Помнить всё

Мы продолжаем цикл материалов «“Ужасный год”. Ситуация-2020» о плачевном состоянии мира в начале третьего десятилетия XXI века.

После большого интервью с Константином Гаазе на очереди — текст Кирилла Кобрина о разгоревшихся вновь локальных конфликтах — на криво сшитых местах колониальной дележки.

Слово «Агдам» я впервые услышал в 1988 году. Не увидел, а именно услышал — до того (да и некоторое время после) мною и друзьями было опорожнено немалое количество бутылок с данным словом на этикетке. Так что видел я его к тому времени частенько. «Агдам» был названием тошнотворной алкогольной жидкости, продаваемой в СССР под видом портвейна. На самом деле это смесь спирта со сладкими отходами от производства сока или чего-то такого. «Агдам» был (относительно) дешев — за это мы его и любили.

До 24 лет я не подозревал, что «Агдам» — топоним — точно так же, как и другой «портвейн», «Карабах». Ничего удивительного: не существует же населенных пунктов под названием «777» или «Степная ароматная», а другого мы не пивали по скудости средств, не до «Массандры» было. И вот вдруг, на третий год перестройки, знакомая бормотуха вдруг обрела помимо вкуса голос, причем голос тревожный, несмотря на патентованную бесстрастность еще советских радиодикторов. Оказалось, что в «Агдаме» — да и вообще в «Карабахе» — стреляют, взрывают, разрушают, убивают. До этого на территории СССР дозволялось убивать (коллективно, не индивидуально) только немцам во время войны. Известно, чем это для немцев кончилось. Прочие массовые неприятности с фатальными последствиями проходили по ведомству разбушевавшейся природы (землетрясения, наводнения и так далее). И вот сначала в 1986-м случился Чернобыль. И это уже не природа взбунтовалась, а советская техника, нанеся неисчислимый ущерб. А затем взбунтовались советские люди. Через два года после Чернобыля начались события в Нагорном Карабахе. Я сейчас решил проверить себя и посмотрел хронологию карабахского конфликта. Все верно: 21 сентября 1988 года в НКАО и Агдамском районе АзССР были введены особое положение и комендантский час. Одновременно Президиум Верховного Совета Армянской ССР принял решение о роспуске комитета «Карабах». Карабах оказался не только топонимом, но и комитетом: этот факт нашу контркультурную компанию середины восьмидесятых, участников которой то и дело тягали на мутные разговоры в «комитет», тогда изрядно развеселил. Веселиться было нечему: уже тогда в Нагорном Карабахе гибли десятки людей, уже случился сумгаитский погром, а впереди была настоящая война. Армяне взяли Агдам в 1993 году, его азербайджанское население бежало. Так он и стоит пустой — город-призрак.

Нынешняя карабахская война началась в тот самый момент, когда вторая волна «короны» накрывала Европу. Увы, в отличие от себя 24-летнего, сейчас я слежу за новостями, причем слишком внимательно. Читать победные реляции азербайджанской стороны о взятии какого-то брошенного несчастными жителями села рядом с сообщениями об очередной заразившейся сотне тысяч людей, или об очередном сокрушительном экономическом нырке из-за эпидемии, или об экологической беде на Камчатке — нестерпимо дико. Бессмысленно. Тупо, в конце концов. Мир катится в бездну, вирус пожрал почти столько же жизней, сколько Вьетнамская война (и наверняка убьет еще гораздо больше), а здесь два государства, у которых своих проблем куча, дерутся непонятно из-за чего. На помощь им с разных сторон спешат другие, у каждого свои цели, обычно именуемые «геополитическими» (самое загадочное слово на свете; назовите мне «геополитические интересы» Финляндии, Италии, Канады). В пламя исправно плещут керосином. Безумие, достойное пера Джонатана Свифта. Если такое расскажешь гуигнгнмам или великанам из Бробдингнега, они животики надорвут от презрительного хохота.

