«Политическое действие практически невозможно, но на воображение ограничений пока нет»

В новом диалоге, подготовленном Центром экспериментальной музеологии при поддержке фонда V-A-C и COLTA.RU, Арсений Жиляев поговорил с Георгием Мамедовым и Оксаной Шаталовой, основателями платформы ШТАБ в Бишкеке.

Арсений Жиляев: Хотя тем, кто внимательно следит за искусством постсоветского контекста, нет надобности объяснять, что, собственно, такое платформа ШТАБ и как она зародилась, все же давайте начнем нашу беседу с исторических подробностей. Меня прежде всего интересует: какие цели вы ставили перед собой, когда создавали свой проект с весьма нетривиальной для художественной институции формой — и в чем, собственно, она состоит? Были ли исторические обстоятельства, которые на нее повлияли? И как так вышло, что платформа ШТАБ зародилась именно в Бишкеке, городе, который вряд ли ассоциируется у среднестатистического «великорусского» любителя искусства с экспериментом? Более того, насколько я понимаю, для организации проекта Георгий специально переехал из Москвы, оставив редакцию «Художественного журнала». Оксана, хотел бы о вас здесь же сказать, но мало пока знаком с вами.

Георгий Мамедов: Я действительно переехал в Бишкек из Москвы, где учился в философской магистратуре РАШ (Русская антропологическая школа РГГУ), но в Москву я приехал из Душанбе, где родился, получил первое образование и работал в различных культурных проектах. В 2010—2011 годах мы с Оксаной работали над выставкой Центральноазиатского павильона на Венецианской биеннале (нашим сокуратором был Борис Чухович). Это была довольно большая региональная выставка, рассматривавшая искусство как своего рода универсальный язык с особой морфологией и синтаксисом. Мы также пытались сделать эту выставку рефлективной и критичной по отношению к самой биеннале как огромной машине национальных репрезентаций. Собственно, из опыта работы над крупной выставкой в контексте международной арт-системы, внутри одной из самых напряженных ее точек — Венецианской биеннале, и из попытки быть к этому контексту критичными и родилась идея ШТАБа. Мы решили, что не хотим делать большие репрезентативные выставки, продвигающие художнические карьеры за рубежом, а хотим делать институцию, которая бы поставила продуктивный и освободительный потенциал искусства на службу социальным и политическим задачам (как бы пафосно и наивно это ни звучало). ШТАБ начался как библиотека по современному искусству и философии, которую мы собрали из наших домашних библиотек. Нам хотелось, чтобы эта библиотека стала важным ресурсом для (само)образования художников и различных активистов (феминисток, ЛГБТ, профсоюзов), а также местом, где те и другие могли бы встретиться и начать работать над совместными проектами. В первое время мы много трудились над выработкой новых стратегий утилитарного политического искусства. Одним из наших первых проектов была «Мастерская неотчужденного протеста», во время которой в течение двух недель ЛГБТ-активисты и художники собирались по вечерам в ШТАБе, чтобы придумывать образы для адвокации ЛГБТ-равноправия. Придуманные в 2012 году, они до сих пор появляются в виде граффити на улицах Бишкека. В этом году мы хотим повторить этот опыт и придумать новые образы адвокации и протеста вместе с ЛГБТ-активистами.

Кыргызстан — это единственное в этом постсоветском регионе неавторитарное государство.

Важной составляющей для нас также была теория и исследовательская работа. Для нас важна смычка не только искусства и активизма, но и теории. Поэтому мы много внимания уделяем исследовательской работе. Последние два года мы практически исключительно посвятили исследованиям советской истории в Центральной Азии, как художественным, так и академическим. Когда мы только начинали свою деятельность, повышенное внимание к советскому не входило в наши планы. Однако постепенно для нас стало очевидным, что разговор об актуальной левой политике в Центральной Азии не может обойтись без осмысления советского опыта. Несмотря на то что прошла уже четверть века с распада СССР, фрагменты советской действительности продолжают существовать в нашей жизни и оказывают на нее существенное влияние. Со всей неизбежностью перед нами встают вопросы: насколько наши сегодняшние представления о гендерном равенстве, доступных медицине и образовании, трудовых правах, интернационализме отличаются от советских или, наоборот, повторяют их? Какое место советское наследие должно занимать в постсоветском левом проекте? Стоит ли левым защищать остатки советского социального государства или же, наоборот, постсоветские левые должны сделать все для того, чтобы в общественном сознании не ассоциироваться с советским социализмом?

