Анастасия Коржева: «Ничего, кроме искусства, не существовало»

Гелий Михайлович Коржев (1925—2012) — народный художник СССР, академик, лауреат нескольких госпремий, председатель СХ РСФСР (1968—1975), профессор, завкафедрой Строгановки. Его картины «Поднимающий знамя», «Интернационал», «Проводы», «Старые раны», «Следы войны» кажутся сегодня концентратом советского реалистического искусства со всеми положительными и отрицательными смыслами, которые каждый из нас в это понятие вкладывает.

У Коржева узнаваемый стиль: как из камня вырубленные композиции, правильно вылепленные фигуры, кинематографические ракурсы, он сложен по цвету. Его высокое ремесло вне сомнений. Как и его честность и гуманизм. Он большой художник. И одновременно это такое искусство, которое (условно говоря) не знает, что написан «Улисс» и есть Джексон Поллок, что живописная метафора может иметь самые разные формы. Это не хорошо и не плохо, просто разные миры, как евклидова и неевклидова геометрия.

Редко какого соцреалиста так благосклонно принимали либеральные арт-кураторы. В 1993 году галерея «Риджина» показала персональную выставку Гелия Михайловича. В 2004 году на выставке «Москва—Берлин» Коржев получил целый раздел. «Он мне кажется выдающейся фигурой советского искусства, не оцененной... ни либеральным искусствознанием, ни официозными кругами, — говорила куратор Екатерина Деготь. — Он мыслил картину не как картину в раме для музея, а как проекцию мысли в массы — и в этом продолжал традицию авангарда».

Выставка Коржева открывается не в самый удачный момент. Общество поляризовано. Министр нашей культуры — апологет сталинизма (это не обвинение, а констатация). Есть немало людей, которым и сталинизм, и министр отвратительны. Понятно, что одна сторона захочет взять Коржева на щит и преподнести его ура-патриотом. А вторая, скорее всего, отнесется к наследию художника не так лояльно, как это было бы в более мирное время. И не с тем почтением, какое он заслуживает. В сложившейся ситуации наш долг — честно собрать о герое факты. Предлагаем вашему вниманию интервью с дочерью художника — Анастасией Коржевой.

— Выставка в Третьяковской галерее — целиком инициатива музея. Третьяковка сама нашла финансирование, за что ей огромное спасибо, и выбрала кураторов. Мы не можем влиять на концепцию и экспозицию. Надеемся, что искусство отца самодостаточно и все скажет само за себя. Параллельно телеканал «Культура» снимает фильм о Гелии Коржеве. Мы же — наша семья, потомки и наследники — не только предоставили картины, но и делаем полноценный 800-страничный альбом, куда войдут около тысячи репродукций картин и графики, фрагменты дневников и статей.

— Вы не боитесь, что кураторская воля как-то Коржева переиначит?

— В начале 2000-х на одной выставке современного искусства натюрморт отца «Серп и молот» висел рядом с инсталляцией, которая включала реальный стол, тарелки, только вместо ножей и вилок лежали серпы и молоты («Тайная вечеря» Андрея Филиппова, 1989 г. — Ред.). Такой вот постмодернистский ход. Папа отнесся к нему с юмором.

— Мне казалось, что он всерьез, без иронии воспринимал коммунистические идеи.

— Он им сочувствовал, но у него не было иллюзий по поводу того, как они воплощались. Он был критически настроен и одновременно не мог не ценить все добро, которое ему дала советская власть.

— Гелий Коржев родился в 1925 году. По сути, он принадлежал к первому поколению по-настоящему советских людей, они не помнили дореволюционную Россию. А в какой семье он рос? Я читала, что ваш дедушка был архитектором, участвовал в создании парка Горького.

— Дед был учеником Щусева, по его проектам построено несколько многоэтажных конструктивистских домов в Москве. В конце 1920-х он увлекся парками, создал и всю жизнь руководил 1-й мастерской по озеленению при ГлавАПУ. По их проектам сделаны почти все московские парки: Измайловский, Филевский, Лефортовский, Петровский у метро «Динамо», парк МГУ. Его считают родоначальником советского городского озеленения. Еще он преподавал и писал учебники.