Меж тем и сейчас никаких поводов для смеха нет. И не только потому, что гибнут люди и разоряется привычная жизнь. Карабах-2020 демонстрирует печальную истину: почти ни один из так называемых старых конфликтов времен холодной войны и распада СССР не потух. Они здесь, они с нами, они неразрешимы — или, по крайней мере, кажутся таковыми. Афганистан (в нынешней стадии с 1979-го), Кашмир (1947 г.р.), Китай/Тайвань (с 1949-го), чуть помоложе ливанская неразбериха (с 1980-х), Ирак (с 1991-го, но можно считать и с ирано-иракской войны 1980-го), тот же Нагорный Карабах, Приднестровье, Южная Осетия, Абхазия. Точно подсчитать возраст югославского или израильско-палестинского конфликта не представляется возможным. Первый можно начать аж с 1804-го, а второй — то ли от Первого сионистского конгресса и старта еврейской эмиграции в Палестину, то ли с Декларации Бальфура 1917 года. Есть, конечно, и новички — Донбасс, к примеру. Но локальных войн-старожилов в мире гораздо больше, чем свежих. Впрочем, некоторые из традиционных конфликтов потушили, хотя там, конечно, еще погромыхивает порой — возьмем, к примеру, североирландскую проблему. Или наскоро состряпали хирургическое решение — как в случае Эфиопии и Эритреи или двух Суданов.

Самый беглый взгляд на этот список отбрасывает наше историческое воображение на сто — сто пятьдесят лет назад. Даже если тот или иной конфликт начался относительно недавно — и в результате преступного внешнего вмешательства (как в Ираке, к примеру), — то корни его все равно лежат там — в эпохе завершения строительства колониальных империй (и просто империй) модерности, в дальнейшем кризисе колониальной системы, наконец, в ее распаде после Второй мировой и в переходе на стадию неоколониализма. Более того, ретроспективно вызывает удивление следующее обстоятельство: насколько второстепенную, как оказалось, роль в большинстве из них сыграли холодная война, схватка идеологий и вся имеющая к этому отношение политическая повестка прошлого века. Вот об этом и стоит поговорить, как мне кажется.

В 2007 году Кристофер Хитченс написал для журнала «Атлантик» рецензию на книгу Джорджины Хауэлл «Гертруда Белл: королева пустыни, формовщица наций» (прошу прощения за кривоватый перевод, но найти русский эквивалент shaper в названии «Gertrude Bell: Queen of the Desert, Shaper of Nations» практически невозможно. Не «закройщица» же!). Хитченс начинает свой текст с экфрасиса: первый абзац представляет собой описание фотографии марта 1921 года, на которой британская арабистка, колониальная чиновница и дипломатический агент Гертруда Белл запечатлена верхом на верблюде в толпе мужчин; по левую руку от нее — Уинстон Черчилль, по правую — Томас Эдвард Лоуренс, известный как Лоуренс Аравийский. Если оставить в стороне гендерную сторону дела (Хитченс отмечает, что к 1921 году Белл провела на спине верблюда гораздо больше времени, чем любой из окружающих ее мужчин), то сюжет выстраивается таким образом.

Политические достижения Гертруды Белл стали непредсказуемым результатом деятельности ее соседей по фотографии. Не организуй Черчилль катастрофической для британцев высадки на турецком полуострове Галлиполи в 1915 году, жених Белл, служивший в десантном подразделении, остался бы жив — и она, став миссис Доти-Уилли, вряд ли бы попала в ноябре 1915-го на Ближний Восток в качестве эксперта по племенным и религиозным делам местного населения. А в 1918-м, став уже «восточным секретарем» при колониальном чиновнике Перси Коксе, не приняла бы самое деятельное (и ключевое) участие в создании нового государства под названием Ирак.

Если бы не Лоуренс Аравийский, который поднял арабские племена против Османской империи, Антанта не стала бы обещать повстанцам, что они смогут создать свои собственные государства (или хотя бы одно государство). Гертруда Белл была одной из тех, кто считал, что обещания надо выполнять. В то же время она понимала: все обещания, даже половина из них, выполнены не будут. Наконец, Белл пыталась предупредить британскую администрацию насчет неизбежности конфликтов в новом государстве, если та не учтет интересы шиитов и курдов. Естественно, ее не послушали, так как для сохранения своего — пусть и непрямого — присутствия ставку следует делать на сильнейших, а не на меньшинства.

Перебирая в голове все эти обстоятельства, понимаешь: совершенно неважно, исповедовал ли многие десятилетия спустя Саддам Хусейн принципы арабского социализма, социализма как такового или еще какую идеологическую веру. Главное, что он руководил страной, под которую уже при создании были заложены мощные мины. И они взрывались непрестанно, до поры до времени не ставя под вопрос существование самого Ирака, пока американо-британская агрессия 2003 года не разметала в клочья страну, превратив ее в оккупированный конгломерат этнических и религиозных регионов. И главную роль в дезинтеграции сыграли, конечно, шииты и курды.