В попытке сформулировать ответы на эти и подобные им вопросы мы и начали активно заниматься исследованиями советского и очень быстро обнаружили отсутствие адекватного критического языка для его описания и осмысления. В постсоветском интеллектуальном пространстве наиболее активно были представлены две точки зрения: либеральная, в которой советское представляется как исключительно репрессивное, «тоталитарное», и консервативная, грезящая восстановлением «советской империи» и акцентирующая этатистские и милитаристские аспекты советской действительности.

В рамках проекта «Понятия о советском в ЦА» мы поставили перед собой задачу способствовать выработке левого концептуального языка для описания и осмысления советского. До конца года должна выйти книжка, которая подведет итог нашим усилиям в этом направлении.

Оксана Шаталова: После открытия ШТАБа я преимущественно живу в Бишкеке (зимние и летние каникулы провожу дома, в Казахстане), так что можно сказать, что я практически переехала. Почему Бишкек? Сложилось несколько векторов, и результирующий указал на Бишкек. Прежде всего, здесь помещение ШТАБа — бывшая галерея нашей директорки Асель Акматовой, которая участвовала с нами в организации павильона Центральной Азии в Венеции в качестве комиссара. После совместного решения организовать ШТАБ Асель закрыла галерею и переориентировала ее под маленький культурный центр. У нас компактное, но гибкое пространство, способное принимать до 40 человек, — и библиотека, и видеозал, и место встреч. Асель жила в Бишкеке, мы — в других городах Центральной Азии, но институцию планировали открыть региональную, и Бишкек явился идеальной точкой пересечения — в частности, по политическим причинам.

Кыргызстан — это единственное в этом постсоветском регионе неавторитарное государство. Я бы не хотела его идеализировать — «прогрессивных» сил в политике нет, «консервативный поворот» происходит буквально на глазах. Но в Кыргызстане нет цензуры, пресса влиятельна, огромное количество неправительственных организаций — «третий сектор», о котором грезила либеральная революция, здесь жив и по мере сил здрав, и мы — часть этого «сектора» (на него в последнее время активно наступают консерваторы, но пока держимся). Ну и, наконец, Бишкек — это уютный город с прекрасной советской модернистской архитектурой, город «с человеческим лицом» (а не державным, властным или имперским). И очень зеленый. Как выразился мой коллега, «это привилегия — жить в лесу», и она пока нам доступна (хотя деревья вырубают, и вообще в городе гигантская масса проблем). Я думаю, что Бишкек вполне может ассоциироваться с экспериментом; мы посвятили, кстати, один большой проект именно этому (экспериментальному, амбициозному) аспекту Бишкека, выпустив книгу «Бишкек утопический» — о советских утопиях, определявших облик города.

Нам хотелось создать, с одной стороны, абсолютно современную культурную институцию, но в то же время продолжающую просвещенческую традицию открытого и доступного для всех знания.

