Откуда взялось диссидентство?

COLTA.RU продолжает рубрику «Ликбез», в которой эксперты делятся с нами своими взглядами на основополагающие понятия и явления культуры и истории. Правозащитник Людмила Алексеева рассказывает о том, как появились в СССР «так называемые диссиденты», сколько копий на самом деле берет «Эрика» и можно ли врать на допросах.

Само слово «диссидентство» придумали не мы, а иностранные журналисты, которые заметили это явление. В сталинское время его не замечали, хотя оно тоже было, но тогда все молчали, потому что было очень опасно. А после ХХ съезда признали его существование и назвали своим словом «dissent», то есть «инакомыслие». Они начали постепенно употреблять это слово, а потом и мы сами.

«Диссидентство» — довольно широкое понятие, означающее инакомыслие 1960-х годов. Инакомыслящие были разные: и монархисты, и верующие, и националисты, и правозащитники. Мы все друг друга знали и знали тех, кто думал иначе. И они нас, и мы их. Но если, скажем, анархизм, монархизм, религия были вполне традиционными для российского общества формами инакомыслия, то защита прав человека и наше течение были чем-то совершенно новым. В России насчет справедливости во все века очень волновались, а вот с правом это никогда практически не связывали. Были, конечно, какие-то исторические предтечи: Кистяковский, Трубецкой, кадеты… В дореволюционной России что-то нарождалось, но не успело стать заметным общественным течением.

Мы, кто стал потом правозащитником, себя поначалу вообще никак не называли — мы попросту не знали, кто мы такие, и не знали ту часть нашей истории, которая могла считаться предтечей: в советское время все это убрали из библиотек, учебных курсов и из памяти людей. А если кто-то что-то помнил — не шибко рассказывали. Родители тоже ничего не докладывали, чтобы мы где-то не ляпнули и не оказались бы вместе с ними в лагере или под расстрелом. Мы ничего этого не знали.

Правозащитное движение уже существовало на Западе и вело свое начало с послевоенного времени, когда в Европе и Америке пытались осмыслить трагический опыт двух мировых войн. Такого прежде не было в истории человечества, и люди в ужасе об этом задумались. В Страсбурге был создан институт Кассена, в котором думали над тем, где Европа оступилась (что начались эти войны) и как сделать так, чтобы это больше не повторилось. В 1948 году плод этих раздумий был воплощен во Всеобщей декларации прав человека, принятой Организацией Объединенных Наций. Там речь шла об естественных правах человека, которые должны уважать все режимы и все правители, о том, что человек от рождения имеет права и человеческое достоинство вне зависимости от того, в какой стране он родился и к какой расе и какому социальному классу принадлежит. Декларацию принимало все большее число стран, и даже Советский Союз ее ратифицировал, но больше для внешнего мира, чтобы мы казались такой симпатичной демократической страной. В нашей стране даже сам текст декларации не распространялся. Я, историк с высшим образованием и человек, которого всегда интересовали эти вопросы, не знала о существовании этого документа, да и все наше правозащитное движение понятия о нем не имело.

Единственный человек, который об этом знал и пытался об этом рассказывать, — Александр Сергеевич Есенин-Вольпин. Для правозащитного движения он был как просветители для Французской революции. В этой совершенно не дающей никаких путеводных нитей для размышления советской действительности он приходил сам к идеям, которые сейчас кажутся простыми и логичными, а тогда были очень далеки от жизни и абсолютно в ней не воплощались. Рассуждением досужего ума казалось то, что закон должен быть одинаков для всех, его должны соблюдать и граждане, и правители. Второе его рассуждение: законы надо читать так, как они написаны, а не так, как их нам трактуют наши правители. Что интересно, написаны они, даже сталинская конституция, были совсем неплохо. Но у нас была такая шутка: там написано «свобода митингов, собраний и так далее». Правильно, «свобода собраний», а вот как насчет свободы ПОСЛЕ собраний? Ответ был совершенно очевиден.

