«1989». Мировая онлайн-премьера

Сегодня, в день 25-летия падения Берлинской стены, в рамках проекта «Синема верите» вместе с Фондом имени Генриха Бёлля и фестивалем BeatFilmFestival мы показываем онлайн-премьеру нового фильма датского режиссера Андерса Эстергаарда «1989».

Фильм можно будет посмотреть с 11:00 до 23:00.

И не забудьте почитать, что об этом фильме думают руководитель представительства Фонда имени Генриха Бёлля в России Йенс Зигерт, философы Олег Аронсон и Елена Петровская, а также публицист Александр Баунов, которые посмотрели фильм одними из первых и ответили на несколько вопросов. Их ответы записали Дарья Тихонова и Жоржета Жосу.

Большое спасибо за помощь в подготовке трансляции нашим друзьям из проекта «Реальность» и Андрею Якушеву!

Приятного просмотра!

Олег Аронсон

философ

— О чем мы думаем в России 2014-го, когда смотрим фильм о крахе коммунизма в Европе 1989-го?

— Я думал о том, что для Европы все это стало историей и она может сохранять довольно благополучную дистанцию, смотреть взглядом наблюдателя. Для себя европейцы сегодня не могут ощутить это как событие, которое продолжается, хотя многие люди, помнящие это, до сих пор живы. Это так далеко, что тут можно делать комиксовые структуры, не заботиться о точности, достоверности, можно использовать мокьюментари. Можно повернуть тем или другим образом: сделать Миклоша Немета истоком всего переворота в Европе 1989 года или одну немецкую жертву — своеобразным реле, которое повернуло всю мировую историю, и на этом сыграть почти как на греческой трагедии. Хотя, например, поляки могли бы сделать другой фильм, где источником переворота во всей Европе могла быть «Солидарность», которая была задолго до этого.

А для нас все это не окончено. Мы все еще переживаем то, что не смогли до конца изжить в конце 80-х — начале 90-х гг. Мы смотрим на кадры двадцатипятилетней давности и ощущаем сегодняшний день как дурное повторение. Для нас это болезненно до сих пор.

— Как вы относитесь к сочетанию в «1989» вымысла и документа?

— Я считаю, что в сегодняшнем мире чистое документальное кино, каким оно было во времена Флаэрти, на заре своего рождения, с его обожествлением физической реальности, больше уже невозможно. Сегодня мы живем в мире совершенно других образов, который во многом, как и наше восприятие, структурирован телевидением, интернетом. У нас нет доступа к достоверности. Документальное кино тоже не может быть свободным от этого. И оно сегодня ищет разные способы перестать быть документальным именно в смысле достоверности, оно хочет создавать от события эфемерное ощущение.

Поэтому сегодня вопрос не в том, точно или не точно что-нибудь передано. Вопрос документального кино сегодня в другом: удается ли режиссеру создать для зрителя ситуацию соучастия в событии. Вот это достаточно сложная вещь, которую можно выстроить разными средствами, в том числе и вполне фиктивного, игрового повествования. Важно передать ощущение события и то, в каком виде оно продолжается сегодня.

В «1989», на мой взгляд, этого было недостаточно. Хотя шаги в этом направлении режиссером были сделаны. Хорошо продумана драматургия: здесь есть только одна жертва и только один герой. Это такой своего рода эпический минимализм. Но мне не хватило ощущения свидетельства.

— Что вы испытываете как гражданин России, когда видите, что нас воспринимают извне (в фильме это так) как опасных варваров?

— Мы сами много сделали для того, чтобы нас так изображали. Россию еще в XIX веке называли «жандармом Европы». Мне как гражданину России грустно оттого, что мы до сих пор не можем освободиться от этого образа. Даже шага не можем сделать, чтобы не попасть в ловушку этого заготовленного для нас клише, где мы опознаемся как какой-то зверь, с которым лучше не иметь дела.

— Сейчас идет много разговоров о возвращении к холодной войне. Вы с ними согласны?

— Мне трудно судить. Я все-таки не сторонник такого политологического типа высказываний. Мне кажется, что в отличие от холодной войны, которая была результатом политических катаклизмов, борьбой политических систем, сейчас другая ситуация: одни против всех. Ситуация, в которой непомерные амбиции диктуют совершенно иррациональные решения в мире, изменившемся радикально. Мир стал единым. И в ситуации единого мира это, конечно, нельзя назвать холодной войной. Я бы назвал это войной буйного, неконтролируемого государства со всем миром. У нас нет союзников. Такое ощущение, что наши лидеры испытывают какое-то ни с чем не сравнимое наслаждение от того, что кто-то нас боится.