На первый взгляд, ключевое слово здесь — «случайность». Прихоть одного британского чиновника не дала курдам достаточно прав и важной роли в создании Ирака. Прихоть другого провела границу между Индией и Пакистаном так, что спустя примерно 20 лет миллионы беженцев бегут из охваченного войной Восточного Пакистана в Индию, а в Кашмире тянется полувойна. Исходя из сиюминутных соображений, советские чиновники произвольно нарезают территории союзных и автономных республик, а когда им не нравится результат, они мечтают переселять живущие там народы. Антанте на Парижской мирной конференции 1919–1920 годов хочется наказать немцев, австрийцев и венгров — и вот под скипетр югославского короля попадают бошняк с хорватом. Таких примеров сотни, если не тысячи. И немалая часть их — примеры, имеющие сегодняшнее продолжение. Но стоит ли винить во всем этом случайность и каприз? Скорее всего, нет.

Как ни поделишь на административные единицы завоеванные территории, как ни проведешь границу между бывшими колониями, как ни переустроишь территорию бывшей империи — все равно хорошо не получится. Это факт. Всегда найдутся недовольные, обойденные, ждущие удобного момента, чтобы отомстить и засунуть жизнь в нужную им форму. Дело не в персональных качествах Гертруды Белл, лорда Маунтбэттена, Никиты Хрущева или Жоржа Клемансо. Просто идея «национального государства» (или региона, или анклава) с соответствующими границами противоречит не просто реальности колониального и постколониального мира, но и здравому смыслу.

Колониальные империи (куда мы отнесем и Российскую с ее «окраинами», которые не совсем «колонии», но все же) — против своей воли, конечно, — форсировали зарождение и рост национального сознания на завоеванных территориях. Казалось бы, национализм — главный враг империи, однако необходимость как-то юридически и административно оформить свои владения приводила к тому, что сотни самых разнообразных княжеств Индостана под управлением британцев оказались «Индией», «Раджем» — и так далее на самых разных континентах. Плюс насильственная модернизация обществ на территориях колоний, проникновение европейской системы образования, прессы, культуры, технологий и пр. — все это позволило новым национальным интеллигенциям почувствовать и назвать себя «национальными» и — в качестве интеллигенций — выразителями чаяний наций.

В этом диалектика империализма: поставив под свою власть весь мир, он таким образом создал условия для освободительного движения против себя самого. Identity politics придумали не левые послевоенные либералы, а колониальные администраторы и политики предшествовавшей эпохи. «Формовщица наций» Гертруда Белл в начале 1920-х закладывала основы неоколониализма, сформированные ею и ее коллегами: нации осознали себя таковыми — и тут же обратили внимание на многочисленные несправедливости в отношении себя. Конфликты вспыхнули почти везде — особенно там, где в рамочку модерного государства втиснули общества, устроенные на совсем других основаниях. Столь любимое правыми либералами словосочетание failed state — не о каких-то народах, «не доросших» до счастливой жизни в лоне собственной государственности: оно о народах, оказавшихся в трагической ситуации существования в условиях совершенно ненужного, чуждого им типа государства. В этих случаях государство либо распадается, либо приобретает характер старой доброй деспотии из других времен, либо (чаще всего) трансформируется в совсем другую структуру, отражающую реальное устройство данного общества, но с внешними признаками модерного государства. Чтобы как у людей было. Естественно, при первом же серьезном кризисе эти признаки исчезают — а окружающие разводят руками. Мол, как же так, только что тут были и парламент, и выборы, и либеральная пресса, даже Олимпиаду в Сараеве проводили, а сейчас…

Это продолжающаяся драма колониализма, неоколониализма и постколониализма. Она онтологична капитализму — без колониальной экспансии и эксплуатации колоний никакой капитализм, никакая модерность и даже никакой либерализм невозможны. Здесь — в Судане и Ираке, в Оше и Конго, в Ольстере и Бенгалии и далее почти везде — главный смысл того, как на самом деле функционировал мир последних двухсот, а то и трехсот лет. Данное обстоятельство всегда старались затушевывать, выставляя в качестве ключевых моментов то, что происходило в Париже в 1789-м и 1848-м, в Манчестере в первой половине позапрошлого столетия, в Петрограде в 1917-м, в Берлине в 1933-м и так далее. Но за ширмой этих — безусловно, исключительно важных — событий скрывался целый мир, гораздо больший, нежели Европа (включая Россию) и Северная Америка, мир, стремительно переформатированный в целях его использования, а потом, после 1945-го, оставленный без прямого колониального контроля, как и без того исправно работающая машина. И этот мир взбунтовался. И он до сих пор демонстрирует, что для него захват брошенного населением села важнее всеобщего изменения климата или эпидемии «короны». И понять эту — другую — логику очень сложно, ибо она идеологически не обусловлена.

