые пишут что-то неприятное для власти, мне кажется, нет. Нет стремления все закатать в асфальт. Особенно если медиа не получает по миллиону уникальных посетителей в день.

— А у вас были серьезные проблемы с органами?

— Да знаете… Типовые истории. Несколько штрафов за то, что мы не называли экстремистские организации экстремистскими. Но такие штрафы выплачивают и другие медиа, иногда даже лояльные властям. Были просьбы удалить публикации за то, что в них были упоминания о способах совершения суицида. Или требование Роскомнадзора удалить информацию о Дерипаске. В 2014-м или 2015-м у нас было предупреждение за призыв к несанкционированным акциям. Мы получили его после приговора по делу «Ив Роше». Но и тогда вместе с нами предупреждение получили еще четыре медиа. Роскомнадзору, по сути, все равно, кого штрафовать, у них это отслеживает робот.

Общее давление на прессу происходит, но ничего персонального за его пределами мы не ощущали. И мы не ставим целью этого давления добиться. Да и сам формат нашей работы — онлайны из судов, публикация проверенной информации, отсутствие колонок и личного мнения в материалах — к этому не располагает. Мы даже часто получаем отклики, что нас читает не только оппозиция, но, например, у представителей обвинения на телефонах открыты наши онлайны и они сверяют то, что они говорили, с тем, что у нас написано. Хотя, конечно, мы понимаем, что от давления мы не застрахованы.

— А у «Медиазоны» есть источники «с той стороны»? И как в этом аспекте организованы связи и договоренности?

— У нас практически нет источников. Иногда появлялись, но это, скорее, исключение. Я как главный редактор не ставлю задачу поиска источников, потому что это очень трудозатратно и обычно источники по нашей тематике не сообщают ничего помимо того, что и так есть в материалах дел. Мы очень сдержанно относимся к источникам в условно правоохранительных органах, особенно с учетом их внутренней субординации. Контроль за утечками очень серьезный, и я очень холодно отношусь к журналистике источников вокруг правоохранительных органов. То, что делают коллеги и каких успехов они добиваются, — это круто и здорово, но мы в своей работе этим не занимаемся. По крайней мере, пока.

— А какие у вас отношения с издателем Верзиловым?

— Ну, тут надо отметить, что Петя — де-факто учредитель нашего медиа. Оно рождалось по его предложению — он сам меня позвал. Петя отвечает у нас за техническое обеспечение, ищет финансирование. И прекрасно понимает, что у него нет вариантов вмешательства в редакционную политику. Поэтому у нас довольно типичные, нормальные отношения издателя и редакции.

Главный дискомфорт в том, что он, увы, часто становится героем наших новостей. И в любых таких новостях — про отравление, про задержание и т.д. — мы всегда прописываем, что возможен конфликт интересов, потому что Верзилов — наш издатель.

— Суды, материалы дел, куча беспредела… Не деформирует ли сознание работа в «Медиазоне»? Как у вас с этим дела?

— Да, это тяжелый, сложный вопрос. В целом у любых журналистов проявляется деформация, но у нас она есть сто процентов. Прежде всего, когда долго читаешь материалы уголовных дел, начинаешь сам использовать этот язык. Мы это знаем, стараемся следить, но не всегда это удается. Я, в принципе, могу сам быстро перейти на «ментояз»: «как было установлено в ходе следствия», «имеет преступный умысел» и т.д. Мы смеемся, конечно, но проблема в том, что, когда пишешь текст, от этого не так просто ускользнуть.

Конечно, есть и проблема «выгорания», и, думаю, она коснулась в том или ином виде большей части редакции. У нас был случай с журналисткой Машей Климовой, которая ушла из «Медиазоны» со словами «я больше не могу ходить в суд». У человека отвращение было буквально на физическом уровне. Но мы пытаемся с этим бороться — распределяем темы. Если стоит выбор между «выгоранием» сотрудника и провалом дедлайна, я считаю, в нашем случае надо выбирать второе.

— Есть у вас еще какие-то способы борьбы с «выгоранием»? Может, какие-нибудь ритуалы в редакции?

