«Самовыдвиженка». Онлайн-показ

В рамках нашего проекта «Синема верите» сегодня с 11:00 до 23:00 смотрите фильм Юлии Киселевой «Самовыдвиженка» — историю гражданской активистки Дарьи Сорокиной, которая пошла в муниципальные депутаты и сначала верила в Болотную, а потом в Путина. Фильм был удостоен специального упоминания жюри на «Артдокфесте»-2015.

Узнайте больше про опыт других самовыдвиженцев на протестной волне; некоторые из них разочаровались, а некоторые продолжают бороться.

И почитайте обсуждение фильма «Самовыдвиженка», который мы смотрели с читателями и экспертами 13 декабря. В обсуждении принимали участие режиссер фильма Юлия Киселева, его героиня, депутат муниципального округа Братеево Дарья Сорокина, а также публицист Илья Будрайтскис, профессор Высшей школы экономики Симон Кордонский, журналист Григорий Охотин, муниципальный депутат Гагаринского района Москвы Елена Русакова и Михаил Ратгауз от COLTA.RU.

ПОКАЗ ЗАКОНЧЕН

Михаил Ратгауз: Даша, в фильме все начинается с того, что вы работали волонтером в доме престарелых. Расскажите про самое начало вашего гражданского активизма. Как это произошло?

Дарья Сорокина: Я волонтерством занимаюсь с 11-го класса, когда я еще жила в Самаре, у нас была активная классная руководительница. Когда я приехала в Москву, мне было скучно, некуда приложить энергию. Я еще такая провинциальная, наивная, помогала всем подряд, постоянно нарывалась на мошенников, расстраивалась, но потом начала мониторить интернет и искать благотворительные фонды с именем. Ходила на их встречи. И меня заинтересовали два фонда: «Волонтеры в помощь детям-сиротам» и «Старость в радость». И впоследствии в «Волонтерах в помощь детям-сиротам» я стала куратором направления «Уход за детьми в больницах Москвы», а «Старость в радость» — к ним просто присоединилась, мы по выходным ездили к бабушкам. Этим я занималась, пока была студенткой.

Ратгауз: И все-таки почему?

Сорокина: Мне просто хотелось помогать людям, мне это приносит моральное удовлетворение. Это правда. Не знаю, ты приезжаешь, видишь, что ты приносишь радость этим бабушкам, выслушиваешь их длинные истории про жизнь, обнимаешься с ними, они там тебе какие-то слова благодарности говорят, плачут от радости… Мне это очень приятно — знать, что я кому-то доставляю положительные эмоции.

Ратгауз: Для вас то, чем вы сейчас занимаетесь, продолжает ту старую работу?

Сорокина: Да, безусловно, я даже не знала, что так будет. Я когда шла в муниципальные депутаты, у меня не было еще никаких четких представлений, чем люди занимаются в политике, что такое парламент, какая партия чем от какой отличается, что мне придется работать с большим количеством населения. Этого всего не было. Я в своем совете депутатов единственная от оппозиции, у нас 11 представителей «Единой России», и они должностные лица, директора школ, главврач больницы, например, и к ним люди если идут, то только по поводу их профессиональной деятельности, а ко мне — все остальные. Поэтому я достаточно так, на разрыв у жителей (смеется). И очень много с чем люди идут, и нужно находить пути решения.

Ратгауз: Есть что-то, о чем вы жалеете, что оно не попало в фильм?

Сорокина: Ну да, были многие акции интересные. Было у нас большое судебное разбирательство с правительством Москвы, когда мы отстаивали с населением незаконное переименование станции. Это был декабрь 2012-го, станция метро «Братеево», сейчас она «Алма-Атинская» называется. Это была громкая ситуация, которую мы смогли сделать с нуля достаточно медийной, 108 СМИ об этом сказали. С этого, собственно, и началось…

Ратгауз: То есть вам хотелось, чтобы в фильме было больше вашей конкретной работы.

Сорокина: Да, конечно! Но, вы знаете, конкретная работа муниципального депутата в основном состоит в том, что ты общаешься с людьми, пишешь запросы, и уже на основании документов принимаются решения. Это достаточно скучно и для фильма не нужно. Юле же были нужны какие-то картинки, скажем так.

Ратгауз: Есть еще один вопрос, думаю, он неизбежно возникнет. Ваша подруга в фильме вас прерывает, когда вы говорите, что у вас к Путину были другие претензии, нежели у либералов. Объясните то, что вам не дали досказать. Так в чем разница?

Сорокина: Я сейчас объясню. Я, в принципе, выросла в такой граждански активной семье, мою семью часто волновали масштабные, глобальные вопросы.

Ратгауз: А кто ваши родители, чем они занимаются?