— Что вы хотели бы увидеть и не увидели в фильме про крах коммунизма?

— Я шел на фильм без ожиданий. Но когда я его смотрел, я вспоминал наши 1989 и 1990 годы. Я хорошо помню фильм венгерского режиссера Миклоша Янчо, который приехал с ним на Московский кинофестиваль 1991 года; фильм назывался «Бог пятится назад». Тогда были сильные страхи перед возможностью реванша спецслужб соцстран, полного поворота назад. Эти страхи были очень сильны. И Янчо сделал своего рода антиутопию, где были кадры в жанре мокьюментари расстрела Горбачева.

Что такое для Европы 1989 год? Это падение Берлинской стены, беженцы и так называемые мягкие революции. А для нас это медийная ситуация I Съезда народных депутатов, когда все приникли к радиоприемникам, носили на работу маленькие телевизоры, в электричках прикладывали к уху транзисторы. Для меня это время связано с образом мира, меняющегося оттого, что люди получали информацию. Она еще не стала политическим действием, но было видно, что она уже обретает силу. В фильме это нивелировано. Здесь важно, что выкапывают останки Имре Надя, здесь важны мифологические события. А я считаю (я думал об этом), что 1989 год — это настоящая медийная революция, когда разрешили средствам массовой информации иметь дело с людьми напрямую. Это был протоинтернет в виде радио. И если бы фильм развивался не в таком клишированном мифологическом и нарратологическом ключе, если вытягивать событие — то это освобождение на уровне получения информации, возможности говорить. То есть на уровне обычного человека, а не героя, не жертвы, — до того как он стал героем или жертвой.

Йенс Зигерт

руководитель представительства Фонда имени Генриха Бёлля в России

— Как вы относитесь к сочетанию в «1989» вымысла и документа?

— В принципе, это, конечно, позволительно, у автора есть свое видение того, что произошло. Это всегда так в исторических реконструкциях. Даже сам выбор фактов является интерпретацией. Это его право.

Правда, у меня сложилось впечатление, что автор пытается мной манипулировать. Это касалось не интервью, где высказывались вполне определенные люди, у которых есть имена, и эти люди говорили о событиях, как они их помнят и понимают. Это нормально. Но тут есть другие сцены, где исторические персонажи произносят какие-то присвоенные им слова. Например, Горбачев. Я, как зритель, не могу проверить, говорил он это или нет. Автор, на мой взгляд, перешел ту грань, когда перестает быть понятным, что является его интерпретацией, а что документально подтверждено. Если бы это были полностью игровые сцены, в которых участвовали актеры, я бы мог лучше отличать игровые сцены от того, что мне преподносится как документальное.

— Сейчас идет много разговоров о возвращении к холодной войне. Вы с ними согласны?

— Я бы не использовал термина «холодная война». Во-первых, мне это противостояние кажется чем-то искусственным, во-вторых, я не вижу в России принципиально отличающуюся идеологическую модель, которая привела бы к таким принципиальным противостояниям.

Сегодня Россия и Запад гораздо более интегрированы, чем это было во время существования Советского Союза. В первую очередь это касается экономики, но не только. Границы открыты, люди свободно их пересекают. Есть интернет, который позволяет обмениваться информацией с той и другой стороны. Хотя границы и остались, в первую очередь языковые. Это некое политическое противостояние, но не холодная война. Мне этот сценарий кажется маловероятным.

— Что вы хотели бы увидеть и не увидели в фильме про крах коммунизма?

— Концепция фильма мне понравилась. Эти события мне хорошо известны. В этом смысле мне как человеку, который был уже взрослым в те времена, когда это произошло, и потом много про это читал, было многое понятно.

На самом деле идея фильма, как я ее понимаю, мне близка. Если я правильно понял, то он вот о чем. В этом большом механизме под названием «история» очень много зависит от решений отдельных людей. И у многих из нас, почти у всех, есть возможность действовать так или иначе. В конкретном ходе событий нет ничего жестко предопределенного.

Фильм нам показывает, что факт назначения премьер-министром Венгрии именно Миклоша Немета очень многое изменил. Но нам не преподносят Немета как абсолютно положительного персонажа. Это человек со своими интересами, проблемами и недостатками. В конкретной ситуации он решил открыть границы, но даже этот поступок не показан нам как большой и благостный. У него были конкретные соображения, политические и экономические. Его страна была близка к банкротству, стоял вопрос ее выживания как в политическом, так и в буквальном смысле. Но у него были и простые, человеческие, этические мотивы.

