22 дня в ДНР

В самом конце августа москвич Владимир Максаков по собственному почину отправился в ДНР, три недели пробыл в Донецке и вернулся в Москву. Вот что он там пережил, увидел и услышал.

Сборный пункт

На сборном пункте ополченцев в Ростове-на-Дону висит боксерский мешок. День вполне может начаться с боя с тенью. Или с перепасовки футбольного мяча. Утром обязательное построение вдоль чуть заметной выцветшей зеленой линии на асфальте.

На втором этаже живет раненый в ногу. На голени аппарат Илизарова, ходит он на костылях. Ноги худые и безволосые, с желтой кожей. Таких раненых стараются отправить сюда. Тут их выхаживают.

Над сборным пунктом висят флаги России, ДНР и российского ВМФ. У выхода — горка и шведская стенка с детской площадки. Трудно себе представить, что на ней делают мужики.

«Война без баб — не война», — глубокомысленно замечает один из добровольцев и сам смеется своей шутке. На сборном пункте есть ванна, стирают в пластиковом бассейне, в банке на столе — общак для сигарет и чая. У одного ополченца вместо погон — георгиевские ленточки. На завтрак макароны, кто-то делится воспоминаниями о Чечне.

Ополченец в очках, вполне интеллигентного вида, матерясь, говорит о тарифах. Мелькают ростовские реалии: «Теле-2», «Звони дешевле», «Все свои». Ко мне подходит парень и просит телефон, ему надо позвонить на Украину раненому другу, он в госпитале.

Перед выездом абсурдистская картина: ранним утром на донском пляже уже сидят рыбаки и купаются люди, а мы проходим мимо и грузимся в машины с тонированными стеклами. Две из которых — «газели» с номерами, идущими по порядку (возможно, обычные наклейки), а третья — «командирский» «Мерседес» с украинским номером. Местным жителям известно, кто мы и куда мы едем. Они не обращают на нас внимания. Привыкли. Им нет дела ни до своих, ни до чужих. Выезжаем. Меня не оставляет ощущение, что мы играем в шпионские игры.

Шутка «ну че, надевайте гавайские рубашки, учим английский и берем пиндосов в плен» вызывает нездоровый хохот. Многие с похмелья.

Едем под шансон. «Приходится имущество прятать», — констатирует один ополченец, располагая понадежнее рюкзак под сиденьем. За то время, что ополченцы провели вместе, они уже успели составить какое-то мнение друг о друге. Шутят: «Написать на автобусе — “маленькие дети”».

В машине нас четырнадцать человек с водителем. Тяжелый запах. Один из добровольцев показывает на старом ноутбуке мотивирующие картинки, прославляющие Новороссию.

«К армии ДНР мы не имеем никакого отношения. Запомните это», — серьезно наставляет Петрович, один из проводников через границу. У него «Книга для записей» цветов российского флага. Вдоль дороги часто встречаются надписи «Счастливого пути».

Настроение меняется, как только выезжаем на трассу. «Мы не знаем, куда едем» — эти слова добровольца Малого звучат уже в полной тишине. В Ростовской области много размеченных участков, они огорожены контурами заборов и ворот, собранными из труб. Говорят, для беженцев, но пока тут никого.

По мере приближения к границе дорога стремительно пустеет. Редкие машины попадаются только навстречу. Вдоль трассы — многочисленные памятники-танки, посвященные Великой Отечественной. Сама собой напрашивается нехитрая аналогия. Добровольцы охотно говорят о проходивших по этим местам дедах и прадедах, словно получая от них право на войну.

Таможня

Подъезжаем к таможне. Напряжение нарастает. Есть риск, что всех не пропустят. Короткий инструктаж, как себя вести. Вопросы есть? А если не пустят? То ждать и идти по «зеленке» с проводником (в обход границы, по лесу).

На таможне нас встречает собачка, старая болонка. Ходит по дороге перед зданием. А вслед за ней с территории Украины в Россию въезжают два автобуса с беженцами. Затем, с промежутком минут в двадцать, проезжают пять армейских «КамАЗов». Без номеров. В обе стороны.

Солнце очень яркое, но ветрено, не жарко. Перед зданием таможни — брошенный трактор. Сквозь ржавый металл проросла трава в человеческий рост, а на щитке лежит совершенно новая, еще в целлофановой упаковке, книга Л. Рона Хаббарда. Сельский сортир примыкает задней стенкой к местному сельпо. Кто-то шутит: «В него сдают конфискат». Единственная марка сигарет, которая тут продается, — «Сент-Джордж», пустые пачки валяются под ногами. В пыльной траве замечаю собачью челюсть. Стойкое ощущение перехода границы во времени.

Интересуюсь, почему едем через эту таможню. От нее — самый короткий путь до Донецка. Говорят, будем ехать через Снежное. Местный говор — в ударениях: Снежнóе, Слáвянск. Стоим, ждем, курим. Подъезжает легковушка с разбитым левым бортом. В ней, кроме водителя, четыре добровольца в камуфляже. Вид у них — как у героев боевика. Ловлю себя на мысли, что примерно так можно проехать из одного африканского государства в другое. Наколенниками и налокотниками они напоминают мне каких-то безумных роллеров из постапокалиптического мира.

Уже здесь все разговоры идут за жизнь — или о том, как понимать происходящее. Практически все добровольцы — люди идейные.