Сорокина: Родители… У меня просто семья в разводе, но вообще у меня мама — бухгалтер, она такая… не очень активная девушка. А отец… ну, сейчас работает в сфере образования, проректор университета в Казахстане, а до этого он занимался бизнесом, и, когда у него была возможность, он помогал многим фондам, строил даже церкви и в том числе инициировал автопробег по спасению станции «Мир», когда ее хотели затопить еще в 1998 году; он смог это отсрочить на два года. И, кстати, как раз когда Путин пришел к власти, я помню, как папа его просто ненавидел, и это тоже наложило свой отпечаток. Ну, мы часто обсуждали такие масштабные проблемы, как затопление станции «Мир», закрытие базы «Лурдес» на Кубе, развал нашей армии. И для меня Путин до 2012 года точно был политиком, не национально ориентированным. Я считала, честно, его предателем даже в какой-то степени. И, прежде всего, выборы — нечестные, на мой взгляд, — в парламент в 2011 году меня вывели на эту площадь (Болотную. — Ред.), где я познакомилась с массой других людей. И я искренне думала, что они разделяют ту позицию, которая есть у меня. У нас особо про это разговоры не заходили, но мы вместе стояли на этой площади, вместе говорили о том, как плохо, что «Единая Россия» — монополист в парламенте, плохо, что Путин идет на третий срок. Но они подразумевали, что он им просто надоел, а я — конкретные дела, которые он сделал.

Но все изменилось, я об этом уже говорила, когда произошли международные события с Крымом, с Донбассом. Я, на самом деле, думала по инерции, что президент все сдаст, а получилась обратная ситуация. И на тот момент у меня было: как так? Что-то не сходится. Я стала много читать после этого и понимаю, почему политики выдерживают большую паузу, прежде чем начать большие реформы, почему иногда они притворяются, а в итоге получается перевоплощение.

Ратгауз: Последнее уточнение. Вот вы попали в систему власти и в ней существуете. Как вы считаете, сама эта система определяет ваш взгляд на мир? Или вы движетесь как абсолютно самостоятельное лицо?

Сорокина: Вы знаете, меня за это очень часто ругают, но для системной оппозиции, для людей в политике я очень часто выгляжу, наверное, каким-то… ну, не маргиналом, но не системной. Потому что у меня всегда есть своя точка зрения, я часто спорю, ругаюсь, выдвигаю иную позицию или, например, не делаю то, что мне говорят. Но для народа, и тем более либеральной публики, я системный человек, я представитель власти, и на мне все грехи, которые совершила власть. Это всегда так будет, от этого никуда не денешься. Я же не могу к каждому подойти и все рассказать, показать.

Ратгауз: То есть внутри системы вы считаете себя оппозиционером, но понимаете, что извне вы выглядите ее частью.

Сорокина: Да. Но я сознательно выбрала путь в системе, потому что я столкнулась с ситуациями, когда нужно было помогать, и я поняла, что могу сколько угодно прыгать на площади, сколько угодно говорить о том, что я одна в совете депутатов, поддержите меня, помогите, но мне никто ничего не даст. Мне нужны реальные ресурсы, мне нужны запросы депутатов Госдумы, выход к СМИ, мне нужны ЛОМы, лидеры общественного мнения, которые смогут поддержать, например, позицию моих жителей. И когда я обратилась за этим в партию, мне сказали: «Мы, конечно, тебе поможем, но, понимаешь, мы всем помогать тоже не можем, ты хотя бы вступи к нам, ты нам тоже какую-то пользу приноси, участвуй с нами в какой-то деятельности». Потом мне предложили заниматься молодежкой в «Справедливой России», и я просто искренне влюбилась в этих ребят, очень активных, честных, порядочных, справедливых. И мне было очень интересно с ними работать, я до сих пор с ними со всеми общаюсь. Я, собственно, там из-за людей.

Симон Кордонский: Я вообще не смотрю кино, никакое, первый раз за много лет посмотрел документальный фильм. Первое впечатление: если бы у вас были косы, вы были бы похожи на одного известного политика (смеется). А экспертное мнение… Как вы разделяете политическую деятельность и социальную работу, которой вы занимаетесь? По вашим словам, политика — это общение с людьми из партии, которые вам нравятся, а ваша непосредственная деятельность — социальная работа, не политизированная.

Сорокина: Вообще. Нет.

Кордонский: И «Справедливая Россия» — потому что там люди хорошие.

Сорокина: Мне нравятся люди, с которыми я работаю непосредственно.

Кордонский: А вы знакомы с программами, текстами других партий, программными текстами?

Сорокина: Вы знаете, мне это не очень интересно. Я просто знаю изнутри, чем занимаются конкретные люди в этих партиях, и я думаю, что я сделала правильный выбор из тех партий, которые есть. Это просто мне по душе. Социал-демократическая идеология — это мое.

Кордонский: В общем, это не ценностный выбор, а по комфорту просто выбор. А тогда политические ваши взгляды какие?

