Разговор c оставшимся
Мария Карпенко поговорила с человеком, который принципиально остается в России: о том, что это ему дает и каких жертв требует взамен
28 ноября 20245123С Василием Васильевичем Верещагиным (1842—1904) у меня связана личная история: в 1997—1998 годах меня за него судили. Несколько лет в журнале «Огонек» существовала рубрика «Золотая середина»: на развороте в середине журнала публиковалась репродукция шедевра Третьяковской галереи, а я сочиняла к ней 40 строк комментария. И так вышло, что в полемическом задоре про картину Верещагина «Апофеоз войны» я написала, что, дескать, ее автор был «первым русским некрофилом». (Это личное оценочное суждение.) Но оказался жив внук художника, который к тому же носил громкую фамилию Плевако. (Как уверяют сотрудники Третьяковской галереи, Александр Сергеевич жив до сих пор, шлю ему привет.) Российский суд не мог не принять иск от самого Плевако, и мы начали судиться.
Полгода ушло на то, что мой оппонент доказывал, что он — действительно внук. Наш с «Огоньком» адвокат — человек многих талантов Евгений Данилов (ныне, увы, покойный) уверял, что это почти невозможно, что вряд ли сохранились церковно-приходские книги. Но книги таки уцелели. И мы перешли к прениям по существу.
Истец и его адвокаты, потрясая статьей о некрофилии из Большой советской энциклопедии (Википедии еще не было), доказывали, что такое слово в отношении Верещагина — мягко говоря, ложь и она принесла истцу невероятные страдания. Мы, со своей стороны, как икону, несли книгу Эриха Фромма «Адольф Гитлер и клинический случай некрофилии», в которой автор, известный немецкий социолог, трактовал термин «некрофилия» несколько шире — как стремление к смерти и любование ею.
В соседних помещениях люди судились из-за наследства или потому, что холодильник не чинили по гарантии, — мы же спорили о высоком. Экспертами со стороны Плевако были известные искусствоведы, сотрудники Третьяковской галереи. Единственным человеком, который согласился выступить на моей стороне (хотя я обращалась к нескольким модным философам), был профессор МГУ Михаил Михайлович Алленов, за что я ему до сих пор глубоко благодарна. Он написал эссе в свойственной ему изящной манере о том, что художник — фигура публичная и, выставляя свои произведения перед зрителем, должен быть готов к разным точкам зрения, не всегда политкорректным.
На истории все пиарились как могли: вышло несколько статей в юридических журналах и сюжет в программе «Человек и закон». Наша молодая судья призналась, что ходила в музей посмотреть работы Верещагина. Адвокат Евгений Данилов в своем финальном выступлении был верхом красноречия и железной юридической логики. Тем не менее нас с «Огоньком» признали виновными и обязали опубликовать опровержение. Ну и выплатить истцу некую сумму в качестве компенсации страданий. Городской суд, куда мы все, естественно, обратились с апелляцией, прозаседав больше обычного, минут 40, оставил это решение в силе.
Сейчас я понимаю, что мне со всей этой историей сказочно повезло. Она случилась в самое либеральное время, нас засудили, но сумма выплат была невелика. Значительно меньше, чем у Юрия Самодурова и Людмилы Василовской за выставку «Осторожно, религия!». Мне не пришлось уезжать в эмиграцию, как Авдею Тер-Оганьяну, не светил реальный тюремный срок, как Pussy Riot, я не столкнулась с широкой общественной ненавистью, какая выпала поэту Анне Альчук и какую она не смогла пережить.
Прошло 20 лет. На повестке — выставка Василия Верещагина. Она будет большой: 500 произведений из 20 музейных и 4 частных коллекций. Мы увидим самые известные серии художника — туркестанскую, балканскую, индийскую, японскую и палестинскую. В видеотизере, выпущенном ГТГ, перечислены новые, не учтенные ранее ипостаси Верещагина: сюрреалист, репортер, сценограф, человек мира — и это в дополнение к привычному верещагинскому амплуа баталиста-пацифиста.
Изменилось ли мое мнение о художнике за 20 лет? Сейчас я вижу несравненно больше его достоинств. Прежде всего — человеческих; бог с ним, с искусством.