Вот ополченец Егор. Позывной — Месяц. Месяцу двадцать два. Он не служил. Но подтверждает слова Стрелкова: на настоящей войне иные гражданские осваиваются быстрее военных. Воевал под Славянском. Командир расчета АГС. Был ранен, осколки из лица извлекли, из руки — нет. Прошел лечение в Ростове и возвращается в Донецк. Воевать. На вопрос, после чего решил вступить в ополчение, отвечает, глядя куда-то вдаль: «После Одессы». Это одна из точек невозврата.

Едет с нами и еще один уже воевавший. Позывной — Джинн. Ходил в разведку, был ранен, для излечения вывезен в Ростов. Документы остались по ту сторону границы. И обратно попасть ему пока не удается — удостоверение ополченца ДНР, разумеется, недействительно. А в Донецке у Джинна осталась семья. Это еще одна трагедия новых границ: люди возраста Джинна как будто до сих пор не могут поверить в то, что между Россией и Украиной — таможня. Ведь на то мы и братья, правда? Я впервые напрямую сталкиваюсь с проблемой непризнанных или частично признанных государств: как быть их жителям с документами, не знает никто. Особенно таможенники и пограничники.

Между тем подходит и наша очередь. Все всё понимают, но делают вид. Один из добровольцев в ответ на вопрос «куда?» отвечает: «К бабушке. Ну и на могилу к дедушке. Он у меня там похоронен». Меня расспрашивает высокий и толстый пограничник в майке, обтягивающей нависающий над ремнем живот: «Откуда?» — «С Москвы». — «Кто бы сомневался. Зачем? От жены с детьми бежал, чтобы алики не платить? Или за острыми ощущениями, да?» Пока я пытаюсь что-то придумать, уже прошедший паспортный контроль доброволец подсказывает все ту же сказку: «На могилу к дедушке». — «А ты что, его язык?» — «Я тоже с Москвы, без разницы». — «Разница есть. Так к кому ты едешь?» — «К знакомым». Как ни странно, такой ответ его устраивает.

Ополченцы

Сразу после перехода через границу мы оказываемся в автобусе с новыми ополченцами. Они тоже уже не новички. На войне, где сначала наносятся артиллерийские и ракетные удары, а потом позиции противника зачищают пехотинцы, боевым крещением считают любой обстрел. Так что среди «бывалых» есть и те, кто прорывался с боем из-под Славянска, и те, кто только раз пережидал в окопе огонь. «Опытными» можно считать тех, кто служит месяц.

«Опочленцы», — шутили про них ВСУ. Пока ждем остальных, они сами шутят. Как подсыпали таблетки для эрекции своему товарищу и тот не мог кончить. Подъезжает машина службы, которую здесь называют «аварийно-ритуальной». «Аварийно-ритуальная» занимается сбором тел на «зачищенных» территориях. Ее работники должны не допустить вспышки заразных болезней и ведут первичный учет «двухсотых», как их здесь называют. Погибших украинских военнослужащих увозят «КамАЗы» без номеров. «Черные», — прозвали «аварийщиков» ополченцы.

У некоторых «старослужащих» — тех, кто прошел всю летнюю кампанию, — выгоревшие волосы. Замечаю обручальные кольца. Ополченцы сидят впереди, зажав автоматы между коленями, дулом вверх. В автобусе («бусике») им уступают место. Они разговаривают между собой, но так, чтобы слышали и мы. В какой-то момент доброволец Калмык, перешедший границу полчаса назад, не выдерживает: «А ведь это, того, они могут и нас здесь положить». Молча соглашаюсь. Сами ополченцы нам доверяют (или делают вид) — они выходят из «бусика», спокойно оставляя оружие. Пока не едем. У водительского сиденья стоит пакет с открытыми консервами. Над ними вьются мухи.

Слева от дороги пасутся коровы. Одна лежит, остальные стоят и с отрешенным видом пережевывают жвачку. На обочине мусор. Видимо, это традиционное место для стоянки автобусов, встречающих новых добровольцев.

Ждем, сидим, стоим, курим. Кто-то отходит отлить.

«Что до таможни, что после скучно», — говорит один из новеньких. У границы полоса отчуждения. Это странное пространство кажется одинаковым с обеих сторон. «Когда земля перестает меняться, она умирает», — вспоминаю чьи-то слова.

Перекличка, наконец трогаемся.

В окно иногда доносится запах гари. Пролетающие мимо картины больше всего напоминают кадры из фильма про войну. Слушаем разговоры бывалых, сами молчим, впитываем каждое слово. «Аллергии ни у кого нет?» — «Только на укроп!» «Один ездил на “бэхе”, так попала мина. А была — номерная, “пиновская”, отжатая». «А сколько их таких вообще было?» — интересуется доброволец Калмык. «Говорят, штук пятьсот. Одной меньше».

Ополченцы смеются, очень много, слишком много. Смехачи. «Меряются» Славянском. Именно там, вспоминает ополченец Дуб, уже убитым или тяжелораненым украинским военнослужащим делали контрольный выстрел в голову.

Навстречу — машины беженцев. Их немного, всего несколько штук — очевидно, все боятся скопления людей и автомобилей, чтобы не стать целью для ракет. Едут они небыстро, всегда готовые к внезапной остановке. Машины можно рассмотреть во всех деталях. Легковушки преимущественно российского производства. На ручках дверей белыми бантиками бинты. Задние сиденья сняты, там сейчас лежат вещи, самое необходимое, что успели взять с собой.