Сорокина: Я уже сказала, социал-демократическая идеология мне ближе всего. Не либеральная, не коммунистическая, наверное, не консервативная, а вот именно…

Кордонский: Социал-демократическая — в смысле западноевропейском?

Сорокина: Ой, нет (смеется)! Ну, просто я столько ездила на форумы социал-демократов в Европу, а это все форумы в защиту ЛГБТ-сообщества. А у нас социал-демократы — это все-таки защита прав меньшинств: имеется в виду — стариков, детей, многодетных и так далее. У нас немножко разные понятия меньшинств.

Кордонский: Тогда как вам представляется, как устроено наше общество? Вот вы сказали, что вроде бы вы власть, но какая вы власть, если у вас нет бюджета? А с другой стороны, если вы не власть, то кто вы? Общественность, получившая крышу в партии?

Сорокина: Смотрите: у меня нет бюджета, но тем не менее у меня есть право депутатского запроса. Плюс у меня есть активность и настойчивость. Если мне где-то не дают ход, я пойду с другой стороны и все равно доведу какой-то вопрос, значимый для какой-то группы населения в моем районе, до общественности, до СМИ. А для этого мне деньги не нужны.

Кордонский: И еще вопрос. Вы сказали, что много читаете. А что вы читаете? Ну, тип литературы, может быть.

Сорокина: Я люблю историческую литературу. Самая последняя была книга «Российские женщины на престоле».

Кордонский: А в каких социальных сетях вы есть?

Сорокина: Фейсбук, «ВКонтакте», Твиттер… Ну, Твиттер — редко. Инстаграм.

Кордонский: А в группах каких в Фейсбуке? (Смех.)

Сорокина: «Муниципальные депутаты», «Ликсутов, уходи!»… (Смех.) «Против политики Дептранса». Я просто помню последние публикации.

Кордонский: А вот политологическую литературу какую-то, более серьезную, вы читали?

Сорокина: Ох… Вы хотите от меня названия?

Кордонский: Не обязательно.

Сорокина: Смотрите: в данный момент это у меня в планах. Потому что я сейчас прошла курс повышения квалификации в МГУ по направлению «Политология». И мне буквально недавно как раз дали диск, и там очень много литературы по политологии, я планирую ее всю прочитать.

Кордонский: Ну, понятно, что повышение квалификации в МГУ — это вряд ли повышение квалификации…

Сорокина: Мне понравилось. Очень были хорошие лекторы.

Кордонский: А как, с вашей точки зрения, устроено государство сейчас у нас?

Сорокина: Странный вопрос (смеется)… Вы имеете в виду федеративное устройство или иерархическое?..

Кордонский: Какие есть группы, партии и кого они представляют?

Сорокина: У нас общество очень разнородное. В нем как такового среднего класса нет. У нас есть очень бедные и очень богатые люди.

Кордонский: Вы знаете, по полевым обследованиям — а я специалист по полевым обследованиям — у нас бедных людей нет. По самоопределению. Люди говорят, что они живут как все.

Сорокина: Они просто по соцопросам всегда завышают свой уровень.

Кордонский: У нас интервью. И вот завышение уровня — показатель того, что у нас не классовая, а другая структура. А как устроена власть, по вашему мнению, где принимаются решения?

Сорокина: В администрации президента.

Кордонский: Вот я работал в администрации президента и могу сказать, что там решения не принимаются.

Сорокина: Ну уж явно, мне кажется, не в партии.

Кордонский: А где?

Сорокина: Ой… (Смеются.) Не знаю. Вы сейчас разрушили мой мир!

Кордонский: Но вы принимаете решения?

Сорокина: Смотря какого уровня. Вы какие решения имеете в виду? Не могут решение в политике конкретного департамента и решение о вторжении войск в другую страну приниматься в одних кабинетах.

Кордонский: Ну конечно. Но они не в кабинетах принимаются, а в коридорах. Решения рождаются, а не принимаются, а потом только записываются на бумаге. И у системы, где власть распределена, нет точки, в которой власть консолидирована. Потому что президент — нечто такое, что кажется, что у него есть власть, а на самом деле у него власть весьма ограниченна.

Сорокина: Сейчас я это понимаю, да.

Кордонский: И вы вторгаетесь со своими представлениями о справедливости и необходимости помогать. И вот сколько неуюта вы создаете людям, которые включены в систему. Скольких вы обидели.

Сорокина: Я думаю, многих. Например, управу всегда трясет от меня. Они говорят, что они работают только на мои запросы. Это они моей маме жаловались во дворе.

Кордонский: Вы мне по-человечески очень симпатичны, но я всегда своим студентам задаю в аудитории три вопроса первоначально. Можно я их вам задам?

Сорокина: Конечно.