Еще одна замечательная идея Александра Сергеевича (которого мы звали Аликом) — что очень много страдания и трагедий в жизни — от лжи и никому нельзя врать, никому. Я говорила: «Что, и в отделе кадров врать не надо?» Он: «Не надо». — «Ну это же специально на нашу погибель придумано!» Я считала так: врать не надо, но в отделе кадров и на допросах — можно, иначе пострадаешь не только ты, но и другие. Алик говорил: врать нельзя, но молчать можно, и если на допросах он говорил: «Я не буду отвечать» — людям было ясно, что попали в точку. Я могла соврать на допросах и не считала это грехом — и сейчас не считаю.

Надо сказать, что в первый раз мы услышали проповедь Вольпина в очень подходящем месте — в сумасшедшем доме в Ленинграде, куда его посадили именно за эти мысли, потому что они выглядели как бред сумасшедшего. Те, кто его туда сажал, действительно верили, что он «того», потому что нормальный человек так не рассуждает. Там он сидел с Владимиром Буковским и объяснял ему все это. Потом он объяснял это Ларисе Богораз, и она тоже очень внимательно его слушала. И все эти разговоры постепенно на какую-то часть людей, несогласных с той несправедливостью, которая вокруг творилась, как-то повлияли.

1968 год ООН объявила Годом прав человека во всем мире. Тогда самые видные, активные деятели будущего правозащитного движения собрались на даче у родственника Петра Григорьевича Григоренко. Там был сам Григоренко, еще Наташа Горбаневская, Лариса Богораз, Красин. Меня не было, и об этой встрече я узнала уже на допросах. Надо сказать, что у нас от сталинского времени осталась не очень ловкая такая, но все-таки осторожность. Когда мы делали что-то, что могло повлечь за собой преследование, у нас само собой выработалось такое правило: никому об этом не говорить, даже человеку, которому стопроцентно веришь. Говорить только тем, кому надо для этого дела. И это правильно было, потому что чем больше людей знает, тем быстрее это перестает быть секретом. Кроме того, если человека вызывают на допрос и начинают о чем-то расспрашивать, ему гораздо легче говорить, что он ничего не знает, если он правда не знает.

Поэтому Лариса, которая была моей лучшей подругой, мне не рассказала про эту встречу. А собрались эти люди там вот с какой идеей: в это время уже не было такого зажима, как в сталинское время, не было массовых репрессий, и страх постепенно ослабевал у людей, но цензура во всем была такой же жесткой, как при Сталине. Информация если и проникала к нам, то не через официальные источники. После 1956 года стали в массовом порядке освобождать людей из лагерей, и мы очень многое узнали о той жизни, но мы по-прежнему узнавали из устных разговоров, а не из газет или телевидения. И такой информации было очень много, не только о лагерях.

У людей развязались языки, и они перестали бояться, они начали рассказывать кто что знал. То, что раньше знали только семьи, теперь рассказывалось всем. И у нас накопилось довольно много знаний о происходящем в стране. Сначала мы просто собирались в компании и друг другу это все рассказывали, а вот уже в 1967 году стало очевидно, что этого недостаточно, что нужно какое-то систематическое распространение наших знаний. Мы уже читали и печатали самиздат, но по отдельным поводам и по отдельным вопросам, а тут хотелось систематичности, необходим был какой-то информационный бюллетень. И вот тогда, на даче, они решили, что Год прав человека, объявленный ООН, в Советском Союзе отметят изданием такого бюллетеня, который будет выходить раз в два месяца.

Взялась его делать Наташа Горбаневская. Она придумала название «Хроника текущих событий» и с первого номера этой хроники задала ее стиль: без всяких комментариев, без эмоций — просто изложение фактов, но скрупулезное изложение. Первый бюллетень вышел 30 апреля 1968 года, он был на 18 машинописных страницах. Там были новости из Москвы, Ленинграда, сведения о крымских татарах и из лагерей.