Ополченцы обсуждают «походы по адресам». В пригородах Донецка до сих пор скрываются «диверсанты», и как только появляется информация, группа из нескольких ополченцев идет на зачистку. Думаю, что здесь не обходится без доносительства со стороны излишне бдительных соседей. Справедливости ради сразу отмечу, что лично я ни об одном случае «походов по адресам», кроме как от этих «пограничных» ополченцев, потом не слышал. Между тем нас обгоняет грузовик, в котором сидят солдаты в масках. Ходят слухи, что это и есть та самая «невидимая» русская помощь.

Проезжаем пустую украинскую таможню. Она уничтожена. Следы огня видны повсюду. На брошенном блокпосту ополченцы жарят шашлыки. На памятнике-танке Т-34 надпись: «На Киев!»

Иногда ополченцы передергивают затворы автоматов, раздается сухой щелчок, предвестник выстрела. Но и без этого звука понятно, что кругом война. Остовы сгоревших танков при всем желании не перепутать с брошенным трактором. Они напоминают останки огромных доисторических животных. Ополченцы внимательно следят за проводами — если электропроводка и повреждена, то это незаметно. Их линии сопровождают нас непрерывной прямой на всем пути.

Комментируя виды за окном, ополченец зевает. Он шутит, что еще немного — и будет водить экскурсии. «Немного» — это после победы, разумеется.

В Макеевке нас встречает надпись: «Все, кто выполняет приказы киевской хунты, — фашисты».

Донецк

— Зато пробок нет, — шутит кто-то, когда мы въезжаем в полупустой город. Да, и скидки в большинстве магазинов до 70%.

Уже позже, когда «бусик» остановится и мы все выйдем на улицу, я обращу внимание на неестественную тишину — в Донецке нет городского шума. Пока же, в пригородах, я замечаю только множество частных брошенных домов. Они построены недавно. В некоторых выбиты окна.

Ларьки на остановках транспорта работают. Кажется, это новая торговая сеть города, пришедшая на смену супермаркетам и обычным магазинам. На нескольких блокпостах флаги — с ликом Христа. Названия некоторых улиц стихийно «переводятся» с украинского на русский: поверх старых указателей наклеены листы А4, на них от руки написаны новые названия, кое-где бумага цветная и в ламинате.

Сейчас Донецк неприступен. Холмы, окружающие город, все больше называют по-военному — высоты. Почти все пассажирские «газели» изъяты и приспособлены под военные нужды. Самый большой блокпост — на въезде. На бетонных блоках написано белой краской: «Спасибо за помощь!» Теперь это место — своего рода триумфальная арка Донецка. На другом блокпосту схожая надпись: «Только с вашей помощью мы побеждаем».

Совсем другой смысл обрело давнее название одной из центральных улиц Донецка — «проспект Освобождения Донбасса». Именно там нас принимают в ополченцы.

Я радуюсь, что Донецк не очень сильно пострадал от обстрелов. В телевизоре все выглядело куда хуже. Здесь говорят — это потому, что ВСУ часто используют осколочные снаряды. «Для поражения живой силы», а не с целью нанести повреждения зданиям. Действительно серьезно пострадали Снежное и Макеевка, через которые мы уже проезжали. Разрушения, причиненные прямым попаданием артиллерийского снаряда или ракеты, не спутать с воздействием стихийных бедствий: кажется, что огромный кулак нанес чудовищной силы удар, точно прицелившись в самое уязвимое место.

Подъезжаем к нашей будущей части. Выгрузились, строимся. Перекличка. Бывалые ополченцы объясняют нам, как правильно пить воду: теплую и маленькими глотками, чтобы утолить жажду.

Во внутреннем дворе нам устраивают смотр. Капают капли из кондиционера. Словно в унисон, начинают звучать отдаленные и редкие залпы артиллерии. Добровольцев разделяют на две группы — служивших и нет. В первой группе находится один, проходивший службу в прежней украинской армии. Выяснив его часть, командир удовлетворенно констатирует, что и этих разбили.

Предметом из другого мира выглядит стоящий недалеко «Бентли». Очевидно, командирский.

У нас переписывают гражданские специальности (военно-учетные, понятно, у немногих). Один из нас забыл добавить, что он — психолог, но писарь уже уходит. Психологи здесь, кажется, не нужны. Чуть позже выяснится, что в нашем отделении есть эфэсбэшник, представившийся в анкете «сексотом». Есть парень из Белоруссии.

Недостатка в живой силе Народное ополчение Донбасса не испытывает, и нас распределяют в резервную роту. После того как доведут списочный состав до ста человек, подумают, что с нами делать. «А пока, — шутит ополченец Горец, — можете в столовке мыть посуду».

Со мной в комнате четверо, все бывалые: оправляющийся от ранения ополченец Юра, двое совсем молодых парней из Донецка (оба сидели) и еще один, ждущий распределения.

Ходят слухи, что в комендантский час задержали четверых и предложили им выбор — на «Яму» (я еще не знаю, что это такое, но боюсь лишний раз интересоваться) или в Народное ополчение ДНР.

У ополченцев, недавно вернувшихся с передовой, отрешенный взгляд. Как будто они смотрят на что-то, чего нам увидеть не дано. Они еще там, на фронте. Передовая цепко держит, линиями окопов и точками блокпостов проникая в Донецк. А еще те, кто побывал под обстрелом, не могут расстаться с бинтом и жгутом, их носят в боковых карманах штанов, так, на всякий случай, чтобы всегда под рукой. Передовую называют «передком» или «передоном».