Кордонский: В какой части света мы живем? Вот одни говорят — Европа, другие — Азия, Евразия, Азиопа. А согласованной позиции никогда не видел.

Сорокина: Я думаю — Евразия!

Кордонский: Дальше: в какое социальное время мы живем? Какая у нас эпоха на дворе? Империализм? Капитализм? Рабство? Социализм? Что у нас?

Сорокина: Наверное, все-таки капитализм, если у нас рыночная экономика.

Кордонский: Но у нас нет рыночной экономики.

Сорокина: Ну, смешанная… У нас и не плановая экономика.

Кордонский: В общем, непонятно, в какое время мы живем.

Сорокина: Непонятно.

Кордонский: И третий вопрос. Вы сказали о своих родителях, а к какой социальной группе они сейчас принадлежат? Вот были рабочие, крестьяне и служащие, они исчезли в 1991 году. Кто сейчас ваши родители?

Сорокина: Варианты ответов? (Смех.)

Кордонский: Понимаете, на этот вопрос в любой стране человек отвечает на автомате, он знает, к какой группе принадлежит. В нашей стране получить ответ на этот вопрос практически невозможно. Вот очень редко — госслужащие, военнослужащие дают ответ на этот вопрос. Вот эти три вопроса задают в психиатрической больнице при первичном приеме: «Где вы находитесь? К какой социальной группе принадлежите? В какое время вы живете?». Отсутствие ответа или неадекватный ответ хотя бы на один вопрос вызывает соответствующие действия со стороны психиатра, ну, предположение о том, что необходимо человеку ставить диагноз.

Сорокина: То есть сумасшедшие лучше, чем ваши ученики, если они отвечают на эти вопросы (смеется).

Кордонский: Получается, что это состояние аномии, в котором мы живем, социальное состояние — отсутствие понимания своего положения в пространстве, времени и социальной структуре. И вы своим существованием и деятельностью эту самую онтологию нарушаете.

Сорокина: Какая я нехорошая…

Кордонский: Нет, мне вы нравитесь.

Сорокина: Спасибо! Хоть вам нравлюсь.

Илья Будрайтскис: Да, мне тоже очень понравился фильм. И особенно мне понравилось место ближе к концу, где вы рассуждаете о политиках, которые нравятся народу, но для этого предают собственные идеалы.

Сорокина: Они делают выбор между собственной несвободой и людьми.

Будрайтскис: Да. Мне показалось это одним из самых ярких ваших рассуждений в этом фильме. Мне это напоминает такую макиавеллистскую проблематику. Вы читали «Государя» Макиавелли?

Сорокина: Нет. Конечно, выдержки читала, но полностью не читала.

Будрайтскис: Так вот, Макиавелли обычно понимается в том духе, что политика должна быть свободной от морали, она существует внутри какой-то своей логики, своих собственных принципов и поэтому те вопросы, которые являются вопросами моральными, которые привносятся как бы извне этого политического поля, в политике не работают. В то же время есть более глубокое понимание Макиавелли, связанное с тем, что в этой формуле, которая ему обычно приписывается, — про то, что цель оправдывает средства, — его интересуют в первую очередь не средства, а цели. И такой высокой целью, например, для Макиавелли было создание итальянского государства. То есть он был национально ориентированным политиком, используя вашу терминологию. Вот как вы могли бы как политик определить свою цель? Большая часть мотиваций, прозвучавших в этом фильме, связана с вашим инстинктом политического участия, то есть вам постоянно хочется быть вовлеченной в общественную деятельность. Но в политике принципиален вопрос цели. Вы могли бы на него как-то ответить?

Сорокина: Да. Мне всегда хотелось, с раннего детства, сделать что-то масштабное, что-то исторически значимое. Я еще пока не сформулировала, что конкретно. Возможно, какие-то реформы, законопроекты. Но пока, обладая тем опытом и знаниями, которые у меня есть, я еще не готова вам их озвучить. Я понимаю, что в обществе что-то не так, все требует изменений, но мне нужно время, чтобы понять, что конкретно и что мне по силам. Для этого я хочу расти, я хочу попробовать пойти на выборы в Госдуму, в Московскую городскую думу. Пройти вот эти этапы на уровне законодательной власти и только потом, возможно, перейти в исполнительную, в кабинет министров.

Будрайтскис: И там появляется цель.

Сорокина: И вот там уже появляется цель. Когда ты, один человек, руководишь целой сферой. Я думаю, что это будет все-таки что-то, связанное с социальной сферой.

Кордонский: Я вынужден возразить, потому что случаи перехода из законодательной ветви власти в исполнительную удивительно редки.

Сорокина: А я вообще редкая. У меня все получится!