Холодная война, хоть и сыграла печальную роль в разрастании и консервации этих конфликтов, их почти не порождала. Более того, она кончилась, а конфликты остались. Главным содержанием холодной войны было даже не «соревнование двух систем» (по крайней мере, до какого-то момента), а бесконечная череда мелких, средних и крупных войн в бывших колониях. В битве между капитализмом и коммунизмом гибли больше всего не американцы или советские, а ангольцы и эфиопы, чилийцы и аргентинцы, вьетнамцы и корейцы. Они были орудиями и оружием холодной войны: Запад и Восток использовали все возможные способы, чтобы вклиниться в любой из существующих конфликтов в третьем мире, пусть самый ничтожный, и раздуть из него основательное идеологическое противостояние, в идеале — гражданскую войну с победным для себя исходом. Стремительный крах колониальной системы не предоставил времени и возможности жителям большей части населения земного шара осознать свое новое положение и устроить жизнь самым подходящим и удобным для себя способом; два «парткома», московский и вашингтонский, принялись учить население бывших колоний и полуколоний наилучшему устройству жизни — и натравливать друг на друга, конечно. Чуть позже к ним присоединился третий — пекинский. Впрочем, о Китае немного другая история, оставим ее для особого разговора.

Оба «парткома» цинично эксплуатировали вполне разумные и благородные сантименты: один «партком» — возмущение по поводу социального и расового неравенства, другой — стремление к благополучию и повседневной свободе. Естественно, ни по одну, ни по другую сторону любого из этих конфликтов ничего подобного не было реализовано; в худшем случае происходила деградация — даже по сравнению с колониальными временами. Очень немногим странам, таким, как Индия, к примеру, удалось выработать понимание своей социально-экономической и политической реальности и наметить собственные горизонты ожиданий от независимости. И нередко это были государства, не примыкавшие ни к одному из «парткомов».

Тем не менее при всем обилии политических комиссаров из держав-патронов конфликты, возникшие в результате создания и распада колониальной системы, только прикидывались идеологическими. Обе стороны холодной войны думали, что используют две трети мира в качестве своих прокси-бойцов, инструментов против главного своего супостата. Но вышло совсем наоборот. Сами стороны бесконечных локальных конфликтов использовали кто Вашингтон, кто Москву, кто Пекин для решения своих задач. И это они, как мы видим сегодня, победили. Афганские моджахеды, выкормленные Америкой, не имели и не имеют ничего общего с американской идеологией; США содержали и поддерживали их для борьбы против советских войск, но сюжет этот 11 сентября 2001 года привел исламистов в Нью-Йорк, далее — к уже американскому вторжению в Афганистан, где американские военные тщетно пытаются уничтожить некогда ближайших союзников. И вновь пробуют создать там современное государство, запихивая в его рамки сообщества, которые абсолютно холодны к идее подобного государства.

Здесь мы возвращаемся к вопросу о фикции, фейке современного государства, модерного политического и социального устройства там, где жизнь принципиально иная. Этот маскарад, культурно-политический театр, выставка достижений, устроенная для того, чтобы большой покровитель был доволен, — одна из главных черт послевоенного мира. После распада СССР из таких «больших покровителей» остался один. Конец холодной войны дал шанс на то, чтобы заживить или хотя бы остановить многочисленные локальные войны и конфликты — ведь, казалось, уже некому и незачем плескать керосин в эти костры.

Иными словами, казалось, что теперь уж мир бывших колоний оставят в покое. Но не тут-то было. Оставшись в одиночестве, Запад (в данном случае это только США и отчасти Великобритания, которая во внешнеполитических вопросах превратилась в вассала Америки) бросился по-новому переформатировать мир. Конечно, здесь, прежде всего, интересы экономические, финансовые, борьба за ресурсы и все такое, но сложно не заметить в страсти к пересборке реальности восторга триумфатора. Иначе не объяснить, к примеру, последовательного уничтожения сложившегося на Ближнем и Среднем Востоке порядка вещей, причем под ударом оказались не только бывшие клиенты Москвы, но и те, кто держался от нее подальше — и поближе к Вашингтону. Результаты оказались самыми катастрофическими: трудно назвать хотя бы одну страну региона, выигравшую от череды «арабских весен», гражданских войн и интервенций западных стран. Западная идеология, столкнувшись с Другим, которого она принимала за Другого Себя, оказалась бессильной.