Первый отпечанный номер «Хроники» мне принес Павел Литвинов. Конечно, он показал мне его с практической целью. Он знал, что я на самиздате научилась довольно бегло печатать на машинке, а это тогда среди нас встречалось не так часто — почти все печатали с муками одним пальцем. Он принес и показал в надежде, что я возьмусь печатать, что было абсолютно правильно — я пришла в полный восторг и сказала: «Конечно, напечатаю!» Отпечатала закладку и отдала ему. Он мне сообщил, что «Хронику» делает Наташа, так что если у меня будет информация о каких-то событиях, то можно ей передавать для следующих номеров.

Никто не знает, сколько было отпечатано экземпляров «Хроники». Каждый мог знать только, сколько напечатал он сам. Мы старались печатать на папиросной бумаге, а не на обычной. Если видели в магазине, что продается папиросная бумага, то выгребали все деньги, какие были, и закупались. Потом бежали по знакомым, одалживали деньги быстрей-быстрей, чтобы закупить как можно больше бумаги, поскольку это была большая ценность. Галич пел: «“Эрика” берет четыре копии», а я печатала по семь. На папиросной бумаге и ударяя по клавишам так, как будто гвозди забиваю.

Никогда не печатала «Хронику» дома. К тому времени меня выгнали с работы, и я подрабатывала перепечатыванием. Поэтому дома была машинка, на которой я зарабатывала. Поскольку уже до этого были обыски, то я понимала, что могу получить большой срок, и не печатала дома. В комиссионном я купила старую машинку. Кажется, еще XIX века. Клавиши на ней были расположены ступеньками, она была здоровенная, вся из железа и весила пуд. У меня была большая продуктовая сумка, куда я совала это чудовище и прикрывала пеленочкой, чтобы не было видно, что это. Я старалась печатать у знакомых, которые ничем подобным не занимались и поэтому к ним не могли прийти. Знакомых было много, они все были сочувствующие, сами ничем этим не занимались, но относились хорошо. Если я не успевала напечатать все за один день, то оставалась на следующий, потому что «Хроники» становились все более объемистые.

«Хроники» начали читать на радио «Свобода», и если в Москве и больших городах «Свободу» глушили, то в каких-то медвежьих углах — нет, и люди там прекрасно знали о существовании «Хроники». И стали приезжать специально, чтобы сообщить что-то редакции, причем люди не знали, кто «Хронику» издавал, потому что не было ни адресов, ни фамилий. Просто говорили что-то кому-нибудь из активных людей, а тот передавал. Я поняла тогда, как прав был Ленин, когда про свою «Искру» писал, что газета — не только коллективный агитатор, но и коллективный организатор.

К сожалению, самым известным для тех немосковских людей, которые хотели сообщить в «Хронику» свои материалы, был Петр Якир. Он был сыном легендарного командарма и сам был очень ярким и талантливым человеком, который ненавидел Сталина. Якир разоблачал сталинизм и рассказывал о репрессиях в своих лекциях. Его дом был открыт для всех, поэтому многие из тех, кто приезжал, шли со своими сообщениями к Якиру и даже считали его лидером движения. К сожалению, и Якир знал, что Наташа делает «Хронику». К сожалению, потому что Якир мало того что много пил, но также был очень невоздержанным на язык.

Сколько разошлось «Хроник» — мы не знаем, но когда в 1974 году начато было дело против «Хроники», то обыски проводились по всей стране, и экземпляры находили и в Риге, и в Калининграде, и во Владивостоке. Поэтому правильно Галич пел, что «“Эрика” берет четыре копии, вот и все, этого достаточно». Кто хотел — знал.

В пятом номере «Хроники» Наташа поместила совет: кто хочет передать информацию для «Хроники», сообщите ее тому, кто дал вам ее почитать, чтобы тот передал по цепочке. Только не пытайтесь пройти всю цепочку сами, а то вас примут за стукача. И так вот действительно и приходила эта информация.

На первой странице «Хроники» было написано: «Год прав человека в СССР». Но 1968 год закончился, а «Хроника» показала свою важность и свою необходимость, и надо было как-то продолжать. И тогда заменили этот заголовок на «Год прав человека в СССР продолжается».