Кордонский: Получится? Ну… Обратно — да, возможно, из исполнительной в представительскую. А из представительской в исполнительную…

Сорокина: Знаете, я не вижу себя рядовым чиновником, который будет сидеть там в кабинете, писать какие-то… И там, в принципе, карьеры-то нет, в кабинетах. Она есть, если у тебя есть конкретная цель, поддержка ресурсная и за тобой кто-то стоит. И вот тогда у тебя есть возможность занять какой-то пост. И я считаю, что можно на уровне законодательной власти заработать себе такую репутацию, когда тебе народ поверит, к тебе пойдут, и ты сможешь стать тем же губернатором или мэром. У нас же были такие примеры. А уже потом попробовать, ну, как хозяйственник большого субъекта. Потом, может, еще куда-то пригласят. Это пока все, конечно, мечты, но главное, что они есть.

Кордонский: Хорошо, когда есть мечты… А сколько вам лет?

Сорокина: 25.

Кордонский: Класс! (Смеются.)

Елена Русакова: А у меня, скорее, вопрос к Юле. Потому что мы тут все-таки собрались о фильме говорить. Я признаюсь, я тоже редкий зритель документального кино, но Юля рассказывала о фильме. И ожидалось, что Дарья не пройдет на выборах и тогда на этом драма будет построена, но, поскольку она прошла, дальше как бы нечего было снимать. Это меня совершенно поразило! А с чем была связана такая установка, что дальше все, ничего интересного?

Юлия Киселева: С тем, что режиссер идет за драматургией. Все три года съемок были связаны с поиском формы фильма, которая несколько раз менялась. Мы начали снимать Дашу, когда была зима, были протестные настроения, гражданские активисты, и их невозможно было не начать снимать. Мы были на Болотной, и Даша меня поразила энергией, которой не было, когда мы снимали «Широкие объятия» (первый фильм Киселевой, где появляется Сорокина. — Ред.). Тогда Даша была одним из волонтеров, и я взяла у нее интервью в 2010 году, из которого ни фразы даже не вошло в фильм. Она была студенткой третьего курса, спокойно сидела и говорила: «Ну да, мы должны помогать ветеранам, потому что они за нас воевали…» Достаточно шаблонные вещи. Она была спокойной девочкой. И вдруг начались протестные настроения — а у нее какая-то энергия, даже немножко агрессивная, и она говорит: «Я пойду еще в муниципальные депутаты!» Я не могла это просто не начать снимать. Я думала: ну хорошо, сейчас мы это снимем… И я думала, что она не пройдет и что мне дальше делать. И начала у нее заранее спрашивать. Она говорит: «У меня два варианта — либо поехать в Европу учиться, либо продолжать».

Мне было интересно, куда вообще эта энергия уйдет. То есть я начала снимать кино не про политику, не про депутатов, а про человека, про Дашу, которая в 22 года решила стать депутатом. И тогда был достаточно слабый материал, потому что нам нужен был антагонист для конфликта какого-то, а во время предвыборной кампании ничего не происходило. Она развешивала объявления достаточно спокойно, какие-то конкуренты, мифические для нас… Поэтому, когда Даша прошла на выборах… Для меня это не кино, потому что в этом я не вижу драматургии. Ну, мы покажем кино про то, как 20-летняя девочка стала депутатом, это, конечно, хорошо, но для меня это уже не уровень. Потом я к ней приехала через два месяца в надежде, что что-то появилось, а она сидела и два часа мне какие-то скучные истории рассказывала про муниципалитет, которые абсолютно некинематографичны. Потому что я-то все оцениваю с точки зрения кино, драматургии.

Потом мы встретились спустя год, и я подумала, что буду снимать кино про женщину в политике, про личную жизнь. Потому что на тот период Даша говорила: «Я всегда хотела работать среди мужчин. Но у меня проблема — политика поломала всю мою личную жизнь». Вот, я думаю, конфликт, настоящий, для кино! Человек, который успешен в политике, неуспешен в личной жизни. Но снять это было тоже невозможно, потому что Даша не переживала, она, как сейчас, сидит и смеется… Я понимаю, что там какие-то переживания есть внутри, но они опять же с точки зрения кино никак не проявлялись. То есть она не искала, не назначала свидания, ничего не происходило. Поэтому, понаблюдав какое-то время, я эту идею опять отложила.

И третья попытка была — снять, как Даша пошла на выборы в Мосгордуму. И я подумала: вот, класс, мы начали с муниципальных, а закончим Мосгордумой, куда она, конечно, не пройдет, и вот у нас будет финал. Но Даша даже до выборов не дошла, ее там раньше завернули. Опять не сложилось. И вот так прошло три года. Ну, в конце концов мы пришли к такой форме, что начали, грубо говоря, с Болотной и закончили митингом 4 ноября.