Фильм нам показывает, что всегда решают люди, а не какая-то безликая машина. У некоторых больше власти, у некоторых меньше. Например, Горбачев не способствовал Немету, но и не мешал ему. У Горбачева ситуация тоже была непростая. С одной стороны, он был властным генсеком, с другой, был вынужден считаться с разными политическими силами внутри Советского Союза.

— Насколько ваши воспоминания об этих событиях совпадают с тем, как это показано в фильме?

— С одной стороны, это показано достаточно достоверно. Я человек из Западной Германии. Я не пережил и не мог пережить ситуацию, которая была в ГДР. Люди в стране были сильно взволнованы. Многие думали, что им делать в этом государстве, которое — люди это чувствовали — вот-вот обанкротится, но если и нет, то перспектив все равно не было, верхушка плотно сидела на своих местах. Иду ли я на этот риск, попытаюсь ли я выбраться отсюда, не сломает ли это всю мою жизнь? Я должен оставить друзей и родных, все, что у меня там есть. А что впереди? Может быть, более светлый, но воображаемый Запад? Никто в ГДР не имел представления о том, как жить на Западе. Так же как не знали этого и жители СССР.

Нам, жителям Запада, было легче представить жизнь ГДР — хотя бы потому, что для нас было возможно туда поехать. Поэтому мои волнения этого времени были скорее формой солидарности с людьми в ГДР, Венгрии, конечно, в Советском Союзе, которые боролись за то, чтобы улучшить свою жизненную ситуацию.

Я должен признаться, что я тоже не верил до падения стены в такой скорый конец социалистической системы. Я думал, что она более живуча, что мы будем еще долго жить в Германии с двумя государствами и нам нужно пытаться как-то влиять на ситуацию в ГДР. Но я не мог себе представить, что это так быстро рассыплется.

Я сам вырос в непосредственной близости от границы ФРГ и ГДР. И первое, что мы сделали после 9 ноября, — это сели в машину и поехали во вновь открывающиеся города, расположенные в 20—30 км от нас. Города, о которых мы слышали, но где никогда не были.

Елена Петровская

философ

— О чем мы думаем в России 2014-го, когда смотрим фильм о крахе коммунизма в Европе 1989-го?

— Я думала о том, что невозможно отвлечься от того контекста, в котором мы находимся сегодня, об изменениях, свидетелями которых, а иногда даже участниками, вольными или невольными, мы являемся. Конечно, очень странно видеть, как еще сравнительно недавние события — я имею в виду перестройку, Горбачева — снова поставлены под вопрос.

— Как вы относитесь к сочетанию в «1989» вымысла и документа?

— Мне подобные сочетания не всегда кажутся удачными. И в этом фильме иногда это выглядело несколько нарочито. Но в результате это превращает фильм, повествующий о недавних событиях, в род визуального учебника для молодых, которые об этом ничего еще не знают. И, в принципе, это неплохо.

Возможно, дело в том, какое событие вы пытаетесь представить в таком виде, является ли оно для вас важным или более отдаленным, абстрактным. Тут я отнеслась к этому приему без восторга, скорее всего, потому, что мы сами еще только недавно переживали эти события и многие из известных их участников — например, Горбачев — стали в сегодняшней России карикатурой. Нельзя сказать, что это апелляция к низким чувствам, но это слишком простое решение, в нашей ситуации — особенно.

— Что вы испытываете как гражданин России, когда видите, что нас воспринимают извне (в фильме это так) как опасных варваров?

— Я как гражданин России испытываю, прежде всего, печаль по поводу того, что происходит в современной России. Датский режиссер не имеет к этому никакого отношения. Наоборот, он показал события, происходившие в этой стране в 90-х, очень сочувственно. И это сочувствие мне кажется тем, чего не хватает современным лидерам России. Сочувствия к своему народу, своей истории. Поэтому если уж себя с чем-то идентифицировать, то скорее с тем взглядом на нас, который мы увидели в фильме. Быть гражданином — это, в первую очередь, иметь возможность также смотреть на себя со стороны. Не отождествлять себя с государством, а видеть ту линию развития общества, которая сегодня, к сожалению, оказалась прервана.