— Сначала сделаю ремарку. Конечно, хочется фразу про сорванный дедлайн предварить предупреждением, чтобы ее не читали сотрудники «Медиазоны» (смеется). Ну а так, если у кого-то проблемы, мы не пытаемся выжать все соки, даем человеку прийти в себя, пообщаться, возможно, с психологом, отдохнуть. Один из важных ритуалов — пореже друг друга видеть, чтобы не раздражать. Это довольно важный аспект. Я, конечно, утрирую, шучу. Но у нас не обязательно находиться в редакции. Если человеку комфортнее работать из дома — пусть. Если нет сил принимать участие в обсуждениях — ничего страшного. Так и пытаемся с этим работать. Получается, конечно, с переменным успехом. Но самое важное — это климат внутри редакции, а отнюдь не заметки и материалы, которые она выпускает.

И, наконец, тяжело, когда не видишь результатов. Вот мы написали о беспределе. Человека должны оправдать, но его не оправдывают. То есть случаи возбуждения уголовных дел после наших публикаций, конечно, бывают, но их, увы, не так много. Идет вал нарушений прав человека, преследований, так что про свои успехи начинаешь забывать. И, к сожалению, как правило, система работает так, что она не обращает внимания на публикации, адвокатов, юридические аспекты. В этом плане любая победа очень ценна и важна.

— Тут и до политической апатии недалеко. На Кольте как раз недавно был текст о том, как апатия приводит к рождению мифа о homo soveticus, о неполноценном народе…

— Я тоже не считаю, что дело в менталитете, тяжелом наследии и так далее. Авторитарные режимы, тем более гибридные, умеют профессионально удерживать власть. Это косные режимы, в том числе по части изменений в правоохранительных органах. Но изменения будут, и даже авторитарные власти должны их признавать.

Я хочу обратить внимание на ФСИН. Как к ней ни относись, но по сравнению с советской системой улучшения точно есть, заключенных в стране меньше, чем в советское время. Так что я сторонник той мысли, что общий прогресс касается даже авторитарных режимов, которые вынуждены с ним считаться.

Так, скажем, произошло и с коронавирусом в России. Все меры в значительной степени были вызваны тем, что к жизни человека стали бережно относиться практически везде, и Россия должна была за этим последовать. Так что наши проблемы не в «неправильном» народе. Все дело в сроках.

— Изменения в России близятся, но нельзя сказать, что позитивные. Самое время поговорить о них — о поправках в конституцию. Вот смотрите: с одной стороны, у нас финансовый кризис, связанный с пандемией, значительная часть людей обеднела или осталась вообще без денег, с другой стороны — суть этих поправок сводится к обнулению сроков Путина и не вызывает поддержки даже у многих лоялистов. Кажется, что это сочетание должно давать мощный протестный потенциал. Но ничего такого нет, в соцсетях обсуждают больше американских «вандалов» из «террористической организации “Антифа”».

— Люди у власти и те, кто на них работает, — не дураки, они владеют всеми инструментами по противодействию массовой протестной мобилизации. Да, поправки в конституцию сводятся к тому, чтобы оставить Путина у власти, и создание множества других — технологическое решение, которое нацелено на то, чтобы не давать людям простого ответа на вопрос, зачем эти поправки нужны. Можно вспомнить недавнее голосование. Где власть смогла, там максимально устранила оппонентов. В Москве, оппозиционном городе, они получили достаточно оппозиционную гордуму. И, я думаю, к следующим выборам они это учтут и вообще снимут неудобных кандидатов.

Те же уличные протесты жестко пресекаются… А большое количество недовольных может существовать достаточно долго. Тем более у нас под боком есть пример Белоруссии, где давно существует примерно та же схема, и Лукашенко, думаю, опять сейчас, по официальным данным, одержит на выборах победу.

А в соцсетях голосование обсуждают, я вижу это по ленте. Но преимущественно как действовать — бойкотировать или голосовать против. И, поскольку у власти опытные технологи, они закладывали этот спор в конфигурацию всей процедуры. Им выгодно, чтобы люди, выступающие против Путина, раскололись, чтобы гражданское общество находилось во фрустрации: нас и так меньшинство, а мы не можем договориться. Поэтому хорошо, конечно, на это не вестись, но делать это сложно, поскольку у власти много инструментов, в том числе финансовых, а у людей, недовольных властью, их мало.