Между тем нашу резервную роту распределяют по специальностям. Особенно торгуются из-за медиков. Оно и понятно: не хватает медсестер, не говоря уже о врачах. Шутят, что те могут делать искусственное дыхание в противогазе.

По двору бегает собака, выглядящая здесь явным недоразумением, — йорк-терьер. В гараже убираются женщины. Там проход в помещения охраны комендатуры.

Во двор постоянно заезжают машины командиров. В них сидят люди, которые косят под чеченских героев. Они отпустили бороды и обрились наголо. Контрразведка предпочитает незаметные легковушки. Те, кому приходится много ездить по Донецку, стараются достать себе машины получше. Предел мечтаний — конечно, джип.

В шесть вечера — импровизированный молебен и крестный ход вокруг части, где расквартировано подразделение РПА, Русской православной армии, говорят, местного лидера по числу нарушений (формирование, известное своей жестокостью, изнасилованиями и пытками. — Ред.).

Женщины, работающие в столовой, носят в качестве украшений браслеты из георгиевских ленточек. Ополченцы едят с оружием, положив автомат на соседний стул или прислонив к своему. Перед едой все желают всем приятного аппетита: «вежливые люди». Футболки с этой надписью и изображением ополченца в балаклаве, заботливо держащего на руках «калаш», пользуются успехом. Модно приклеить российские и дээнэровские триколоры на приклады.

Работает телевизор. Интервью с одним известным российским политиком, рассказывающим об успехах Кузбасса.

Другая столовая, уровнем повыше, — СБУ, через дорогу. На блокпосту сидит женщина средних лет. Она крашеная, в сером платье, закинула ногу на ногу, курит. Во дворе стоит джип с пулеметом «Утес» в кузове. Эту замысловатую штуковину ополченцы называют «утюгом»: она «утюжит» позиции противника. Что это, современная тачанка? Привет из лихих девяностых?

За обедом ополченцы хвастаются удалью: собирали арбузы с минного поля. Это мне напоминает игру в «Зарницу», как и пулемет «Утес» на джипе, и женщина в гражданском на блокпосту.

Утром — ОФП на стадионе. По дороге замечаю, что канализационные люки завалены мешками с песком, чтобы ими не могли для своих передвижений по городу воспользоваться «диверсанты».

Если про окна с выбитыми стеклами говорят «слепые», то здесь, в Донецке, много «подбитых». На одних наклеен крест-накрест, в несколько слоев, скотч, чтобы если и разобьются от взрывной волны, то, по крайней мере, без осколков. Другие окна закрыты листами фанеры или ДСП (некоторые — это отодранные задние стенки шкафов).

Недалеко от нашей части — троллейбусный парк. Сейчас из всего подвижного состава работает пятая часть. Остальные троллейбусы — днепропетровские «зиушки» — стоят без дела. Они выстроены по-военному в длинные и ровные колонны.

Во время зарядки выясняется, что вояки из нас, прямо скажем, так себе — кто-то не умеет подтягиваться, у кого-то незаживший перелом. Если верить разговорам, только у одной пятой бойцов ДНР есть за плечами военный опыт.

Тем временем — новые разговоры. Ополченец из Харькова, Кобра, который вывел нас из части в город получить удостоверения и купить местные СИМ-карты, говорит, что Украина воюет руками олигархов. Ринату Ахметову было жаль его кровную «Донбасс-Арену», вот по ней не стреляли, только один шальной снаряд (с тех пор «Донбасс-Арену» неоднократно обстреливали. — Ред.). А кто-то из местных воротил потерял на закрытии торговых центров. Походя упоминает о российских «Ураганах», которые, как считает Кобра, придвинули к границе российские олигархи.

Вечером рассказывает другой ополченец, Туз: «диверсантов» в Донецке пока не удается уничтожить, местные ОПГ рядятся под бойцов ДНР и отжимают у мирного населения машины, а то и квартиры. Сами же «диверсанты», судя по всему, — профессиональные минометчики, возможно, из местных, вооружены то ли 82-миллиметровым «подносом», то ли американской мортирой, передвигаются на грузовой «газели», огонь ведут из закрытых дворов, где нет поблизости блокпостов.

По словам Туза, треть населения Донецка была настроена пророссийски, другая — проукраински, а еще одна пыталась стоять над схваткой. Сейчас в городе остались люди только из первой группы, население наконец объединено. Откуда же «диверсанты»? Этот неудобный вопрос я так и не задаю.

«Яма»

На «Яме» — военной тюрьме бывшей СБУ, нынешней госбезопасности — я оказался вечером на следующий день после приезда. Сразу отмечу, что до конца не уверен в последовательности всего, что там случилось.

Составляют рапорт о моем задержании. В написанном с ошибками тексте мое внимание привлекает заголовок: «бывшая СБУ». Кажется, что ДНР сама еще не определилась, как называть свою собственную службу безопасности. Хотя отказ от украинского прошлого очевиден: Донецк словно движется назад во времени, набирая скорость, обратно в 90-е, а затем и в СССР, минуя «незалежную».

У меня отбирают личные вещи. К сумке приклеивают бумажки с моей фамилией. Телефон выключил и вместе с деньгами (сумму тщательно пересчитывают) кладу в файл, который при мне заклеивают скотчем. По дороге в камеру я замечаю, что к ножке стола, стоящего поперек дверей лифта (им не пользуются — доступ на некоторые этажи ограничен), привязана веревка с петлей. Мне очень страшно. В завязавшемся разговоре конвоиры меня поправляют: «ДНР, а не Донецкая область». Шутят: «Днепрожидовск».

