Линор Горалик: пять историй про переходные моменты

...Вот, скажем, литератору Д. рассказывают, что представителей племени масаи не едят дикие звери. Масаи ходят через джунгли, а звери вообще ничего. И литератор Д. немедленно рассказывает об этом на ближайшем дачном сборище своему тестю К., большому патриоту в новом смысле слова. И говорит, что у масаи так проверяется национальная принадлежность. Как кого заподозрят в том, что у него, например, мама еврейка или дедушка дагестанец, так его выпихивают в джунгли ночью и смотрят, что будет. Собирают то есть консилиум диких зверей и советуются. И очень эффективно получается, в том числе — в качестве, ну, воспитательной меры для наблюдающих за процессом детей. Чистота племени сохраняется удивительная, все масаи, знаете, голубоглазые блондины, два метра ростом, глаза голубые, свирель за поясом и вообще титаны духа (ну то есть про голубоглазых блондинов он не говорит, тесть же не идиот, но риторика такая). И начинает рассуждать о том, что во всех русских народных сказках Иванушке и медведь кланяется, и волк служит, и вепрь дикий под ним за золотыми яблоками скачет. И все зовет тестя в лес прогуляться, подышать. Зовет и зовет, зовет и зовет.

...Вот, скажем, журналист П. каждый день много лет подряд ездит на автобусе из тех едреней, где он живет, в те едреня, где он работает, и обратно — и всё мимо здания на одном из центральных бульваров, поражающего журналиста П. очень внушительной вывеской «Центр психического здоровья». И вызывает это у журналиста П. совершенно понятные мысли и про едреня, и про собственную жизнь, и про то, что надо работать, работать, работать, а не вот это вот всё. Ну, он работает, потом переходит туда, куда почти все переходят рано или поздно, и там тоже с отвращением работает, потом еще раз переходит и с нарастающим отвращением работает, но теперь, конечно, в гораздо меньших едренях, — и так далее. И, как положено целеустремленному, стойкому к отвращению человеку в любой истории про Москву, журналист П. дорабатывает наконец до какого-то сносного дохода, покупает за не вполне человеческие, но терпимые деньги квартиру на одном из центральных бульваров и идет по этому бульвару пройтись. А на здании уже, естественно, написано: «Центр психического здоровья переместился». Без указания — куда, или что, или как. Но журналист П. очень четко чувствует, что лично он некоторым образом в происшедшем однозначно виноват. И все так чувствуют. И это он тоже чувствует.