Последний выпуск «Хроники» вышел в 1982 году, то есть она просуществовала 14 лет. Надо сказать, что это побивало все рекорды. Первый опыт периодической независимой, неподцензурной печати в России был у Герцена. Но он издавал свой «Колокол» все-таки в Лондоне, а тут — в Москве, и режим сравнить было невозможно. Слежка. Примерно раз в два года арестовывали редакторов «Хроники», выходили на них и арестовывали. Но их заменяли другие, и «Хроники» продолжались, сохраняя прежний стиль, свою информативность и расширяясь. Андрей Дмитриевич Сахаров сказал, что «Хроника» — это то лучшее, что создало правозащитное движение, и это правда. Мы очень все гордимся причастностью к «Хронике», и я горжусь тем, что отпечатала первый выпуск и все последующие вплоть до 1977 года, когда уехала из страны.

За весь период существования «Хроники» был один солидный перерыв, когда летом 1972 года арестовали Якира. Нам тогда поставили такое условие: во-первых, если выйдет следующий номер «Хроники», то за каждый номер Якиру и Красину будут прибавлять по году, поэтому они «Хронику» просили прекратить печатать, а во-вторых, говорили: «Мы не будем искать редакторов, мы будем арестовывать кого попало». И это было такое заложничество, когда одни решают печатать, а другие, не имеющие никакого отношения, могут оказаться арестованными. Мы очень сильно спорили. С одной стороны, нельзя поддаваться на шантаж, а с другой стороны, нельзя играть судьбами людей. Спорили-спорили и никак не могли прийти к выводу, материал собирали. 27-й выпуск еще сделали — посадили Иру Белогородскую, которая никакого отношения к этому не имела, и после этого начался перерыв. Материал собирали, но «Хроники» не печатали. Через полтора года, в 1974 году, три человека — Сергей Ковалев, Татьяна Великанова, Татьяна Ходорович — заявили: мы, члены инициативной группы, берем на себя ответственность за выход «Хроники». После такого публичного заявления уже невозможно арестовывать кого попало. Так «Хроника» возобновилась.

Что же было в «Хронике»? Все факты преследований из-за инакомыслия, все проявления инакомыслия, аресты, суды, отчеты о судах, новости изо всех лагерей: кто заболел, кого в ШИЗО посадили, кого выпустили, голодовки и все, что там происходило. Чем была замечательна «Хроника»? Она писала не только о правозащитниках, но также о верующих, участниках национальных движений, о католиках, баптистах, пятидесятниках и адвентистах. Писала о высланных народах и их борьбе за возвращение на родину (крымские татары, месхи, немцы). О движении за выезд из Советского Союза, про еврейское движение, немецкое движение, о подпольных кружках, о поддержке из-за рубежа. Был раздел «Новости самиздата». Очень разнообразный был материал.

Я тоже иногда что-то передавала в «Хронику», в основном это была информация с Украины. При Хрущеве все политические сидели в отдельных лагерях, в Мордовии. И если в Мордовию на свидание ехали жены и матери, то обязательно ехали через Москву. И у нас было такое разделение: если кто ехал из прибалтийских республик — останавливался у Наташи Горбаневской, а с Украины — у меня. Украинцев было посажено очень много, в основном это были деятели национального движения. И я знала всех этих матерей и жен. Когда какая-нибудь едет в лагерь, то к ней приезжают уже из других городов, рассказывают: «вот ты поедешь через Москву, расскажи, что такого-то у нас был обыск, того-то выгнали с работы, а того арестовали» и т.д. Та приезжает и все это рассказывает мне, а я передаю в «Хронику». Теперь она едет в лагерь, там ей на свидании муж: «такого-то посадили в ШИЗО, такой-то болен, тогда-то будет голодовка» и т.д. Так мы получали сведения из лагерей. Когда узнавали, что снова кто-то едет, то к этому времени уже покупали продукты, жарили курицу и находили сухую колбасу и все, что можно довезти. Встречали на вокзале, везли к себе, чтобы помыться и переночевать. Сына гоняла перекомпостировать билет. Снабжали продуктами, помогали дотащить вещи и провожали. Им была помощь, а нам — информация. Потом, после 1974 года, когда Солженицына выслали на Запад, он создал фонд помощи политзаключенным, и мы еще и деньги давали в зависимости от количества детей.