Камера, в которую меня приводят, представляет собой прямоугольник три метра на полтора, без окон. Здесь нельзя ни встать в полный рост, ни вытянуться на полу, с относительным удобством можно только сидеть. Десять заключенных лежат не вдоль, а поперек камеры, подогнув ноги под себя или задрав их на противоположную стену. Иначе мы все просто не уместимся.

Как ни странно, в «Яму» новости доходят очень быстро. Узнаю последние: в батальоне «Кальмиус» служит около сотни «голубых беретов», а на днях приехало добровольное пополнение в полтысячи человек из Одессы. Говорят про масштабы бегства из Донецка: в доме из 144 квартир свет по вечерам включают только в четырех.

На следующий день в нашу камеру заводят женщину. Конвоир бросает: «Пока не трогайте».

Мои сокамерники: Михаил, бывший шахтер, матерившийся на блокпосту и получивший за это неделю; еще один шахтер, Ваня, служил в особом подразделении практически полностью из горняков, он слишком хорошо знал устав караульной службы, убил в карауле одного сослуживца и ранил другого, не отвечавших на пароли, за это Ваню жестоко избили и прострелили ногу, он провел месяц в одиночке без света в Куйбышеве, а теперь переведен на «Яму»; другой мужчина громко ругался с женой, чем привлек внимание соседей, посчитавших своим долгом сообщить куда следует (это тоже причина); дончанин, опрометчиво сфотографировавший по просьбе незнакомой девушки ее дом в подвергавшемся обстрелу районе, чтобы переслать ей фото, его задержали бдительные местные жители и быстро вызвали патруль ДНР. А еще он состоял в проукраинских группах «ВКонтакте». За это, наверное, он и был жестоко избит. Об остальных я еще расскажу.

Меня вызывают на допрос. В вину мне вменяется то, что я не рассказал по прибытии о своем журналистском опыте. Говорю, что упомянул об этом не раз, добавил, что по образованию историк. Меня допрашивают с пристрастием, трое. В Ростове в магазине спецодежды я успел купить последнюю тельняшку — крапчато-белую. Теперь ко мне подходит мужчина, который поигрывает боевым ножом и интересуется, знаю ли я, чью тельняшку посмел надеть. Я говорю, что нет, не знаю. Он рассказывает мне о «краповых беретах». Нож блестит под ярким электрическим светом, и я понимаю, что человеку напротив ничего не стоит перерезать мне горло. Я предлагаю сейчас же снять с себя тельняшку. «Это на будущее», — говорит он и уходит. Немного позже уводят и меня. Обратно в камеру. Про себя я благодарю Бога, что меня не бьют. По крайней мере, пока.

Две главные категории, на которые делят почти всех подозреваемых, — корректировщики и наводчики (в местной номенклатуре военных преступлений это почти одно и то же). Законы здесь жесткие, и их легко нарушить. А еще ничего не стоит подставить человека. Бьют не с целью выбить нужные показания или чистосердечное признание, а, кажется, чтобы получить удовольствие.

На следующий день выводят в туалет. Вечер. У лифта, под столом, — кровь. Кровавые следы ведут к лестнице. В коридоре избивают очень редко, только особо отличившихся. И то — вряд ли это делают конвоиры. Выходит, кто-то из следователей посчитал нужным продолжить допрос.

Еще одного парня запускают уже после меня. Он поехал в Донецк за вещами из относительно спокойной Авдеевки, на блокпосту его задержали, по мнению ополченцев, карта в его машине была слишком подробная. Били, но не сильно. Машину на ночь «отжали».

Кто еще у нас? Украинский военный, ему двадцать восемь, его ранило в ногу осколком мины. Двое суток он прятался в посадках, на третьи вышел к блокпосту ДНР и сдался. Без оружия. По его словам, рота, в которой он служил, разбежалась после первого же залпа. Дома у него беременная жена. В военкомате обещали комиссовку после 45 дней службы, а в армии он с мая. Разумеется, он возненавидел войну.

На следующий день вечером (один наш сокамерник забыл снять часы, и мы можем узнать, сколько сейчас времени, иначе, думаю, было бы хуже) заводят женщину. Конвоир бросает: «Пока не трогайте». Ее зовут Аня, она жмется в угол к двери, ей трудно дышать, не хватает воздуха. У нее истерика, она медленно сползает на пол. Шахтер Ваня говорит с ней твердо, но не повышая голос. Аня понемногу приходит в себя. Здесь ее никто не обидит. Если верить тому, в чем ее обвиняют, по меркам военного времени Аня совершила тяжелое преступление: при выезде из Донецка ее задержали на украинском блокпосту, она нанесла пометки на карту города и там написала номер своего телефона. Украинцев отогнали, ополченцы взяли блокпост, нашли брошенную в суматохе карту и «пробили» телефон, позвонив и попросив человека на том конце помочь с доставкой детской одежды из гуманитарного груза. Аня согласилась. Ее схватили, били и насиловали, несмотря на месячные, в том числе и дулом автомата. Отвезли на «Яму». Угрожали расстрелом. (Думаю, чего же стоят ВСУ, если не могут сами найти точки обстрела?) Здесь, в камере, Аня вздрагивает от каждого громкого звука, особенно от шагов по коридору или лязга щеколды на двери.

В одном из кабинетов на тумбочке под столом лежит пистолет. Мелькает мысль: «А не лучше ли застрелиться?»