Как все это закончится — непонятно. Что с этим делать — тоже непонятно. Если бы я знал, как этому противостоять, я бы, наверное, был политиком, а не журналистом.

Но, мне кажется, у власти уже нет той поддержки, ресурса, который был еще десять или даже пять лет назад. Приведет ли это к изменениям в ближайшее время — я не убежден. Но в стратегическом плане рано или поздно — точно. Никакой династической власти, как в Северной Корее, у нас не будет, в этом я абсолютно уверен.

Что касается людей, которые остались без работы и зарплаты… Это действительно большой ресурс, но люди не всегда понимают, что их благосостояние прямо связано с протестами. Власть же десятилетиями всеми силами показывала, что такой активностью ничего добиться нельзя. Так что не надо ждать, что все сразу выйдут. Это опять-таки поступательный процесс, и его очень сложно смоделировать. Когда это случится по непредсказуемому поводу (как прошлым летом с Мосгордумой), это будет неожиданным для всех — и для власти, и для оппозиции.

— Инструмент, который есть у противников нынешнего режима и который, на мой взгляд, еще плохо пока освоен властью, — это YouTube. Вы следите за тем, что там происходит? За новой социальной YouTube-журналистикой: Дудь, «Редакция»…

— По мере сил стараюсь, хотя, честно признаюсь, я не человек YouTube, но основные вещи стараюсь знать. В последнее время власть озаботилась YouTube, изначально заточенным под развлекательный контент, который у нас вдруг стал общественно-политическим медиа. И иногда в YouTube происходят вещи… Даже не знаю, как правильно их назвать... Помните же клип Тимати и Гуфа «Москва»?

— Да, «хлопну бургер за здоровье Собянина». Самый задизлайканный клип российского YouTube, который Тимати вынужден был удалить.

— Да, полтора миллиона дизлайков. Они политические или нет? Людям не понравилась музыка? Им не понравилась политическая позиция?

— Очевидно, что позиция. Плохой музыкой Тимати вряд ли кого-то может удивить.

— Скорее всего, да. И Кремль, я уверен, этим озабочен. Они пытаются что-то делать в этом поле, но получается пока неэффективно. Они же работают с блогерами, хотят рекламировать поправки. И с ужасом наблюдают, как их рекламные посты подвергаются обструкции. А блогеры будут думать: зачем нам брать деньги у Кремля, чтобы нас потом поливали в комментариях? Так что по YouTube и соцсетям складывается ощущение, что у власти нет поддержки большинства.

— А Дудя вы смотрите?

— Стараюсь, ну да, журналистика нового типа. Понятно, что это все делается не для меня, человека, который занимается журналистикой, но то, что Дудь открывает глаза на проблемы — Колыма, Беслан, ВИЧ, — это очень здорово. Так что Дудь — молодец, и это важный пример, чтобы молодые журналисты и видеоблогеры понимали, что популярны острые темы, а не «бургер за здоровье Собянина». И для меня, кстати, неудивительно, что именно Дудь стал лицом общественно-политического сегмента русского YouTube. Потому что Sports.ru, главредом которого долгое время был Дудь, — на мой взгляд, лучший сейчас ресурс на русском языке с точки зрения технологий, контента, того, как у них все устроено.

— Соглашусь. Уже много лет читаю практически каждый день. И мне очень импонирует, что это не просто сайт о спорте, а целое сообщество (и не одно), чуть ли не социальная сеть, с собственной жизнью в комментариях, в которых многие (например, я) проводят больше времени, чем за чтением новостей и статей. И, кстати, по самым залайканным комментариям на Sports.ru видно, что это сообщество преимущественно негативно относится к режиму.

— Да-да, и Дудь, и генеральный директор Навоша, и вся команда — большие молодцы.

— А общественно-политические медиа — что у нас на этом поле происходит?

— Общественно-политические СМИ испытывают понятные сложности. Чем популярнее издание, чем больше у него вес, тем больше у него рисков. К тому же есть огромный вопрос с выживанием: что скрывать, это одна из главных проблем — в независимую журналистику никто не вкладывается. У бизнеса, разумеется, огромные риски, к ним могут прийти, чтобы сменить собственника, как это было в случае с «Ведомостями». Без большого бюджета качественную журналистику делать трудно, а власть контролирует и госденьги, и крупный бизнес в стране, и значительную часть среднего. Так что вкладывать деньги в СМИ — это или благотворительность, или политика. Журналистика в сегодняшней России — это не про деньги. Если ты хочешь сделать карьеру и зарабатывать много, пойти в независимую журналистику — это крайне спорный вариант.