Жизнь Василия Васильевича Верещагина была так насыщена событиями, о нем осталось столько воспоминаний — да он и сам превосходно писал, — что при желании можно найти множество примеров как его миролюбивого нрава, так и, скажем, бунтарского характера. Он родился в Череповце в семье предводителя дворянства. В 8 лет был отдан в кадетское училище, через 10 лет выпустился лучшим учеником и должен был стать морским офицером, но написал прошение об отставке и поступил в Академию художеств, где проучился три года. Чуть позже несколько лет он будет учиться в Академии изящных искусств в Париже. Следующие два десятилетия станут чередой опасных, нередко военных путешествий: Кавказ (1863, 1865), Средняя Азия (1867—1868, 1869—1870), Индия (1874—1875, 1882), Русско-турецкая война (1877—1878), Сирия и Палестина (1884), Россия (1888), США и Куба (1891, 1902), Филиппины (1903), Япония (1903), Русско-японская война (1904). На последней, как известно, он и погиб.
Из странствий он привозил эскизы, наброски, которые у себя в мастерской за довольно короткий срок превращал в гигантские полотна. Его интересовали война, колониальные завоевания, экзотический быт труднодоступных стран.
В 1860-е он жил в Мюнхене, потом на 14 лет перебрался в Париж, в 1891 году окончательно поселился в Москве. Дважды был женат, имел пятерых детей, из которых до старости дожил сын Василий.
Верещагин во многих вопросах был первооткрывателем: он реформировал батальную живопись, показав самые неприглядные стороны войны — превращение людей в пушечное мясо. Это то, что через 100 лет будут ловить военные репортеры, победители World Press Photo. В каких-то своих эпохальных полотнах (например, в «Панихиде») от фиксации событий Верещагин подымался до вселенских, пронзительных даже сегодня обобщений.
Он первым начал устраивать международные турне своих выставок, завершая их грандиозными аукционами, причем стремился продавать не одну картину, а сразу серию. Он провел более 70 (!) персональных выставок. Он первым озаботился экспозиционным дизайном: развешивал для антуража восточные ковры и ткани, расставлял предметы быта, использовал электрическое освещение, музыкальный аккомпанемент. Получались выставки-бестселлеры. В Нью-Йорке ли, в Чикаго или в Лондоне и Париже — на них всегда стояли очереди. В области арт-менеджмента Верещагин минимум на полвека обогнал время.
Он собрал колоссальную информацию и в своих картинах воспел искусства неевропейского круга — этнику от Средней Азии до Японии и Филиппин. Весь этот мир для него был не варварским, но — другим, со своими ценностями и достижениями. Это тоже было новым подходом — устранением дискриминации региональных культур, вылившимся через сто с лишним лет в создание музея неевропейского искусства на набережной Бранли в Париже.
Судя по многочисленным воспоминаниям, Верещагин был образованным европейцем, отважным, несгибаемым человеком, последовательным атеистом (за это отдельный респект), убежденным пацифистом (отказался от «Золотой шпаги» за участие в Русско-турецкой войне), не вступал в творческие альянсы ради финансовых выгод (манкировал Товариществом передвижных художественных выставок, хотя дружил со Стасовым, отказался от профессорского звания Академии художеств), не старался угодить императорскому двору в надежде на выгодную продажу.
Пиши я те самые 40 строк сегодня, я бы обошлась без акцентных слов типа «некрофилия». Они, как вспышка, ослепляют читающего. Я бы написала более обтекаемо об одержимости Верещагина войной. При осаде Самарканда в 1868 году он делал то, что другие отказывались: «Когда трупы убитых людей и лошадей, гнившие под самыми стенами, грозили болезнями и буквально отравляли воздух, почти никто даже из солдат не хотел притронуться к этим трупам, представлявшим какой-то кисель, — я втыкал штык и проталкивал мертвечину со стен». Во время Русско-турецкой войны он посылал денщика с лошадью в обход, а сам спешивался и шел по полю, усеянному трупами, по колено проваливаясь в гниющую людскую плоть.