Каждый день по коридору вдоль тюремных камер идет медсестра. Внутрь она не заходит, несмотря на охрану — автоматчика. Останавливается у двери, равнодушным голосом осведомляется, имеются ли жалобы, и выдает чудо-лекарство от всего — цитрамон. Кого били, как нашего Ваню, может получить зеленку, перекись водорода и ватку. У нас в камере уже сутки нет света, поэтому осмотреть огнестрельные ранения осторожная медсестра отказывается. Не заглянул к нам в камеру и православный священник, которого мы встретили, возвращаясь с параши. Мы попросили его зайти к нам, в качестве ответа прозвучало безразличное: «Будет видно». Что ж, наверно, он слишком занят. В воскресенье — один из главных донецких праздников: День шахтера. Вечером видим у того же лифта двух человек — один жестоко избит, другой с простреленными ногами лежит на носилках. Думаю, что это пленные украинские военные. Нет, шахтеры, которые продолжали праздновать уже после наступления комендантского часа.

Через день нам наконец делают свет. До этого почти все мои сокамерники ушли на работы, я остался в темном пространстве один с шахтером Михаилом. Лежим, молчим. Приходит конвоир с электриком. Меня выводят из камеры, а Миша остается помогать — держать лестницу, подавать провода и лампочки. Подходит ополченец со сломанным носом и распухшим от ударов лицом. Он говорит с конвоиром, вставляя через слово вместо мата утвердительно-вопросительное «понял». Он рассказывает, за что его так. Он подвозил девушку и увидел, что какие-то люди что-то делают с электрощитовой на лестничной площадке. Он принял их за наводчиков и открыл по ним огонь на поражение. Они оказались работниками из компании — интернет-провайдера, но выяснилось это слишком поздно.

В следующий раз Аню приводят через день или два. У нас уже есть свет, и я вижу, в каком она состоянии. Светлые штаны в кровавых потеках. Аня общается через «кормушку» (дыра с лотком в двери, через которую передают еду) с баландером Витей. Он один из немногих в «большой» камере (там сидит тридцать человек), кто отнесся к ней по-хорошему. Сам он на «Яме» уже пятьдесят суток. Он бывший милиционер, и кто-то из новой власти решил свести с ним счеты. В нашу камеру Аню подселяют намеренно, знают, что у нее проблемы с дыханием, а нас десять человек в маленьком и душном помещении. От Ани узнаем новости — в соседней камере сидели два подростка, 16 и 17 лет, о которых просто забыли. Правда, сейчас их уже выпустили.

В один из дней меня выводят на работу. В моем случае это уборка этажа. Я мету и мою полы. В одном из кабинетов на тумбочке под столом лежит пистолет. Мелькает мысль: «А не лучше ли застрелиться?» В ополчении ДНР действует строгий сухой закон, но некоторые равнее других, и в мусорном ведре я обнаруживаю бутылку из-под коньяка. И использованные презервативы.

Я увижу человека, который профессионально занимается избиением. Это высокий и плотный мужчина, он ходит в солнцезащитных очках, с наушниками и в фуражке.

Я неосмотрительно ставлю ведро с грязной водой рядом с дверью одного начальника. Тот выходит и опрокидывает ведро. Жду, что меня изобьют или впаяют еще десять суток, как предлагает один из конвоиров. Нет, отшучивается, мол, сам виноват, надо под ноги смотреть. Начальники здесь самые разные, среди них есть вполне интеллигентные выходцы с Кавказа, которые не матерятся и даже на свой лад дружелюбны. После работы мне предлагают кофе или чай, я, воспользовавшись моментом, прошу принести кипяток нам в камеру. Соглашаются. В условной караульной бойцы играют в «Контру».

Когда я возвращаюсь в камеру, у нас закрывают «кормушку», через минуту мы понимаем, почему. Мужчина из соседней камеры объявил голодовку, и сейчас его избивают. Бьют беспощадно. Он орет. Я молюсь. Вечером следующего дня его вернут на «Яму» из больницы. На носилках, со множественными переломами. А я увижу человека, который профессионально занимается избиением. Это высокий и плотный мужчина, он ходит в солнцезащитных очках, с наушниками и в фуражке.

А у нас новенький — бывший участковый, уволился с прежнего места службы, ехал переоформляться, вроде бы даже заранее согласовал новую работу в создаваемом Министерстве внутренних дел ДНР. Его задержали на блокпосту, «отжали» машину, не били, но умудрились «потерять» документы. По его словам, он даже представить себе не мог, что творится на «Яме». Тюрьма по сравнению с «Ямой» — место отдыха.

К нам «подселяют» еще одного задержанного — рэпера, подозреваемого в мародерстве. Он сумеет наладить контакты с начальством, и его будут отправлять на работу — уборку больничных помещений — каждый день. На «Яме» ценится любой труд, лишь бы не сидеть сутки напролет в камере. Наконец, последний «новоприбывший» — сотрудник госэкспертизы. Взяли прямо из дома: позвонила консьержка и попросила спуститься. Ему нельзя сидеть, и в камере он только стоит. Через два часа его вызывают на допрос и отпускают. Мы все удивлены. А еще больше — на следующий день, когда он лично является с передачей. Я уже давно не испытывал такой искренней радости. Передачи здесь жизненно необходимы — то и дело отключают воду, еда тоже оставляет желать лучшего. Впрочем, грех жаловаться — хорошо, что вообще кормят.