Русакова: В самом деле, был тогда, в конце 2011-го — начале 2012 года, такой клич: ребята, будут муниципальные выборы, некому идти в муниципальные депутаты, ну-ка, все пошли туда. И действительно, немало молодых людей страшно заинтересовались такой непонятной штукой и пошли. И во многих районах избиратели говорили, что так все это надоело, что давайте попытаемся просто проголосовать за молодые лица. Не скрою, мне известно, что очень часто за этим последовало сильное разочарование, потому что многие из этих самых молодых ребят дальше очень сильно… не то чтобы растерялись, но, в общем, проявить себя не смогли.

Собственно, драматургия там дальше, вслед за выборами, последовала, и очень сильная, жесткая. Пошли первые заседания, и люди обнаружили, что надо очень жестко выбирать — ты внутри системы или ты против системы. Иногда даже было забавно: скажем, проходили выборы глав муниципальных округов, и иной раз так прямо и говорили: вы разберитесь — вы с нами или вы с жителями? Так вот, вариант, что вы с жителями, означает решение масштабных проблем и без тех самых пресловутых ресурсов, о которых Даша говорит; можно самого себя делать ресурсом и создавать ресурс из жителей, потому что ничего другого просто нет.

Деление, о котором я сказала, — в системе или против нее — означает работу с разрешенными или не разрешенными темами. То есть, например, проблема мигрантов, которые живут нелегально, — это разрешенная тема. Поэтому, если партия «Справедливая Россия» проводила кампанию против нелегальных общежитий мигрантов в Москве, это никак не воспринималось как проявление оппозиционности.

То есть, в общем-то, драма человека очень молодого, который что-то хочет делать, заключается в том, что он идет за ресурсами и поддержкой, идет туда, где все такое готовое, красивое. Вот Селигер — смотрите, уже все организовано, люди опытные, подсказывают, партия обеспечивает мероприятия красивые. А за рамками этого остаются достаточно напряженные события, драматичные судьбы, очень сложные выборы, моральный выбор в том числе.

Григорий Охотин: По-моему, фильм очень хороший. И он через Дашину историю показывает довольно банальную политологическую рамку «кооптация vs репрессии». И героиня на прямом пути к кооптации. Или уже кооптирована. Кооптирование — это включение внесистемных игроков в систему. Хотел бы сказать три вещи. Первое. Когда был клич идти в муниципальные депутаты, я предложил стать депутатом от моего округа своей подруге, которая закончила Вышку, «Стрелку», урбанист, экономист и мечтала все менять в Москве — дальняя ее цель. Так что и на вопрос Ильи Будрайтскиса она бы ответила однозначно, и на все вопросы Симона Кордонского она ответила бы на «пять». Но на мое предложение она сказала: «Гриша, ты не понимаешь, как устроена система. Я туда не пойду, а пойду тогда, когда меня будет поддерживать бизнес, тогда я что-нибудь изменю». По стечению обстоятельств ее тоже зовут Даша, и сейчас она работает в одном из департаментов правительства Москвы, в департаменте Ликсутова, и проводит политику Собянина.

Поэтому, когда сам человек готов раскидывать листовки и участвовать в выборах, он вызывает у меня заведомо больше уважения, чем образованный студент Вышки, который все понимает про систему, поэтому вообще не готов с этой системой ничего делать. Дашино образование происходит из жизни, а Люсьен Февр говорил: если вы хотите понять историю, участвуйте в ней. Что Даша выучит, мы еще посмотрим, но пока, по-моему, ее понимание системы уже ближе, чем у политологов.

Второе. Мне кажется, Даша, вы ошибаетесь, когда принимаете эту кооптацию и думаете, что ресурсы, которые вам дает вхождение в систему, помогут вам что-то решать. Каждый раз, когда вы отдаете свою свободу и независимость в обмен на ресурс, вы, конечно, получаете ресурс, как и моя подруга, которая теперь рулит платными парковками, но ресурс, нужный этой системе, а не ресурс, нужный вашим избирателям, людям. И ваш путь очень мне напоминает путь уважаемой мной Эллы Памфиловой, уполномоченного по правам человека, которая чем больше росла, тем меньше у нее было ресурса защищать собственно права человека, хотя позиция у нее очень высокая.

Если вы хотите серьезно что-то изменить, масштабно, то вам надо менять систему. И тогда вы должны быть внесистемным игроком и ждать, учиться и ждать, и действовать с людьми, а не с чиновниками. Но если вы хотите кооптироваться, то главный выбор, который вы еще не сделали, заключается в сохранении человечности. Чем больше вас будут называть Дарьей Николаевной и чем больше вы будете откликаться на это, чем больше вы будете верить мужчинам-политикам, которые будут вас уважать и говорить: «Дарья Николаевна, пройдемте, вот вам сцена, микрофон и ЛОМы», — тем быстрее вы потеряете человеческий образ, перестанете быть Дашей и станете обычной чиновницей омерзительной системы социальной поддержки в России.