На этом месте логично перейти еще к одной цели, которая мерцала перед нами с самого открытия ШТАБа, помимо утилитарного искусства. Это работа с утопией, воображением — прежде всего, воображением мира без капитализма. Как возможно говорить о «коммунизме», когда большинство постсоветских жителей сохранили аллергию на все, связанное с этим словом? Вспоминая один из афоризмов Жижека, сегодня легче вообразить прибытие НЛО, чем исчезновение денег. Преодолением этого паралича воображения мы пытались заниматься с самого начала — в том числе во время наших образовательных проектов, которые длятся уже четыре года. И первый альманах ШТАБа, изданный в 2014 году, называется в подобном духе — «Вернуть будущее». Но пока в этой области у нас было больше деклараций о намерениях, чем «результатов». Однако в нынешнем году мы намерены сделать в данном направлении решительный шаг. Ревизия советского как утопического (которую мы обозначаем как Future-in-the-Past) покидает фокус наших интересов, и в центр внимания перемещается Future-in-the-Future. Вечерняя школа ШТАБа, наш четвертый образовательный сезон для активистов и художников, проходит сейчас (осенью 2016-го) и называется «Против природы. Квир. Фантастика. Искусство». Мы с нашими слушателями читаем много фантастики, говорим об искусстве и упражняемся в воображении. Конечно, от темы советского мы не отказываемся, советское дает нам важные ориентиры и инструменты. В вечерней школе мы обращаемся к существовавшим в СССР (в 1950-е — 1980-е годы) практикам развития творческого воображения — совершенно крышесносительным в смысле их радикальной эгалитарности. Эти практики, оформленные как неакадемические курсы при разных институциях (нечто среднее между кружком и экспериментальной школой), базировались на идее, что гениальность, талант доступны каждому без исключения, нужно только задействовать правильный алгоритм их развития. Это воплощение лозунга «Каждый человек — художник» — с тем отличием, что советские энтузиасты понимали этот лозунг буквально и всерьез пытались его воплотить, что гораздо радикальнее современного искусства, сохранившего сакральную фигуру художника. Интерес к открытиям таких удивительных советских вещей у нас, наверное, сохранится надолго. В 2017 году по итогам в том числе школы мы планируем написать и издать сборник квир-фантастики.

Жиляев: Я, пожалуй, не назову еще примеры организаций на постсоветском пространстве, которые одновременно могли бы действовать и как привычные арт-институции, и одновременно как субъекты художественного производства. Тут будет естественным вспомнить амбиции производственного искусства и разного рода конструктивистские инициативы. Но все же они были следствием радикальных социальных трансформаций, не имеющих прямых параллелей с современным Кыргызстаном. Очевидно, практики исторического авангарда в вопросах институциональной организации были для вас вдохновляющими, однако их смысл в новых условиях меняется. Если же говорить о настоящем времени, то думаю, что наиболее ассоциативно близкой выглядит инициатива коллектива «Что делать» с их ДК Розы. Но и здесь есть ряд очевидных отличий. ДК Розы не выступает как единый художественный автор. Всем понятно, что речь идет о школе и ее пространстве, а не о пространстве, которое само по себе может вести художественную активность. Потом, у «Что делать» более разношерстный состав, там есть и профессиональные художники, и профессиональные теоретики. В вашем случае же можно говорить о том, что вроде бы профессиональных художников нет, однако искусство ШТАБ производит. Мне представляется это довольно уникальным явлением. В связи с этим хочу поинтересоваться, как в вашем понимании структура ШТАБа соотносится с современной политической и экономической реальностью. Что делает ее возможной и одновременно с тем что мешает? Есть ли осознанные ограничения, которые накладываются сегодняшним историческим моментом на вашу деятельность?

Мамедов, Шаталова: Для нас самих это очень интересная ситуация, и мы ее постоянно осмысляем, примеряя разные определения для наших «множественных» стратегий — «трансдисциплинарность», «автосубверсия», даже «квир-метод» (в том смысле, что квир — это идея текучей, ситуативной идентичности); чаще же всего обозначаем это состояние как «существование между институцией и арт-группой». Но все-таки производство искусства для нас никогда не было программной задачей. Мы хотели делать культурную институцию, и желание это было отчасти реакцией на сокращение и маргинализацию общественных пространств, таких, как библиотеки, музеи, культурные центры. Нам хотелось создать абсолютно современную культурную институцию, но в то же время продолжающую просвещенческую традицию открытого и доступного для всех знания. В такую институцию может прийти каждый вне зависимости от политических и даже этических установок. Художественная практика, построенная на провокации и вызове, — а именно такие вещи мы делали несколько лет назад — не очень сочетается с подобными институциональными задачами, даже их подрывает.