Со временем в камере становится все жарче. Мы обмахиваемся картонками, так хотя бы можно дышать. Над нами держат пленных украинских военнослужащих. Говорят, что сейчас на одном только этаже их около 170. И они спят на кроватях, а не так, как мы, — на чем придется. Да и кормят их лучше, и в туалет выводят чаще. Нас со временем тоже стали выводить три раза. На «Яме» я провел шесть суток. Это самое страшное время в моей жизни.

«Дворец Таруты»

В жизни все как в хорошей драме: из ада я попадаю в рай. По крайней мере, именно так воспринимается то место, куда меня забирают с «Ямы». Информбюро политотдела Минобороны ДНР находится на той же улице, что и бывшая СБУ, всего через несколько домов. В опустевшем Донецке вообще все рядом. В том же здании располагаются разведка, один из офисов Павла Губарева и еще склад гумпомощи. Тыл пытается быть похожим на фронт: мы живем там же, где и работаем, только на другом этаже.

Я приписан к отделу военных корреспондентов. Объясняют, что прежде всего мы — военнослужащие, а только потом журналисты. Это значит только одно: в крайнем случае нас могут перебросить на фронт. Между корреспондентами ДНР и иностранными спецкорами (в том числе и из России) разницы почти нет: аккредитации, документы, пропуска и разрешения всех видов и уровней допуска мы получаем в одном месте, ездим примерно в одни и те же места, подвергаемся приблизительно одинаковой опасности. Возможно, мы даже лучше подготовлены — у нас есть бронежилеты, каски (хватает не на всех) и даже оружие (правда, только для начальства). И да, находимся мы под достаточно строгим контролем политотдела. При всем желании не удастся забыть, что здесь война: под цензуру попадают не столько сами написанные и снятые материалы, сколько решение о том, чтобы предать их гласности. Хотя иностранных журналистов проверяют гораздо жестче. Основной принцип работы — каждый материал должен быть нацелен на победу. Объективность здесь не нужна, пусть даже условная.

Наверное, именно здесь, в бывшем «дворце Таруты», я встречаю самых идейных людей, которые готовы трудиться ради победы ДНР сутки напролет, не сходя с рабочего места. В двух-трех отделах на ночь остаются не только дежурные, но и простые сотрудники. Зарплаты здесь не получает никто, все состоят на довольствии. Возможно, в каком-то смысле это и обостряет конкуренцию. Начальству достаточно упомянуть о «Яме», чтобы напрочь отбить у подчиненных инициативу и желание что-то делать на свой страх и риск. А работы между тем много: хоть и действует режим прекращения огня, снаряды рвутся в Донецке каждый день, а ночью можно сверять часы с началом обстрелов украинской артиллерией. Изредка стреляют залпами, так как слишком велика вероятность промахнуться. Одно дело — попасть в жилой район единичной миной, снарядом или даже ракетой и совсем другое — накрыть несколько домов залповым огнем.

Утром, после летучки, наша первая (и тяжелая) задача — выехать на места обстрелов. Иногда на это может уйти весь день, если речь идет об удаленных от самого Донецка населенных пунктах. Вместо «информационного повода» здесь «информационные точки»; слишком часто ими оказываются разрушенные дома и убитые мирные жители. Несмотря на войну, привыкнуть к ежедневной гибели людей невозможно. При этом потери в корреспондентском отделе, как, зевая, сообщил один из наших начальников, доходят до 40%...

Одно российское издание первой величины предлагает целую полосу под перепечатку новостей из ДНР, но руководство не готово принять в сжатые сроки столь важное решение. Еще бы — всем надо со всеми посоветоваться, но на деле боятся подставы. Подставить и подставиться здесь можно в любой момент, главное — непонятно, с какой стороны ждать опасности. Разведка и контрразведка действительно работают хорошо. Сталинизм здесь у многих в головах.

Я дежурю, принимаю звонки. В отдел военных корреспондентов иногда звонят просто потому, что не знают, где еще помогут. Портниха жалуется на ополченку, которая не хочет платить за пошив одежды. У пожилого человека сын был задержан в комендантский час, ему предложили на выбор — «Яма» или ополчение, он предпочел стать добровольцем. С тех пор прошла неделя, он числится пропавшим без вести. Хозяйка торговой точки на рынке сообщает о людях в камуфляже, которые вскрыли склад и конфисковали почти весь товар.

На первом этаже лежит гуманитарная помощь. Ее очень много, русские — добрый народ. Распределение идет медленно. Волонтер лениво нарезает несколько кругов по двору на велосипеде. Часть вещей из одежды и обуви оказывается перепроданной на рынках. Не прописанные до конца компетенции и юрисдикции приводят к тому, что не всегда можно получить со склада гумпомощи, скажем, минералку, без которой не обойтись на выездах в задымленные места. Попадаются удивительные вещи: пачка ламинированных картонных иконок с ликом Николая II, прославляемого почему-то как «царь-воин», с 90-м псалмом на обороте и акафист воину Евгению Родионову.

Во время одного из выездов встречаю у здания бывшей СБУ сбившихся в кучку женщин. Это жены, матери и сестры пленных украинских военных. Во дворе пресс-центра, под навесом у гаража, развернут своего рода «военно-полевой музей»: остатки ракеты, неразорвавшиеся гранаты, пули, есть даже несколько гранатометов. А «музейные экспонаты» можно в самом Донецке обменять на что-нибудь стоящее. Для начальства, разумеется.