— Сейчас идет много разговоров о возвращении к холодной войне. Вы с ними согласны?

— Мы вступили в период конфронтации, я могу это только оплакивать. Она мне кажется совершенно искусственно вызванной, ее можно было избежать. Но она нагнетается на всех уровнях: политическом, культурном. И я об этом могу говорить только с большой печалью.

Мы присутствуем при кризисе имперской модели. Аннексия Крыма и все, что за этим последовало, — это последняя судорога большой империи. Конечно, очень трудно вписать такого рода события в современный мир, который является в своей основе постпостимперским. Но я думаю, что в конце концов Россия станет частью общего мира.

— Что вы хотели бы увидеть и не увидели в фильме про крах коммунизма?

— Я не ожидала, что эти события будут описаны в достаточно узкой перспективе, а именно в перспективе Венгрии. Я не думаю, что Россия и Германия были простыми свидетелями того, что делала Венгрия. Они были активными участниками. Здесь это выглядит так, как если бы Горбачев и Коль просто наблюдали. Их поставили перед фактом, и они согласились с тем, что сделал замечательный премьер-министр Немет. На мой взгляд, роль Венгрии в этих процессах несколько преувеличена.

Александр Баунов

публицист

— О чем мы думаем в России 2014-го, когда смотрим фильм о крахе коммунизма в Европе 1989-го?

— Я нашел для себя такую тему: параллель забытых достижений Венгрии и России. Как это часто бывает, социалистическое прошлое влияет на современность, ее меняет. Например, из сознания западноевропейцев вытеснена русская революция 1990—1991 годов, этих событий как бы не существует. Для них, наоборот, есть очень понятный переход от СССР к путинской России.

В случае с Венгрией тоже произошло вытеснение прошлого настоящим. Все помнят Берлинскую стену и хороших немцев, которые ее ломали, все помнят солидарных поляков, все помнят Пражскую весну Чехии, но не очень помнят этот эпизод с австро-венгерской границей, я-то помню его хорошо.

Венгрия сейчас — самая проблемная страна в ЕС. Там националистическое правительство у власти, там вторая партия вообще фашисты практически — в таком не киселевском смысле, а национал-ревизионисты. В общем, Венгрия сейчас имеет дурную славу в ЕС, в Восточной Европе у журналистов, у еврочиновников, у интеллигенции, у коллег в западноевропейском правительстве, у американцев, наконец. Представители Восточной Европы обычно всегда дружат с американцами, и это редкое исключение, когда у них тоже не очень.

Но при Горбачеве Венгрия была одной из стран Восточной Европы, которую возглавляло проперестроечное правительство. Был даже такой термин «гуляш-социализм». Она была довольно непослушной страной в советском блоке, причем держала войска. В середине 80-х она была свободнее других в смысле экономическом. Ей много чего позволялось, например, мелкий бизнес, частный, на таком нэпмановском уровне, и по уровню жизни она была выше соседей.

Но вообще самой свободной страной социалистического блока был Советский Союз — в течение пяти лет, с 1986-го по 1991—1992-й. Что делал Горбачев? Он расшатывал режимы, то, что мы привыкли всегда приписывать Америке: страна, которая всегда куда-то лезет, меняя правителей. Горбачев, собственно, занимался regimechange. Он не очень это осознавал, возможно, но был такой абсолютный центр бархатных революций, они исходили из Москвы.

Если вы побываете в Венгрии, то Будапешт — довольно живенький город, хотя и с внешними элементами 90-х, но, в общем, понятно, что эта страна — давно не лидер Восточной Европы по уровню жизни. Им самим неприятно, что самая бедная часть королевства бывшего, Словакия, экономически все равно выше уровня Венгрии. Ну вот недавний случай, когда додумались ввести налог на входящий трафик в интернете, причем довольно большой, на наши деньги это получается 100—120 рублей на 1 Гб, а там уровень жизни пониже, чем в Москве, поэтому это деньги заметные, учитывая, что у них коммуналка по 300—400 евро в месяц.

Венгрия как-то заснула, и из этого политического сна вышло правительство Орбана, а Орбан был когда-то среди первых реформаторов, а потом вернулся к власти национал-консерватором. У него сознание изоляционистское: Венгрию обижают, неважно, что скажут в чужих столицах, и т.д. Весь этот фильм — про открытие границы, про стремление к Западу, про желание объединиться. А если посмотреть сегодня на сознание венгерского обывателя, то получится, что западные корпорации все сожрали, все захватили, нас эксплуатируют, нам недоплачивают, всем владеют и их надо осадить. В общем, настроения вполне российские.