...Вот, скажем, у советского архитектора А. было до недавнего времени довольно тяжелое обсессивно-компульсивное расстройство. Разноплановое, но включавшее в себя среди прочего расстройство избыточного накопления, когда человек ничего не может выкинуть. Советский архитектор А. при этом находился в состоянии глубокого отказа, принимать профессиональную помощь не хотел (да и по тем временам — какую? от кого?), а вместо этого выработал трудоемкую, но впечатляющую копинг-стратегию: доказывал себе и окружающим, что все эти вещи понадобятся ему в хозяйстве и жизни не когда-нибудь (как делает большинство страдающих таким расстройством), а прямо сейчас. И действительно, все приспосабливал к делу: инженерное мышление было у него отличное, руки умные, отечественная традиция «общества ремонта» способствовала, любовь к ТРИЗ добавляла в происходящее особый градус. Дом был забит какими-то безумными приспособлениями, большинство времени уходило на их создание, но все это, к ужасу и восхищению редких гостей, работало, крутилось, открывало консервные банки, намертво закрепляло на пальце наперсток, вычищало песок из рельефа вьетнамок, стерилизовало три раза в день зубную щетку. Как писал один поэт по другому поводу, «это было страшновато / и убедительно». А на батарее у холодильника стояли втулочки от туалетной бумаги. Каковые втулочки у любителей общества ремонта были вполне культовым предметом: во-первых, пойди еще купи туалетную бумагу, во-вторых, не какую-нибудь, а со втулочками, в-третьих — из них столько всего можно было сделать! «Наука и жизнь» целые списки печатала. Но вот как раз из втулочек советский архитектор А. ничего не делал, у них было свое предназначение: в них, как в туалет, ходил его джунгарский хомячок. Это было очень удобно (особенно в отсутствие нормальных товаров для животных): выкинул втулочку — и все, песок чистый, запаха нет. А без втулочек хомяк никуда не ходил, заболевал: не то был стеснительный, не то просто буржуазный сибарит. Пока не положат втулочку — ни в какую. Иногда соглашался на картонный рукав от лампочки, но вяло. И никакими самосклеенными коробочками и прочими инженерными ухищрениями его обмануть не удавалось, что, конечно, представляло собой, учитывая изобретательность и запасливость советского архитектора А., поразительную иллюстрацию к фразе про винт с левой резьбой, но речь сейчас не об этом. А о том, что, когда наступил 90-й год и туалетная бумага исчезла вообще, совсем, любая, и лампочки исчезли, и все исчезло, хомяк ничего вообще никуда не делал неделю. И не ел восемнадцать килограмм пшенки, которыми они с советским архитектором А. до этого пробавлялись два месяца, потому что все остальное исчезло. А потом взял да и начал делать все, что было необходимо, прямо посреди людной площади — то есть посреди клетки, даже с места не сходя и в песок не закапывая. И советский архитектор А. до сих пор большой сторонник Советского Союза и даже ходит на митинги КПРФ. А то оскотинились же все, вообще. И, казалось бы, хомячка уже давно нет, а втулочки давно есть. Но нет, ходит, носит знамя, закрепленное на плече специальной перевязью из трех хозяйственных сумок, очень удобной.

...Вот, скажем, очень пожилая дама К., бывший артиллерист, между прочим, рассказывает, что в детстве и юности не научилась ни любить пирожные, ни играть с дорогими игрушками, ни носить красивые платья, ни курить, ни пить шампанское, потому что мама ей всегда говорила: «Вот ты привыкнешь к хорошему, а потом придут и заберут». «Мама», — говорила тогда еще юная К. — Ну сигарету-то у меня кто заберет?!» А мама ей говорила: «Дура ты».

...Вот, скажем, современному художнику Р. друзья из небольшого европейского города пару лет назад рассказали, что когда-то они жили в столице примерно напротив дома тамошнего президента. И в один прекрасный день они осознали, что у президента скоро закончится каденция — то есть, нормальными человеческими словами, что сосед скоро переедет, а когда они его в следующий раз увидят — бог весть. Они взяли и написали на бумажке: «Дорогой сосед, мы знаем, что ты скоро съезжаешь, — а ведь мы так и не познакомились. Приходи к нам в субботу часа в четыре, мы сделаем салат и покажем тебе нашего французского бульдога, он смешно пускает слюни. Твои соседи из дома такого-то, квартиры такой-то». Бумажку приклеили скотчем на забор президентского жилища и пошли на работу. Вечером приходят — у них тоже скотчем на калитку наклеена бумажка: «Дорогие соседи из дома такого-то и квартиры такой-то, что захватить и можно ли тоже привести с собой собаку?» Повидались, выпили, уронили на телохранителя остатки салата, отлично провели, словом, выходной. И вот современного художника Р. эта история так впечатлила, что он решил: а чо? Написал на большой бумажке крупными буквами: «Дорогой Владимир Владимирович! Я Ваш сосед такой-то, живу буквально за углом от Вас, на Варварке. У Вас, я знаю, через две недели выходит второй срок; вы вот съедете, а мы так и не познакомились, а теперь когда еще увидимся. Приходите в субботу часа в четыре, жена приготовит лазанью, а я покажу Вам дедушку, он смешно пускает слюни». А потом современный художник Р. взял эту бумажку, завернул в нее кирпич, повесил его себе на шею и медленно спланировал в Москва-реку с Большого Каменного моста. Нет, последняя фраза — это неправда, конечно. Но от этого в целом ничего не меняется. Ни от чего ничего не меняется.

Понравился материал? Помоги сайту!