— А как у вас сейчас обстоят дела с финансированием?

— Благодаря фандрайзингу мы смогли сильно расширить состав редакции. Для примера: во время «московского дела» мы могли вести девять онлайнов. А онлайны ведут два человека — один в суде сидит, второй редактирует у ноутбука. А начинали мы работать вчетвером. То есть теперь нас в пять раз больше. И, прежде всего, это стало возможным за счет подписок. Сейчас у нас 4600 подписчиков, которые присылают нам донаты. Сумма приближается к двум миллионам рублей в месяц. Это очень большие для нас деньги.

— Это бо́льшая часть вашего финансирования?

— Да, бо́льшая. И мы очень надеемся, что подписчики позволят нам в итоге запустить другие проекты. Сейчас мы, например, думаем про YouTube. И, надеюсь, по нашему сайту видно, что мы теперь следим за гораздо более широким кругом тем. Ситуацию с коронавирусом мы освещали, делали подробную инфографику. Раньше это нельзя было представить. Но теперь мы можем себе это позволить.

— С фандрайзингом ситуация не стала хуже из-за коронавируса?

— С кризисом проблемы возникли у всех, конечно. Но подписчиков мы не потеряли, даже немного прибавили. Другая проблема, что у людей стало меньше денег. Человек подписывается, но не факт, что у него в нужный день на счету будет нужная сумма. Подписчиков стало больше, но из-за этой проблемы денег примерно столько же. Ну, это нормально. Главное было — во время коронавируса не просесть, мы с этим справились, даже потихоньку растем.

Вообще у нас люди привыкают к краудфандингу как таковому. Судя по разным исследованиям, люди подписываются не только ради контента, но и ради причастности к какому-то медиа, хотят ему помогать. «Нью-Йорк таймс», например, прибавила в подписках после того, как Трамп стал президентом.

В России тоже все больше медиа собирают таким образом деньги. Вот последний пример: «Серебряный дождь» за две недели собрал 13 миллионов рублей. Поздравляю коллег. И я тут хочу сказать о двух людях, многое сделавших у нас для развития гражданского фандрайзинга. Это Алексей Навальный и его Фонд борьбы с коррупцией, который показал, как создавать и развивать организацию пожертвований. И Митя Алешковский, который, как мне кажется, очень много делает для этого. Алешковский был одним из тех, кто настоятельно рекомендовал «Медиазоне» сделать фандрайзинг, за что мы ему очень благодарны.

— Какие русскоязычные СМИ вы можете выделить? Кто задает повестку?

— Сейчас нет четкого, явного лидера рынка, являющегося примером для подражания для всех, к которому ноль претензий и который выдерживает высочайшие стандарты. При этом есть десяток нормальных изданий. Одна из новых тенденций — некрупные СМИ. Если говорить о расследовательской журналистике — одной из самых тяжелых в России, — издание «Проект» показывает, что можно заниматься тем, с чем мы все вроде бы попрощались, потому что ни у кого нет источников. А «Проект» берет и это опровергает. Или, например, «Такие дела», которые занимаются другим типом журналистики, но делают это на высоком уровне. До сих пор существуют гиганты — например, «РБК», — которые иногда дают тоже важную информацию. Другое дело, что крупным медиа все сложнее из-за давления на собственников, но и там пробиваются сквозь цензуру и самоцензуру. Положение неидеальное, но я бы не назвал ситуацию катастрофической. Сложной — безусловно.

— Современная российская журналистика и правда находится под мощным давлением, но иногда происходят факапы, которые трудно объяснить только этим. Начиная с чудовищной публикации «Новой газеты» о «синих китах» и заканчивая недавним текстом «Медузы» об убийстве под Рязанью.