— А каким было детство вашего отца?

— Это было детство внутри Садового кольца. Он родился на Пятницкой, потом семья переехала на Остоженку. С самых ранних лет он ходил с моим дедом на этюды, дедушка был прекрасным акварелистом. Потом была студия при Дворце пионеров, кружок при Пушкинском музее, затем папа поступил в едва открывшуюся художественную школу при Институте им. Сурикова, которая располагалась на Каляевской. Сейчас такое, наверное, невозможно, но в жизни отца с его первых осознанных лет и до 87, когда он ушел, ничего, кроме искусства, не существовало. Ну и еще литературу он любил.

— В годы войны его школу эвакуировали в Башкирию. На него это оказало сильное влияние?

— Сильнейшее. Он чудом не попал на фронт. Ему было 16 лет, когда началась война, он окончил снайперское училище и ждал призыва. Его друзья по училищу, старше его на год, попали на фронт и практически все погибли. У мамы погиб 18-летний брат. А отца спасло то, что деятели культуры обратились к Сталину с просьбой сохранить талантливую молодежь. Такие же талантливые дети, как и он, из музыкальных училищ, из хореографических получили бронь. Эвакуировались не семьи — только дети.

— Это, конечно, удивительный факт. Страна, не жалевшая людей, вдруг так позаботилась о почти жребием выбранном круге избранных.

— Это было везение, но отец всегда это помнил. И как он после этого мог относиться к советской власти? Он понимал ее несправедливость, но и видел ее достижения. И он был опален войной, поэтому так много работ о войне.

— Но вернемся к эвакуации…

— Да, эвакуация. Городские домашние благополучные дети, выросшие, условно говоря, в Итальянском дворике Пушкинского музея, попадают в село Воскресенское, где нет никаких привычных удобств, они видят этих людей, этот быт, природу. Идет война, происходит всплеск настоящего патриотизма. Естественно, они были оглушены. Деревенская тема, поэтизация деревни корнями своими уходит в то время.

Во взрослой жизни, будучи признанным художником, папа купил «дачу». Деревенский дом в глуши, в районе Ростова Великого. Там поначалу даже электричества не было. Он не признавал курортов, по пальцам можно сосчитать его заграничные поездки, каждое лето он уезжал в деревню и там работал.

Папа всю жизнь дружил с людьми, прошедшими 2,5 года эвакуации: Петром Оссовским, Алексеем Ткачевым, Люцианом Шитовым, Владимиром Стожаровым, Кларой Власовой. В начале 2000-х они подарили селу полторы сотни своих работ и открыли там музей, папа посылал деньги на музейный каталог. Ну и его отношения с мамой начались в Воскресенском.

— Судя по фотографиям в интернете, ваша мама была красавицей, веселым человеком. Наверное, душой компании.

— Мама в первую очередь была звездой художественной школы. Это папа был рядовым учеником, а мама… люди бегали смотреть, как она рисует этюды. Она была на год старше, и папа за ней тянулся. Их любовь начиналась как творческий союз и оставалась таковой всю жизнь. Они прожили вместе 62 года. И все это время мама была в курсе папиных идей, она первой видела его эскизы, давала советы, и он считался с ее мнением. Со временем он ее перерос, она с этим смирилась. Ее биография — это осознанное служение, но она продолжала быть художником, работала. После ее смерти мы сделали выставку и издали каталог.

— Они вернулись в послевоенную Москву, окончили Суриковский институт и как развивались дальше?

— Папа себя искал, пробовал рисовать картины на бытовые темы, в том числе семейные, лирические, пока однажды его мама, моя бабушка, не заметила, что все это не сильно интересно. Катализатором стала недельная поездка во Францию. Он вернулся и написал «Художника», «Влюбленных», а потом и «Поднимающего знамя».

— И что это было — возвращением к подлинному большевизму после сталинских перегибов?

— Мы говорили об этой картине. У него не было идеи совершить какой-то верноподданнический поступок. Замысел надо понимать шире: всегда найдется человек, который поднимет знамя.