В то же время нам хотелось ответить еще на один вызов среды — практически полное отсутствие в центральноазиатском арт-пространстве политически артикулированных художественных высказываний. Поэтому эти свои художественные попытки мы отделяли от ШТАБа как институции, давая им другие названия вроде «арт-группы ХАМтуалы», хотя, конечно же, всем было понятно, что это делает ШТАБ. Как-то само собой у нас сложилась такая квазихудожественная форма, как перформанс в пространстве, не маркированном как художественное, — на «серьезных» конференциях и презентациях (например, был случай, когда чинная презентация ШТАБа на чинном мероприятии постепенно переросла в перформанс с нецензурщиной). Но как «профессиональные перформеры» мы принципиально работать не хотим. Был такой случай несколько лет назад в Алматы: куратор выставки современного искусства нарисовал на полу круг и приклеил надпись «Место для радикального перформанса», критикуя автономию искусства, место, где все позволено — хоть насрать, хоть повеситься. Поэтому на благословленных куратором территориях искусства мы работаем нечасто. Искусство уже утратило монополию на публичную критику, вообще на публичное влияние. Вернее, не монополию (таковой у искусства никогда не было), а претензию, браваду и амбицию, которые имели место в конце 1990-х — начале 2000-х. Сейчас из искусства ушло либидо, повернув в русло политического активизма — недаром слово «активизм» вошло в будничный лексикон, тогда как слова «современное искусство» перестали звучать революционно.

В прошлом году мы впервые сделали относительно большой арт-проект от имени ШТАБа «Квир и космос: коммуна им. А. Коллонтай во Фрунзе 1970-х», который был представлен на нескольких выставках. Это «тотальная инсталляция», в центре ее — архив таинственного квир-диссидентского сообщества, называвшего себя «коммуной им. А. Коллонтай». Мы выставляем сам архив и сопровождаем его расширенным комментарием. Однако подобная выставка — это лишь одна из возможных форм представления этого уникального архива (были еще публикации, выступления и проч.). Мы не стремимся делать искусство, но если у нас появляется такая возможность (приглашение и бюджет на продакшн), мы рады расширить аудиторию.

Когда мы открыли ШТАБ, то отказались от индивидуальных художнических (Оксана) и кураторских (Георгий) карьер, поэтому в наших проектах действительно не узнаются наши индивидуальные навыки и карьерная специфика. ШТАБ — это не сумма нас, и это самое интересное. Во-первых, в выставляемых проектах есть доля работы каждого штабовца: над «искусством» идет методичная повседневная работа — такая же, как и над организацией семинара, работой офиса или сайта. Кроме нас в ШТАБе работают: Асель Акматова, Самат Мамбетшаев, до недавнего времени работала Галина Васильченко, сейчас она ушла, так как хочет работать по специальности — архитекторкой, на ее место пришла Айжибек Кимсанова. Во-вторых, искусство, произведенное ШТАБом, — это искусство, существующее в режиме того, что Маркс называл general intellect: всеобщего знания, освобожденного от сакральной фигуры художника. Имеется в виду искусство как специфическая форма чувственности и проживания, а не просто набор визуальных навыков.

Безусловно, в режиме работы, в котором каждый переключается между самыми разными задачами — исследованием, преподаванием, придумыванием несуществующих миров и написанием заявки на финансирование, — узнается авангардное (и коммунистическое) представление о снятии оппозиции искусства и труда. Но с другой стороны, в нашем случае подобная многозадачность — это в меньшей степени стилизация под производственников 1920-х, а вполне себе эффект современного постфордистского способа производства. Современный капитализм требует от каждого быть немного актером, пиарщиком, художником (как минимум на уровне селфи), менеджером и т.д. Для такой небольшой институции, как наша, в которой заняты всего пять человек и финансирование которой гарантировано не более чем на год-два вперед, многофункциональность — это способ выживания. Так что наше существование скорее можно описать как зависание между утопическим мерцанием и мраком капиталистической безысходности. Вызов в том, чтобы существование внутри этого противоречия сделать продуктивным.