— Ох, вы знаете... Хочу, чтобы меня правильно поняли… Смотрите: есть публикации, вызывающие вопросы, но тут важно понимать, по каким причинам они сделаны. У каждого СМИ бывают факапы? Да, конечно. Если говорить о «синих китах», то, с моей точки зрения, такой публикации в «Новой» не должно было быть. Но бывает, что автор и редакторы посчитали информацию настолько общественно значимой, что не совсем учли последствия и не увидели себя со стороны. Я не приветствую этот материал, но понимаю, как так вышло. Публикацию «Медузы» и их позицию я вообще не очень хотел бы комментировать. Гораздо важнее, что людям дают огромные сроки за террористическую организацию, которую, судя по материалам дела, они не создавали. Это главное.

В конце концов, у нас гораздо больше оппонентов, желающих испортить нам жизнь. А мы яростно бросаемся на тех, кто делает важную работу. Независимой журналистикой заниматься сложно, а ошибки бывают у всех, включая нас. И, честно говоря, эти споры, нападения, критика — все это, конечно, нормально, но когда вкладываешь в это всю энергию и постепенно начинаешь жить только этим — это большая ошибка.

— Вы говорили о том, что ошибки бывают у всех СМИ. Расскажите о своих.

— Много было ошибок, к сожалению. Говорить об этом тяжело и неприятно. Где-то мы опубликовали непроверенную информацию, где-то что-то неверно услышали, оценили. Могу привести пример. У нас была большая заметка про подброс наркотиков. А потом выяснилось, что ситуация там не так однозначна. Полицейские все плохо оформили, и по документам это выглядело как подброс, но на нас вышел человек, осужденный по той же статье, и привел нам доказательства, что подброса не было, просто покупка. Через три недели мы опубликовали статью с другой версией, но я прекрасно отдаю себе отчет, что первый материал собрал гораздо больше читателей, чем второй, и поэтому, конечно, мы совершили довольно серьезную ошибку. Избежать этого трудно, наверное, даже невозможно. И тут очень важно признавать свою вину и говорить об этом читателям. Даже если мы ошибаемся в заголовке или в новости, мы стараемся всегда внизу дописать: «исправлено», «изменено».

— Давайте теперь посмотрим в противоположную сторону. Вот недавно в новое для себя интернет-пространство вышел Владимир Соловьев — с YouTube-шоу «Соловьев Live». Прокремлевская журналистика — Соловьев, Russia Today — это качественный контент? И что вы думаете об огромной волне хейта в адрес тех же Симоньян и Соловьева?

— Я готов попробовать выступить адвокатом дьявола, хотя бы понять мотивацию. В случае с Соловьевым — в меньшей степени, потому что он занимается чистой пропагандой, ничего содержательного я у него не видел. Это довольно все-таки позорно. Когда «Единая Россия» раздает листовки, мы же не называем это журналистикой. Так что программы Соловьева агитационные, это как пятиминутки ненависти в Северной Корее. Так и надо к ним относиться.

А с Russia Today все немного иначе. Это огромное медиа, и я думаю, что далеко не все журналисты занимаются там пропагандой или анонимными расследованиями, которые у них периодически выходят. Да и сама идея канала, где была бы представлена точка зрения, альтернативная западным СМИ, имеет право на существование. И с Маргаритой Симоньян можно не соглашаться, но надо хотя бы понимать, что есть люди с таким мнением.

Сама Симоньян сейчас отошла от чистой журналистской позиции, это такая смесь из пропагандиста и проповедника — это у нее получается не очень хорошо, но надо отделять это от идей канала. Я понимаю ненависть, которую все испытывают к Russia Today, но, мне кажется, мы тут слишком радикальны. Это того не стоит. Проблема в том, что авторитарный режим добивает всех. С одной стороны — оппозицию, с другой — лоялистов, которые теряют даже внутреннюю адекватность.

— Хочу вернуться к YouTube и поговорить о, так сказать, позитивной программе тех, кто критикует власть. На мой взгляд, в последнее время здесь все более актуально звучит дихотомия «правое/левое».

— Не могу сказать, что сильно это замечаю. Вот в обсуждении событий в США я это видел отчетливо. Но, мне кажется, дело в том, что люди просто соскучились по любой политической дискуссии. Когда десятилетиями никаких содержательных дебатов нет, люди, конечно, пытаются обозначить свою позицию не только как антипутинскую. Так что да, критика становится более идеологизированной. И это происходит из-за того, что, как сказали бы классики марксизма, массы вовлечены в политическую борьбу в гораздо большей степени, чем это было 10 лет назад.