В этом смысле у нас похожие истории, такой же растерянный капитал. Мы были самой свободной страной в Восточной Европе, а сейчас мы немного изгои, реваншистское правительство у власти.

— Как вы относитесь к сочетанию в «1989» вымысла и документа?

— Я не бог весть какой знаток документалистики, но они это сделали на двух историях: большой, публичной, общественной истории и частной истории немца, который накануне падения Берлинской стены был застрелен. Это как советские солдаты, павшие в Берлине перед 9 мая, когда уже вроде бы все ясно, но по инерции кто-то еще в кого-то стреляет, нормальный ход. А забавные эти диалоги, прочитанные актерами… Хотя нельзя сказать, что они выдуманы, насколько я понимаю, они прописывались при участии свидетелей тех событий, но смотрится это немного странно.

— Что вы испытываете как гражданин России, когда видите, что нас воспринимают извне (в фильме это так) как опасных варваров?

— Ну, там есть какие-то штампы — большие черные машины, едущие по зимним Кремлям. Но фильм венгроцентрический, он про то, как Венгрия оказалась центром Восточной Европы, а Москва ей в этом не мешала. Там довольно точно показано, что более консервативные силы в конце 80-х были не в Москве, а как раз в большинстве столиц Восточной Европы. И Горбачев давил на правительства стран соцблока, чтобы они там начали тоже демократизацию и гласность. В этом смысле это не самый плохой вариант.

— Сейчас идет много разговоров о возвращении к холодной войне. Вы с ними согласны?

— В этом поршне историческом, поршне назад, есть какая-то закономерность. Как и распад Украины — тоже вполне закономерный процесс, хотя он выглядит как злодеяние одного колдуна. Если бы не было Путина, то был бы другой человек типа более авторитарного, тоталитарного, но запрос на буржуазную диктатуру с ностальгическими оттенками остался бы.

И потом, эта история с изоляционизмом напрямую следует из российской ситуации. Железный занавес убрали, но на самом деле немножко просто передвинули, он теперь не такой железный, но Европа совершенно не смущена тем, что европейский континент не един. И есть люди, которые оказались по восточную сторону от новой стены, ее можно назвать визовой, но ведь дело не в визах. И если ты остался по одну сторону этого барьера, ты свободно перемещаешься, продаешь, покупаешь, устраиваешься на работу, а по другую сторону ты ничего из этого сделать легко не можешь, ты не можешь, например, там работать или учиться. Вы не можете поехать в Германию и купить там автомобиль, а венгру, допустим, можно. В нашем случае это совершенно другая процедура, связанная с чудовищным количеством препон. Эта стена стала менее прозрачной, менее ощутимой, там нет больше проволоки в таком количестве, но она есть для тех, кто остался по эту сторону стены, и они чувствуют поражение, их территорию сузили, их отодвинули. И весь этот путинский реваншизм — он в обществе еще и от этого. То есть если бы стена как-то в течение девяностых растворилась, то скорее всего не было бы ни нынешней ситуации, ни новой холодной войны.

А она будет — более скоротечно, видимо, в более мягкой форме, но вполне себе да. Но что такое холодная война? Это когда два объекта считают друг друга противниками, не союзниками и не партнерами. А так в холодную войну покупали, продавали, кредитовались. У холодной войны разные проявления, но общее правило все-таки есть: дипломатия и военные ведомства двух стран считают друг друга противниками. Новая холодная война произошла, но она никогда и не прекращалась, а шла латентно. Потому что на Западе никогда не верили, что Россия — совсем другая страна, не такая, как Советский Союз, что она ничего не хочет захватывать и не хочет нести никакой идеологии. Не верили, потому что инерция большая. Именно поэтому, кстати, исчез из сознания европейцев 1991 год в России. А у нас никогда не верили соответственно, что нас, например, возьмут в НАТО или в ЕС или что нас предпочтут любой части бывшей империи, условной Украине или условной Молдавии или Грузии, которая провозгласила, что уходит от Москвы в сторону свободы.

— Что вы хотели бы увидеть и не увидели в фильме про крах коммунизма?

— Я не ждал, что это будет история про Венгрию, это любопытно. По крайней мере, это не хоженая сто раз дорога с Pink Floyd, с Рейганом у стены, с речью его. Это было бы совсем уж тоскливо.

Понравился материал? Помоги сайту!