Папа не был карьеристом в советском понимании слова. Он не рисовал вождей на заказ. Он 35 лет преподавал в Строгановке в том числе и затем, чтобы иметь источник дохода, обеспечить семью и не пресмыкаться перед начальством. Хотя, конечно, ему нравилось преподавание, он любил своих учеников. Мы жили довольно скромно, машины у нас не было. Зато он писал то, что считал нужным, и показывал это на выставках. Ему никто ничего не диктовал.

И потом, он менялся с годами. Когда в 1986-м умерли его родители, он начал библейский цикл, растянувшийся до конца жизни. Его Дон Кихот — портрет деда.

— У него были кумиры в искусстве?

— Рембрандт всегда. Еще итальянцы: Мазаччо, Джотто, Андреа Мантенья. Ранний XX век он принимал. Любил все талантливое, даже Матисса, в юности копировал Сезанна. Когда в 2010-м в «Гараже» была выставка Марка Ротко, он был очень впечатлен.

— Как строилась его повседневная жизнь?

— Наша квартира и его мастерская располагались в доме на Масловке в одном подъезде. Он просыпался в 8 и в 9 уже был у мольберта. Одну и ту же картину писал годами. Если она не шла, мог оставить ее на неопределенное время, потом дописать. Конечно, он любил нас с сестрой, а потом и своих внуков и дожил до правнуков, но для него и для мамы на первом месте было искусство. Жил как настоящий русский интеллигент — скромно: кроме красок и холстов, особо ни в чем не нуждался.

В 60 лет он оставил преподавание, ушел со всех должностей и жил анахоретом. Занимался исключительно живописью. Мало кому удавалось взять у него интервью, он вообще с трудом впускал новых людей в свою жизнь.

Устоявшийся десятилетиями ритм в конечном итоге его и спас. Когда в 2007-м умерла мама, он не впал в депрессию, а по-прежнему каждый день приходил в мастерскую и плодотворно работал.

— Еще один удивительный факт его биографии, о котором я недавно узнала: в середине 1990-х огромный объем его работ (только живописи — больше 30 полотен) был продан в США. Как так случилось?

— Вы же помните то время, конец 1980-х, когда государство вообще перестало обращать внимание на художников, не только на моего отца. Зато появились западные коллекционеры. Вначале англичанин Мэтью Коллерн Баун, который оканчивал в Строгановке аспирантуру, прекрасно говорил по-русски. Сегодня у него своя галерея в Лондоне. Потом — американский почетный консул Рэй Джонсон. Папа считал, что картины должны жить своей жизнью, и легко с ними расставался.

С Рэем Джонсоном они подружились. Отец был впечатлен его биографией. Рэй, будучи сиротой, всего добился сам. Папа не только продавал, он многое ему дарил, о чем мы узнали совсем недавно. Он подарил 100 единиц графики.

Господин Джонсон — настоящий энтузиаст: в Миннеаполисе на собственные деньги он создал Музей русского искусства (The Museum of Russian Art — TMoRA). В 2007-м устроил папину персональную выставку. В тот год сильно заболела мама, поэтому никто из нас на открытие не приехал. Рэй Джонсон охотно присылает работы Коржева в Москву, картины из его коллекции будут и на нынешней выставке в Третьяковской галерее. Потом в Москве появился Институт русского реалистического искусства (ИРРИ) Алексея Ананьева, многие вещи отца теперь там. В ИРРИ состоялась и посмертная выставка.

— А как вы относитесь к его циклу «Мутанты», всем этим уродцам-тюрликам?

— За этот цикл я называла папу соцсюрреалистом, ему нравилось. Тюрлики начались году в 1975-м: мой трехлетний тогда племянник Иван попросил дедушку нарисовать животных, которых нет на земле. Папа начал фантазировать, и так постепенно получился цикл, а потом — большая картина, проданная в 1990-е в США. Мутанты — это, естественно, реакция на перестройку, ну и некоторая общая усталость от людей. Ему было горько наблюдать крушение советской жизни.

Папа был человеком своего поколения, переживал за страну. Даже когда он уже тяжело болел, лежал в больнице, уже незадолго до конца, когда я спрашивала, о чем он думает, он отвечал: «Бедная моя родина. Что с ней будет дальше?»

Понравился материал? Помоги сайту!