— Мне в контексте правого/левого интересен дрейф Навального — от праволиберальных позиций к социал-демократическим. Вы согласны с тем, что у него поменялись взгляды (или, по крайней мере, риторика)?

— Я не хочу, чтобы Алексей Навальный вспомнил старое обещание «скормить всех политологов крокодилам» или кому там он их хотел скормить (смеется). Но мне очень нравится, что люди меняются и корректируют свои позиции. Хотя их взгляды трудно оценивать, конечно…

— Ну вспомните хотя бы его перепалку с Осетинской по поводу профсоюзов.

— Да, а совсем недавно Навальный с удовлетворением дал ссылку на новость о профсоюзе, созданном в «Ведомостях» (смеется). У нас, в конце концов, Путин у власти уже больше 20 лет, и он поменял риторику гораздо больше, чем оппозиция. И, безусловно, в России есть огромные проблемы с социальной справедливостью. В Москве один уровень зарплат, в Бийске другой. Навальный сам рассказывал, как приезжал туда в рамках президентской кампании и что там зарплата максимум 15 тысяч рублей, а все щиты в городе заклеены рекламой быстрых кредитов. И Навальный как главный политик в YouTube это понимает. Он общается с людьми и корректирует программу.

Другой вопрос — какое все это имеет значение, если ты не можешь показать эту программу на выборах. И, пока нет свободных выборов, все разговоры про правое/левое в большой степени носят абсолютно теоретический характер.

— Что касается выборов, меня очень впечатлил фокус властей, которые, не допустив Навального, сконструировали оппозиционного голема в виде Собчак. Вместо человека, выступающего (в безоценочном смысле) против политического и социального неравенства, выставили человека-из-элиты, блондинку-в-шоколаде с топорной праволиберальной программой, то есть сделали все, чтобы разделить оппозицию и народ.

— Да, власти все прекрасно понимают. Безусловно, оппозиционных политиков с непопулярными праволиберальными взглядами — всех разогнать, пенсии запретить, регионам никаких дотаций — власть будет максимально поддерживать, чтобы оттолкнуть от оппозиции значительную часть населения. Режим разделяет для себя по рискам Навального и Собчак.

— А с чем вы тогда связываете популярность либертарианских взглядов? Ведь либертарианская идеология, мягко говоря, не то чтобы апеллировала к социальной справедливости.

— Думаю, всех на этом этапе настолько утомило российское государство, что любая идеология, которая четко и конкретно говорит, что человек должен жить вне этого государства, что от него надо избавиться, может быть популярной. Государство всех достало. Молодежь не видит никакого будущего с этим государством. И поэтому среди либертарианцев так много молодых идеалистов.

— И в последнем вопросе попытаюсь покритиковать уже вас. А то по многим прошлись, а про вас только хорошее. Помимо очевидной и беспрецедентной по масштабу поддержки, которую ваше СМИ оказывает гражданам, попавшим в лапы государства, у новостной повестки «Медиазоны» есть минус: она делает российскую действительность гораздо страшнее, чем она есть, у страха глаза становятся слишком велики. Как вы относитесь к критике вашего издания с этих позиций? Что, мол, при всей важности «Медизона» несет и деполитизирующий импульс, ведет к той политической апатии, о которой мы говорили, что, начитавшись ваших статей, люди не захотят заниматься протестом, который сейчас чуть ли не синонимичен политике, потому что не хочется электрошока для тестикул, мокрого пакета на голову и прочего воспитания чувств.

— Да-да, властям надо было придумать такое издание, как «Медиазона»! Знаете, тут важно вот что. На самом деле люди, занятые протестом, защищены от электрошока в большей степени, чем обычные граждане. Пытают в основном как раз тех, кто никак не может ответить и даже связаться с медиа. Мы много писали о пытках в Забайкалье и прилегающих районах. Пытают же за бочку дизеля!

С другой стороны, может ли человек, читающий «Медиазону», быть демотивирован? Ну, наверное, может. Но что с этим делать? Явно же не создавать ленту хороших новостей.

Понравился материал? Помоги сайту!