Посылали посылки в лагеря. Были такие заключенные, кто не имел родственников или у кого родственники были бедные. Нам сообщали, что такой-то может получать посылки (спустя полгода обычно), и значит, мы собираем ее. Посылали книги, какие просили, делали подписки на газеты и журналы. Отстаивали очереди, чтобы подписаться на газету «Спорт» или «Литературную газету». Делали так, чтобы в каждом лагере была хотя бы одна подписка.

На все это нужны были деньги: и на посылки, и на подписки, когда начали арестовывать — на адвокатов. Мы сами все были выгнанные с работы, у нас ничего не было, но в Москве был очень широкий слой людей, которые работали и которые помогали деньгами. Когда Лариса Богораз попала в ссылку, я поехала к ней. Та снимала угол в избе, где жили хорошие люди, но им было велено следить за ней. Да и жить там было неудобно, ей нужен был дом. Я прямо там нашла подходящий дом, выяснила цену, отдала задаток и решила, что эти деньги соберем. Я обещала в течение двух месяцев прислать. Приезжаю — не получается такую сумму собрать, дом 1800, по-моему, стоил, а мы все получали копейки, а многие вообще ничего. Но ко мне пришел один человек и говорит: «У меня есть знакомый, он готов одолжить эту сумму, отдадите частями, когда сможете, хоть несколько лет отдавайте». Вошел в положение, спас. Дом мы ей купили. Потом, когда ссылка Ларисы кончилась, мы этот дом продали и другому ссыльному помогли.

Еще были те, кто писал письма. Я вот прямо терпеть не могу письма писать, а некоторые писали нескольким людям подряд. И так любили этих женщин! Иной раз письмо дороже всякой посылки и всяких благ. Я знаю пару случаев, когда, выйдя из лагеря, женились на этих женщинах.

Это не было какой-то организацией, это был очень прочный дружеский круг. Мы все друг друга знали и вместе делали такое дело, за которое можно было на много лет утратить свободу. То есть вверяли друг другу свою судьбу. И от этого, конечно, очень любили друг друга, доверяли, беспокоились друг о друге. Если у кого-то обыск, то все моментально начинали созваниваться и бежали туда. И даже если мы стояли под дверью, человек знал, что мы пришли. Вот так это было. А организации не было. Зачем? Были среди нас такие люди, как Виктор Красин, например, которые очень хотели организацию почему-то. Я сначала была против. Мы и так все делали вместе, а если объявить организацию, то всех пересажают.

Первая организация появилась в мае 1969 года. Это была «Инициативная группа по защите прав человека в СССР». И вдруг оказалось, что когда люди заявили себя организацией, то их стали воспринимать как центр правозащитного движения, которого на самом деле не было. К этой «Инициативной группе» стали обращаться со всякими проблемами, и я поняла, что заявление от организации — это намного больше, чем просто письмо, подписанное теми же людьми, но в личном качестве, поняла, что была неправа. Их, правда, тогда пересажали тут же. Насчет того, что организация — вещь опасная, никаких сомнений не было, но когда в 1976 году Юрий Федорович Орлов надумал создать Московскую Хельсинкскую группу, тогда он ко мне первой обратился, и я совершенно без колебаний согласилась, потому что я знала, что группа, организация — это нужная вещь. И действительно не ошиблась, потому что Московская Хельсинкская группа неожиданно для нас оказалась такой долгоживущей. Она была создана 12 мая 1976 года и существует до сих пор — старейшая правозащитная организация из ныне действующих.