В этот вакуум попыталась просочиться новая сила, возомнившая себя старой суперсилой, — Россия. С учетом ограниченных возможностей этой небогатой, страдающей от собственных болезней страны просочиться она пыталась далеко не везде, выборочно, там, где оставались следы (реальные или воображаемые, неважно) былого советского присутствия. Кое-где это получалось на какое-то время. Причиной успеха была как раз идеология, точнее — ее полное отсутствие. Идеологическим указаниям «вашингтонского парткома» Москва противопоставила не свои собственные идейные указания, а полное их зияние, обыкновенный ползучий прагматизм, даже цинизм. Собственно, в тех же краях так действует Китай, но у него для такого прагматизма есть ресурсы, которых у России нет. Потому и успехи Москвы либо мимолетны, либо ненадежны.

Наконец, случился 2016 год, и та самая Америка, которая победила в холодной войне и собиралась править миром долго, а то и всегда, вдруг стала по своей воле сворачивать свое присутствие. Не всё, конечно, и не везде; более того, указания безумного Трампа часто саботировались соответствующими органами исполнительной власти. Но главное, что об этом было прямо и открыто заявлено: «вашингтонского парткома» больше нет. Есть «вашингтонская корпорация», трест, который инвестирует туда, где это экономически и финансово выгодно. И точка.

Внезапно немалая часть мира опять оказалась как бы предоставленной самой себе — и многие бросилась доигрывать недоигранные войны. Или играть в их доигрывание. В ситуации, где каждый за себя и нет никаких арбитров (а главный арбитр настолько выжил из ума, что не признает даже тех арбитров, которых сам же кропотливо создавал многие десятилетия), почти все дозволено. Что касается остальных игроков, то у них либо нет никакого желания, либо нет сил влезать во все локальные распри земного шара (Россия хотела бы, но, увы, у нее самой и Кавказ, и идиотская вялотекущая война с Украиной). Ситуация в мире, где опять, как сто лет назад, в определенных местах льется кровь, так и напрашивается на определения вроде «дежавю», «день сурка» или даже голливудского блокбастера «Вспомнить всё». Ровно 100 лет назад в том же Карабахе бушевала война с погромами, этническими чистками и прочими прелестями. Советская власть пришла и ушла, а война осталась.

В мире, который выскочил из разболтавшихся скреп холодной войны и американской гегемонии, дозволено действительно почти все, что разным группам людей кажется насущным, нужным, важным. Тем более что всегда найдется тот, кто продаст оружие или обменяет его на нефть, наркотики, возможности инвестиций и пр. Только покровители сегодня значительно незаметнее и меньше, чем еще недавно, и их гораздо больше — иногда это транснациональные корпорации, или религиозные движения, или наркокартели, а порой и самый простой придворный повар из какой-нибудь далекой страны. Никаких идеологических объяснений, никакой политической логики.

Бóльшая часть мира становится все более и более непредсказуемой, хаотичной, опасной — прежде всего, для населения тех краев. Не имея никакой возможности устроить жизнь на родине согласно хотя бы минимальному здравому смыслу, эти люди бегут туда, где могут просто физически и психологически выжить. По дороге десятки тысяч из них гибнут, тех, кто добрался до заветных мест, сажают в лагеря, а тамошние власти и население демонизируют их, сваливая на несчастных беглецов собственные беды и грехи. Будто бы все забыли, как когда-то в обратном направлении, с Запада и Севера на Восток и Юг, направлялись сотни тысяч людей, только не просить о милосердии, а завоевывать, обращать в свою веру, грабить, эксплуатировать, убивать. Вот так — при всех нынешних либеральных разговорах о толерантности — завершается история колониализма, на самом деле — история капитализма, паразитирующего на этой трагедии. Наступает другая реальность, в которой условный 1947-й, когда Индия и Пакистан получили независимость, гораздо важнее условного 1991-го, когда кончилась холодная война и рухнул СССР.

Понравился материал? Помоги сайту!