Жиляев: Очень интересно, что вы четко разделяете пространство современного искусства в его институциональном проявлении, с одной стороны, и собственно художественное действие, художественное производство, с другой. Если смотреть на эту ситуацию, так скажем, без подробностей, то в ней можно узнать типичную оппозицию, возникшую еще в конце XIX века и закрепившуюся вместе с ростом влияния музея во второй половине ХХ века. Условно говоря, с одной стороны — «злая» институция — проводник власти, апроприирующая и кастрирующая любой радикальный творческий импульс, а с другой — художник в роли отверженного гения, сопротивляющегося любой сознательной деятельности или же, как в случае с практиками институциональной критики, не сопротивляющегося, но выступающего против институциональной активности вплоть до формирующих субъективность общественных условий. Но, как мне видится, в случае ШТАБа как раз возникает пример, не поддающийся такой четкой атрибуции. Институция, которая, наоборот, пытается выступать в роли катализатора прогрессивных художественных и социальных трансформаций. В то же время ведь именно эту амбицию всегда ставили в вину музею, но с поправкой на то, что изменения, производимые музеем, не носят прогрессивного характера, а являются проводником нормализующего импульса. В идеале, полагаю, для культурной институции возможность отказа от художника тоже была бы весьма притягательной. ШТАБ здесь в некотором смысле является вывернутой наизнанку нормализующей институцией — или же, наоборот, такая институция со знаком минус есть апроприация художественных открытий. Такая перспектива как раз и делает для меня неочевидным разделение на институцию и «провокацию» художника-активиста. Хотя я могу ее понять как своеобразную хакерскую позицию по отношению к ситуации. И согласен: это не вопрос ностальгии по 1920-м и канонизированным формам производственного искусства. Они как раз совершенно не работают в практическом плане.

Сейчас из искусства ушло либидо, повернув в русло политического активизма — недаром слово «активизм» вошло в будничный лексикон, тогда как слова «современное искусство» перестали звучать революционно.

Продолжая рассуждать, не могу не отметить, что помимо практической необходимости поддерживать условия для работы институции (невозможность радикального жеста от имени публичной организации) посредством такого рода разделения существуют особенности, так скажем, разных режимов производства и рецепции искусства. Например, художественный акционизм при внешней простоте оказывается не менее труден для присоединения, чем черный квадрат. Да, так может каждый, но способен ли каждый решиться на подобный жест? При всем внешнем демократизме в данном случае мы имеем дело с вещами, требующими более серьезной подготовки. Потом, есть объективные и довольно узкие границы, в которых существует художественная провокация. Ей недоступны сложные высказывания, недоступна каждодневная работа по формированию сообщества и проч. Но комбинирование этих двух, казалось бы, противоположных полюсов может быть очень продуктивно. И это то, что делает ШТАБ принципиально отличным от многих примеров нерефлексивной рецепции жизнестроительных импульсов авангарда.

Еще вы упомянули квир-метод в вопросе формирования идентичности; так вот, мне кажется, что квир-институция — это довольно нетривиальная деконструкция представлений о художественной организации. Ведь, как известно, большинство радикальных авангардистских групп, от конструктивистов до Ситуационистского интернационала, имели довольно жесткую внутреннюю иерархию и во многом воспроизводили властные структуры, с которыми собирались бороться. С другой стороны, удержание самой идеи об институции позволяет избежать проблем, возникающих в случае полного отказа от организационной структуры, как имеет место быть с формами, возникшими на волне Occupy.

А как вы оцениваете вашу деятельность в плане обратной связи от общественной среды? Насколько успешно оказывается это мерцание между утопией и мраком капиталистической безысходности? Изменились ли среда в Бишкеке, отношение к искусству, трактовка политических вопросов?