Последнее. Мне очень нравится, я не знал, что вы были волонтером замечательной организации «Старость в радость», с которой я тоже дружу. И, мне кажется, если вы действительно хотите что-то менять, то вам необходимо больше общаться не с вот этими милыми мужчинами, карьеристами в галстуках, а с девушками из таких организаций, как «Старость в радость», и учиться социальной политике у них. Поскольку те, кто реально формирует и делает социальную политику и в России, и в мире, — это неправительственные организации.

Сорокина: Я Грише очень благодарна за советы! На самом деле я интуитивно, собственно, и делаю то, что вы советуете. Может быть, это не отражено в фильме, но я уже повторяла, что я не в системе. Система, точнее, не считает, что я в ней. И я даже себя ловлю на мысли, что, общаясь с волонтерами, ездя к бабушкам, детям, я гораздо больше учусь жизни и они мне гораздо мудрее дают советы, чем когда я общаюсь с какими-то чиновниками, которые мне говорят, как правильно нужно сделать.

Ратгауз: Но фильм смонтирован так, что он вас погружает как раз внутрь системы. Вот эта нарезка ваших фотографий с единороссами и молодогвардейцами...

Сорокина: Я просто люблю фотографироваться (смеется)! Это очень девчачье…

Охотин: Это очень по-чиновничьи. В вертикали власти фотография — это один из инструментов.

Сорокина: Да, я с вами согласна, это тоже часть репутации, но мне это нравится.

Елена Демидова (вопрос из зала): Вот сейчас мы снова видели 6 мая, и там была такая мощная, витальная сила, огромная масса людей. И вопрос возникает: где это все? Почему волна эта спала? Самый главный ответ Даша проговорила сама: у нее были совсем другие претензии к власти, нежели у большинства. На самом деле, видимо, у нас всех эмоциональный порыв был общий, а конкретные претензии разные. И где-то про фильм писали, что он о трансформации человека. Ну, в общем, я трансформации глобальной не увидела. Даша стала больше знать, больше понимать, больше уметь, но, в общем, она та же самая Даша. Просто тогда ее дорога привела на Болотную вместе со всеми, а теперь привела сюда.

Татьяна Ворожейкина (вопрос из зала): Для меня в этом фильме было два человека. Один хочет помогать. А другой хочет делать личную политическую карьеру. Я смотрела фильм о том, как это совмещается. И я позволю себе одно небольшое пояснение. Дело в том, что давно-давно, в 1990 году, я участвовала в выборах в Моссовет. Меня выдвинула туда та организация, где я работала, без моего желания, я дошла до второго тура и во втором туре проиграла. И когда я первый раз посмотрела на заседание Моссовета с этой стороны телевизора, я испытала даже не радость, а эйфорию, что я во всем этом ужасе не участвую. И тут же поняла, что именно поэтому я проиграла. Потому что, чтобы помогать людям как я хотела, того качества, которое у вас в высшей степени нужно, у меня не было — этого желания лично преуспеть на этом пути. Отсюда мой вопрос к вам, Даша. Удалось ли вам властный ресурс, к которому вы приобщились, употребить на конкретную помощь конкретным людям? Потому что фильм — простите, Юля, — этого не показывает.

Сорокина: Вот в этих конкретных ситуациях — да. Все, что запрашивают, я делаю.

Вопрос из зала: Из фильма абсолютно неясно, как вы живете в плане доходов, где работаете.

Сорокина: Я последний год практически не работаю. Я работала несколько месяцев ведущей на проекте «Москонтроль», мы там политику разных департаментов правительства Москвы ругали на конкретных случаях. И потом этот проект закрыли. Ну, как закрыли… он существует, но у него нет того финансирования, которое было, и потому там сейчас уже нет работы. То есть финансового дохода как такового нет. Но у нас, депутатов, есть премии — раз в три месяца, раз в квартал, в зависимости от того, что ты сделал. Сколько приемов провел, объектов открыл, закрыл, по благоустройству, ярмарок провел.

Русакова: Я не беру. Это незаконные премии!

Сорокина: Вы не берете, а у нас все остальные муниципальные образования могут брать. Вот там в районе 60 000 получается раз в три месяца.

Ратгауз: У меня такой вопрос ко всем на сцене. В фильме есть помощник Даши, Антон, который осуждает Дашу в ее новой инкарнации, но говорит, что и сам как бывший ходок на Болотную разочаровался в протесте. Насколько история, которую нам показывает этот фильм, в широком смысле слова кажется вам для этих трех лет, с 2012-го по 2015-й, типичной? Говорит ли она что-нибудь про общий опыт?