На одном из выездов попался неразорвавшийся снаряд. Знакомый с военной техникой парень с ходу определяет, что он без взрывателя, безопасный. Раз он такой умный, наши начальники отходят в сторону, а ему дают трос, чтобы он эту самую ракету и доставал. Он оказывается прав. Сегодня.

В столовой «дворца Таруты» есть настоящая фреска, на которой изображена Богоматерь. На стойке бара — бумажный журавлик, сделанный из газеты. На его крыле — фотография Игоря Стрелкова. За столом случайно встречаются бывшие одноклассники, которые работают в соседних отделах. Парни флиртуют с девушкой, интересуясь, сколько ей. «А сколько дадите?» — «Двадцать? Двадцать два? Двадцать четыре?» «Я еще диплом не получила, — смеется девушка. — У нас, конечно, есть кто уже замужем и с детьми. И даже развестись успели. Кому что надо. Я хочу сначала послужить». Не сразу, но я понимаю, что она похожа (или хочет казаться похожей) на нынешнего прокурора Крыма.

У нас трехразовое питание, готовят вкусно, еще и добавку дают. Правда, дня три подряд не было свежего хлеба — ракета угодила в хлебозавод. Но чувство голода не покидает, и раз в несколько дней мы всем отделом берем в складчину курицу. Особо ценится сгущенное молоко. Вечером в гараже «дворца Таруты» ополченец усердно намывает командирскую машину. Другой ополченец «отжал» «Мини-Купер» с рекламой «Ред Булла». Огромную рекламную банку, понятное дело, снял, так что сзади образовалось свободное пространство, в которое так и напрашивается пулемет. Машина перекрашена в камуфляжные цвета. Наверное, в целях особой безопасности: на ней время от времени подвозят девушек в мини-юбках и на каблуках.

На следующий после дежурства день у меня выходной. Мы с другом идем на «Яму» с передачей — проведать наших бывших сокамерников.

Я сижу на скамейке во внутреннем дворике СБУ. Даже не верится, что у такого здания может быть внутренний дворик, да еще и с часовенкой и складом для еды. И все же. Рядом со мной бутылка «Байкала». Предлагаю ее знакомому конвоиру. Тот с жадностью прикладывается, делает пару больших глотков. Дела у него так себе. Одного задержанного сегодня недосчитались. За это всему караулу грозит «Яма». На неопределенный срок. Боевые выезды у них случаются, но редко. Основное время они — охранники здесь, в СБУ. Он звонит кому-то по телефону, негромко ругается. Уходит.

Я жду своего друга, который ушел с передачей. Я не могу быть уверенным в том, что его не задержали. Мне страшно. Ко мне подсаживается еще один ополченец. Протягиваю ему «Байкал», он отказывается. Только что поел. В столовой СБУ сегодня вкусно кормят. Видимо, в честь того, что аэропорт все-таки переходит в «наши» руки (на сегодняшний день Донецкий аэропорт так и не взят. — Ред.). Вчера взяли шестерых корректировщиков, из-за которых погибли мирные люди на Путиловском рынке. Ополченец жалеет, что их сразу же не поставили к стенке. Говорит: но ведь тем мы и отличаемся от врага, что не устраиваем самосуд, правда? Пусть это они несут варварство, а мы — цивилизацию.

Эхо выстрелов теннисным мячиком прыгает в колодце четырех стен здания СБУ. Залпы сменяются автоматными очередями. Интересуюсь, когда же в итоге будет генеральный штурм аэропорта. Должен был быть ночью, но перенесли. Изначально, еще после Славянска, там засел «Азов» (в действительности Донецкий аэропорт защищают ВСУ и отряды «Правого сектора». — Ред.), а недавно к ним прорвалось подкрепление со стороны Авдеевки — ходят слухи, что среди них есть и наемники. Ополченец продолжает: кстати, о птичках. Вроде бы на вооружение ВСУ уже поступила натовская техника из США и Германии. Что ж, тем больше будет ее у ополченцев. А еще, говорят, негров все-таки видели. Они же здесь наемники, поясняет ополченец, из США, а там за деньги маму родную продадут. Сам он вступил в ряды Народного ополчения Донбасса не только чтобы родину защитить (хотя это, разумеется, главное), но и чтобы увидеть все своими глазами, узнать, как оно на самом деле. Да, в украинские СМИ не верят уже давно. Его родственников спасает только кабельное телевидение, благодаря ему у них есть доступ к российским каналам, которые, как уверен ополченец, показывают всю правду без прикрас. А впрочем, ладно: ополченец докурил и сейчас хочет поспать хотя бы несколько часов перед ночным дежурством. Может, этот сон спасет его от смерти? Хотя и сегодня ночью их командир приказал всем спать в одежде — был риск налета авиации ВСУ. Миновало.

А я остаюсь сидеть в одиночестве и ждать. Новых залпов, взрывов, автоматных очередей. И друга, который ушел повидать сокамерников и отнести им передачу. Но вообще-то мне пора. Вообще пора.

С отъездом у меня проблем не возникло. Ополченцы у границы вежливы, вещи перебирают тщательно и аккуратно. Дают нам, пассажирам автобуса Донецк — Ростов-на-Дону, время сложить все на место. Моей соседкой оказывается женщина-педиатр, которая едет к детям. С отцом и Донецком она прощается со слезами. От нее я слышу знакомые слова: «Только бы Россия еще помогла». Автобус едет вперед, скоро за нашими окнами начнется Россия.

Понравился материал? Помоги сайту!