Мамедов, Шаталова: Реагируя на твои размышления, важно все-таки заметить, что у прекарной институции «квирность» вынужденная. Мы ее пытаемся осмыслять, обыгрывать и творчески «пускать в дело» — в этом году даже изменили название, вернее, расшифровку нашей аббревиатуры (открывались как «Школа теории и активизма — Бишкек», сейчас переназвали себя «Школой творческой актуализации будущего»). Но об «отказе от организационной структуры» речь не идет. В ШТАБе есть директор, есть «художественные руководители», ведущие семинаров, бухгалтер. В вечерней школе есть понятие отчисления за периодические пропуски, хотя это не академическая институция, у нас нет дипломов, никаких карьерных бенефиций мы не обещаем, слушатели не платят за обучение (мы платим небольшие стипендии). С одной стороны, это потому, что «каждый наш год как последний», мы понимаем, что тоже включены в капиталистическую гонку за «эффективность». Маленькая организация — это не машина, которая работает по инерции, ее все время надо заводить вручную, она движется ручной силой, и этот «кустарный труд» виден и дается тяжело. То есть нас просто очень мало для того, чтобы не быть организованными. Ну и, конечно, с другой стороны, это похоже на «собирание себя» в зеркале: такая иллюзия респектабельности, «антиквирный» процесс. Опять же — зависание «между».

Насчет обратной связи от общественной среды. Мы работаем почти пять лет и уже только поэтому каким-то образом влияем на культурную среду в Бишкеке. Нам удалось обозначить на спектре политических позиций левый фланг. Еще пять лет назад левая позиция в общественном пространстве вообще не озвучивалась или же ассоциировалась с силами, сопоставимыми с российской КПРФ. Вокруг ШТАБа также формируется среда из критически мыслящих молодых людей. Интересно, что это в основном не художники, а активисты, журналисты, феминистки. При этом мы стараемся строить свою работу как максимально публичная институция, не замыкающаяся на какую-то узкую тусовку, и для этого пытаемся выстраивать широкие партнерские связи, например, с университетами, с национальным художественным музеем, гражданским сектором, низовыми активистами. Но понятно, что наша левая позиция — это не более чем «культурный марксизм», никакого левого движения, партии или даже более или менее широких левых общественных настроений в Кыргызстане нет (хотя совсем недавно нам предлагали войти в партийные списки и участвовать в выборах, мы отказались в силу нехватки ресурсов). Поэтому на основные движущие силы общественной ситуации влиять мы не можем. Кыргызстан, так же как и все постсоветское пространство, стремительно засасывает в воронку реакции и консервативного мракобесия. В этих условиях само пространство для существования такой институции, как ШТАБ, которая не опознается в качестве «своей» ни консерваторами, ни условными либералами-западниками, постоянно сужается. Сама идея культурной площадки, созданной для сложного и критического взаимодействия с действительностью, постоянно вопрошается. Причем вопрошается именно эта установка на сложность.

Авторы найденных документов называют себя коммунистами, но выражают сомнение по поводу соответствия коммунистическим идеям советской гендерной политики.

Но мы от своих позиций отказываться не собираемся. Более того, сама эта ситуация, в которой пространство непосредственного влияния на актуальность очень ограничено, открывает возможности для занятия максимально радикальной позиции. Эта такая точка слабой силы, нахождение в которой, как нам кажется, наиболее продуктивно для радикального воображения. Сейчас условия таковы, что политическое действие практически невозможно, но на воображение ограничений пока нет. Именно на воображение мы и хотим направить все наши усилия. Цель нашей вечерней школы вместе с нашими 16 слушателями — художниками, журналистами, архитекторами, исследователями и активистами из Бишкека и Алматы — произвести образы будущего на пересечении трех дисциплин: квир-теории, научной фантастики и искусства.

Жиляев: Не буду лукавить, интерес к будущему мне крайне близок. Хотя в России ситуация отличается от кыргызстанской, но в смысле возможностей политического действия она сопоставима. Возможности формирования массовой левой платформы на сегодняшний день весьма ограничены в силу целого комплекса причин. Хотя совсем недавно казалось, что есть шанс данную ситуацию изменить. С некоторых пор я считаю, что наиболее продуктивно можно использовать времена политической реакции не для сохранения во что бы то ни стало классической левой повестки, а для ее максимального экспериментального расширения. Да, возможно, такой подход исключает широкую поддержку здесь и сейчас. Но ведь ее нет и без того, и вряд ли правильные слова смогут это изменить. А новых вопросов, требующих своего творческого разрешения, накопилось больше, чем вечных ответов на одни и те же вопросы. Развитие политического воображения, конструирование возможных сценариев будущего — это та область, в которой искусство может быть максимально удобным инструментом. В этой связи я хочу у вас подробнее расспросить о проекте, уже упоминавшемся ранее, а именно о вашей работе с архивом «коммуны им. А. Коллонтай». Расскажите: в чем суть этого проекта? Из каких частей он состоит и как соотносится с потенциальным будущим?