За эту одержимость войной семья Верещагина дорого заплатила. Невозможно без волнения читать воспоминания сына художника — как они, дети, прощались с отцом перед его отъездом на Русско-японскую войну. Василию Васильевичу было за 60, у него на иждивении находились молодая жена, трое детей и большое хозяйство. Финансовое положение семьи было далеко не блестящим. Супруга, Лидия Васильевна, была настолько против этой экспедиции, что даже не вышла с ним проститься. В 1911 году у нее найдут онкологическое заболевание, и она застрелится из подаренного мужем пистолета. Дочь Анна умрет от тифа в 1917-м, Лидия — в 1930-м родами, а ее младенца усыновит семья знаменитого адвоката Плевако.
…20 лет назад я смотрела на Василия Верещагина изнутри бушевавшего в стране капитализма: это было время авантюристов, храбрецов и экстравагантных художников. Слово «некрофил» было на слуху не только из-за Эриха Фромма, но еще и потому, что в Питере была молодая арт-группа «некрореалистов» (ее основатель Евгений Юфит умер в 2016 году). Маркируя Верещагина таким вот образом, я записывала его в наш современный мир, делая большим авангардистом, чем он когда-то был.
А сегодня мы смотрим на художника изнутри общества, втянутого в гибридную войну, где на 23 февраля малышей в детских садах наряжают в военную форму, а военная риторика властей заставляет вжиматься в кресло и крутить пальцем у виска. Представьте, что в интернете кто-то выложит фотографии русских солдат, погибших под Дейр-эз-Зором, поле трупов. Ну вот, наверное, такое же впечатление производили на современников батальные картины Верещагина. И знаете что: сегодня мне важнее, что он был пацифистом и его выдвигали на Нобелевскую премию мира.
Запрещенный рождественский хит и другие праздничные песни в специальном тесте и плейлисте COLTA.RU
11 марта 2022
14:52COLTA.RU заблокирована в России
3 марта 2022
17:48«Дождь» временно прекращает вещание
17:18Союз журналистов Карелии пожаловался на Роскомнадзор в Генпрокуратуру
16:32Сергей Абашин вышел из Ассоциации этнологов и антропологов России
15:36Генпрокуратура назвала экстремизмом участие в антивоенных митингах
Все новостиМария Карпенко поговорила с человеком, который принципиально остается в России: о том, что это ему дает и каких жертв требует взамен
28 ноября 20245123Проект «В разлуке» начинает серию портретов больших городов, которые стали хабами для новой эмиграции. Первый разговор — о русском Тбилиси с историком и продюсером Дмитрием Споровым
22 ноября 20246672Три дневника почти за три военных года. Все три автора несколько раз пересекали за это время границу РФ, погружаясь и снова выныривая в принципиально разных внутренних и внешних пространствах
14 октября 202413232Мария Карпенко поговорила с экономическим журналистом Денисом Касянчуком, человеком, для которого возвращение в Россию из эмиграции больше не обсуждается
20 августа 202419696Социолог Анна Лемиаль поговорила с поэтом Павлом Арсеньевым о поломках в коммуникации между «уехавшими» и «оставшимися», о кризисе речи и о том, зачем людям нужно слово «релокация»
9 августа 202420374Быть в России? Жить в эмиграции? Журналист Владимир Шведов нашел для себя третий путь
15 июля 202423013Как возник конфликт между «уехавшими» и «оставшимися», на какой основе он стоит и как работают «бурлящие ритуалы» соцсетей. Разговор Дмитрия Безуглова с социологом, приглашенным исследователем Манчестерского университета Алексеем Титковым
6 июля 202423762Философ, не покидавшая Россию с начала войны, поделилась с редакцией своим дневником за эти годы. На условиях анонимности
18 июня 202428942Проект Кольты «В разлуке» проводит эксперимент и предлагает публично поговорить друг с другом «уехавшим» и «оставшимся». Первый диалог — кинокритика Антона Долина и сценариста, руководителя «Театра.doc» Александра Родионова
7 июня 202429064Иван Давыдов пишет письмо другу в эмиграции, с которым ждет встречи, хотя на нее не надеется. Начало нового проекта Кольты «В разлуке»
21 мая 202429712