Были те, которые брались перепечатывать самиздат. Был у меня друг Эрик Руденко, он никогда никаких писем не подписывал, и меня это удивляло. И однажды он признался, что у него фирма, где десяток машинисток печатают самиздат за деньги, а он это потом продает как книги. И он из осторожности ничего не подписывает, чтобы не подставить людей, которые у него работают. Наверное, он был не единственным. Был еще у меня друг, у которого даже было прозвище «Принц самиздатский» (Юлиус Телесин). Я не знаю, была ли у него какая-то там контора, но из него просто сыпался самиздат.

Все участвовали по-разному. Одна женщина, например, говорит: «Я могу стоять в очереди за дефицитными продуктами и в очереди на почту — посылки в лагерь отправлять». Конечно, такие женщины не были никакими правозащитниками, но без этой большой среды, которая деньги давала, и квартиры для печатания предоставляла, и время свое отдавала... Таких людей было очень много, очень много.

О нас очень долго молчали и только в 70-х годах стали говорить, причем используя выражения «так называемые права человека» и «так называемые диссиденты». И рассказывали о нас, что на самом деле мы — не то чьи-то агенты, не то развратники, не то еще что-нибудь.

Когда мы начинали, мы не думали и я не думала, что доживем до краха Советского Союза. Все мы считали, что это длиннее нас, поэтому целей не ставили. Цель была одна, не политическая и не общественная, а сугубо личная — прожить свою жизнь так, чтобы не было стыдно ни перед собой, ни перед детьми, ни перед близкими. Я буду жить честно, все! Если за это причитается лагерь, значит, лагерь. И поскольку цель была скромная — жить по совести, — то мы полностью своей жизнью и своими успехами были удовлетворены. Это теперь я не удовлетворена, потому что теперь есть желание, чтобы наши власти соблюдали конституцию, уважали права человека, достоинство своих граждан, а они, негодяи, не хотят. И, конечно, я досадую, и, конечно, у меня часто бывает чувство поражения. Приблизительно из десяти дел, за которые я берусь, примерно три удаются. Конечно, маленький процент, но в отличие от многих нынешних моих коллег я всегда говорю, что это прекрасный результат, потому что, когда мы начинали двадцать пять лет назад, результат был нулевой.

Надо сказать, что принятый тогда стиль жизни мы не изменили, но сейчас, я считаю, шикарно живем. Раньше о каких офисах могла быть речь? Какие там средства массовой информации? Говорят: у нас нет средств массовой информации. Привет! Я выписываю «Новую газету», «Новые Известия» и New Times, я не сижу печатаю по семь копий до боли в спине. Понимаете? Плачу довольно скромные деньги и имею все и даже до последнего времени — «Дождь» в телевизоре. Мы имеем больше, чем тогда рассчитывали. Арсений Борисович Рогинский все время говорит мне, что я неисправимый оптимист, а я отвечаю: ничего подобного, у меня просто точка отсчета другая, вот и все. Я считаю: ни фига не было — а сколько достигли?! Сейчас в День прав человека президент, видите, по телевизору приглашает к себе, и я еще думаю, пойти мне к нему или нет, потому что мне надо у себя премии выдавать. Двадцать пять лет назад на ноле работали, на ноле! Все достижения были — если в лагерь не попадешь.

Ни моей, ни Арсения Борисовича жизни не хватит, чтобы увидеть, что в каком-нибудь Мухосранске будет так же, как в Москве. К сожалению. Но это меня тоже не огорчает, потому что каждый человек до чего-нибудь не доживает. Важно не то, до чего ты не доживешь, а важно то, как ты прожил свою жизнь. Я свою жизнь прожила так, как я хотела, и живу так, как я хочу. Начни я жизнь сначала — все бы так же сделала, абсолютно. Хотя мне тогда близкие говорили, люди, которые меня любят: лбом стену не прошибешь, ну чего ты, все живут… А я вот — так. Оказалось, видите, капля долбит камень, да.

Записала Юлия Рыженко

Понравился материал? Помоги сайту!