Мамедов, Шаталова: Архив «коммуны им. А. Коллонтай» — это документы таинственного диссидентского кружка, вероятно, существовавшего во Фрунзе в 1970-е. На основе этого архива мы сделали инсталляцию, которую меняем в зависимости от контекста — на триеннале в Брисбене была часть о «космосе в Киргизской ССР», в Петербурге (галерея «Люда») мы заменили эту часть видеохроникой гомофобии в Бишкеке.

Что же касается самого архива, то его нашла наша близкая коллега в своей библиотеке, и он содержит: стихи на открытках, машинописные рассуждения о реакционной гендерной политике в СССР и другие документы, включая футуристический архитектурный эскиз, графический элемент которого (дирижабль, или, как написано на эскизе, «стратостат-домовоз») стал эмблемой обновленного ШТАБа. На одном документе есть отметка — «коммуна им. А. Коллонтай», которую мы сочли за самоназвание кружка. Но, может быть, и не было вовсе никакого кружка, а найденные документы составлены одним человеком, придумавшим себе соратников и назвавшим это воображаемое сообщество «коммуной им. А. Коллонтай». Никакой уверенности в том, как все было на самом деле, у нас нет, есть только сомнения. Вообще, наверное, вся эта работа — про сомнение. Сам архив наполнен сомнением. Авторы найденных документов называют себя коммунистами, но выражают сомнение по поводу соответствия коммунистическим идеям советской гендерной политики. За прояснением они обращаются к классикам, но и классики вызывают у них сомнение, и они подвергают «товарищеской критике» позиции Ленина и Коллонтай, кажущиеся им недостаточно последовательными. Нас, знакомящихся с этим архивом сегодня, также переполняет сомнение. Это сомнение в подлинности, аутентичности этих (арте)фактов. «Разве такое было возможно?» — самая частая реакция, с которой мы сталкиваемся, представляя архив.

Дабы развеять и свои собственные, и подобные сомнения, мы провели своеобразное археологическое исследование, реконструирующее контексты «коммуны им. А. Коллонтай» (подробнее с ним можно ознакомиться здесь), и факты, установленные нами, показывают, что да — такое диссидентское творчество было не просто возможно, а вполне закономерно в условиях позднего советского социализма. Это утверждение, однако, рождает новые сомнения — в устоявшемся представлении о советском времени как монолитном и однозначном. «Этот архив придумали художники совриска после развала СССР или это придумали вы сами» — слышим мы нередко. Но почему по отношению к советскому озвучивается такое сомнение? Неужели советское — это однозначный, вдоль и поперек изученный текст, не предполагающий перепрочтений? И любое отхождение от «канонического» (что это за канон?) образа вызывает отрицание и сомнение? В этом, пожалуй, и есть главный смысл этой работы — проблематизировать границы, за которыми сомнение кончается.

И, наверное, вот в этом сомнении раскрывается отношение этого проекта к потенциальному будущему. Если мы не можем быть до конца уверены по поводу прошлого, если прошлое никогда не бывает завершенным, не собирается в гармоничную и ясную картинку, а остается разорванным и противоречивым, то уж по поводу будущего и подавно ничего не решено. Взгляд в прошлое, предлагаемый нами в этой работе, призван вернуть нам надежду на будущее. Мысль, скажем так, не новая, но, пожалуй, актуальная для сегодняшнего политического контекста, в котором вся надежда только на надежду.

Понравился материал? Помоги сайту!