Будрайтскис: Фильм начинается с 4 марта 2012 года, и я очень хорошо помню этот день, потому что я его провел с утра до вечера как наблюдатель на одном из московских участков. И я скажу честно, что муниципальные выборы — это последнее, о чем я в течение этого дня думал. 4 марта стало днем завершения политического цикла, который развернулся от парламентских выборов к президентским. Ничтожество парламента, который люди должны были избирать в декабре, ритуализованность их участия в президентских выборах — все это стало просто знаком, формой, наполнившейся совершенно другим содержанием. Точки избирательного цикла означали возможности мобилизации, выхода всего движения на принципиально другой уровень и настоящих изменений в стране.

4 марта на избирательном участке, на котором я был, эти возможности для большей части волонтеров закончились. У нас был безумный взрыв волонтерского движения, на моем участке было 5 или 7 человек кроме меня, был наблюдатель от КПРФ, и когда все эти бюллетени вытряхивали из ящиков и волонтеры со своими засаленными пособиями о нарушениях уточняли, все ли бюллетени сходятся с их протоколами, правильно ли была эта процедура завершена, все это затянулось часов до 11 или 12, и в этот момент кто-то включил телевизор. И там показали плачущего Путина. Эта картина возникла в момент, когда люди только приготовились начать подсчет бюллетеней на участке. И, конечно, я видел, что эти волонтеры, то есть люди, которых захватила эмоция политического участия, которые действительно верили, что они схватят фальсификатора за руку, были чудовищно разочарованы. Они ощутили колоссальное моральное поражение.

Для меня, наверное, этот момент переживался по-другому. Конечно, я не верю ни в какие честные выборы, в то, что при помощи этих процедур можно что-то изменить, но для меня этот момент стал показателем того, что наше общество вошло в серьезный кризис, и этот кризис развивается, несмотря на те поражения и потери, которые мы понесли. 6 мая обернулось тюремным заключением для большого количества, например, моих друзей. Через два дня, кстати, мы поедем в колонию к Алексею Гаскарову, передадим ему привет от всех участников, он тоже молодой политик. В общем, я бы хотел сказать, что для меня в этот момент началось что-то, что еще не завершилось. И я не считаю, что мы сейчас можем с высоты своего опыта поражения, разочарования о чем-то судить.

Кордонский: Политический активизм, с моей точки зрения, без понимания того, как устроена страна, без знания, где мы находимся, из каких социальных групп состоим, напоминает онанизм. Ну доставляет удовольствие людям выходить, доставляет удовольствие быть битыми, ну что ж. Ведь что такое это движение, в котором вы участвовали, где так люди вам понравились? Это же некоторая пена на огромном массиве социальной жизни, который совершенно неизвестен, не описан и в котором происходят процессы гораздо более значимые, чем та же Манежка. И вы, Даша, волей-неволей эту самую жизнь впитываете, но понятий для того, чтобы описать ее, у вас нет. И поэтому возникают некоторые трудности и в политической, и в личностной ориентации.

Здесь присутствует попытка вписать это все в политический контекст. Но в этом фильме нет политического контекста. Там политики представлены на фотографиях. А есть стремление молодой женщины найти место в жизни, соответствующее ее амбициям — не политическим, а человеческим. И возможностей для того, чтобы найти такое место, у нее очень мало. Вот она выбрала свой путь и через некоторые поражения по нему проходит. Я хочу, чтобы у вас все кончилось хорошо, чтобы вы стали чиновником, принимающим решения. Хотя найти таких очень сложно.

Охотин: Я не согласен с многоуважаемым Симоном Кордонским. И хотел бы ответить на вопрос, который Миша задал. Мне кажется, этот фильм не репрезентативен. Это одна из линий, которые развивались последние четыре года. В принципе, поход в муниципалы, поход во власть — это маргинальная часть того, что происходило. А наиболее медийно заметная — это, конечно, репрессии, а не кооптация. И в тени совершенно остается реальное возрастание активизма, я бы даже сказал — прорастание политического снизу. Я согласен с Ильей, что процесс не закончился, он, собственно, и начался не в 2011 году. В 2011 году он стал медийным. И очень активно продолжается. К этому не так много внимания прессы, как хотелось бы, но люди гораздо активнее, прежде всего — на ниве гражданской политики. Но и в политических партиях тоже идет бурление, которого раньше не было. Такого массового участия волонтеров в той же деятельности Навального никогда раньше ни в одной политической партии в России не наблюдалось. И я считаю, что результаты 2011—2012 годов очень позитивны. Часть уйдет в воду, часть уйдет в кооптацию, часть сядет в тюрьмы, еще часть уедет, но что-то останется. И то, что останется, стоит всего остального.

Русакова: Я согласна с Григорием про нарастающие ресурсы гражданского участия. Вот эти самые жители, вот такие вот бабушки могут очень много! Им совсем немного нужно подсказать, чтобы они сами, своими руками защищали свою землю и решали свои проблемы. Я надеюсь, что это тоже визуализируется, что такие фильмы воспоследуют. Они не могут не быть.

Понравился материал? Помоги сайту!