«Хочешь изменить жизнь — подними задницу с дивана и иди меняй»

Столичное архитектурное бюро Wowhaus, которому в этом году исполняется 10 лет, — главный ньюсмейкер московского благоустроительного бума эпохи Сергея Собянина. На его счету — самые знаковые городские проекты последних лет: институт медиа, архитектуры и дизайна «Стрелка», кинотеатр «Пионер», Центр документального кино, Крымская набережная и «Электротеатр Станиславский». Сейчас архитекторы работают над концепцией обновления подмосковной усадьбы Архангельское и перезапускают Политехнический музей. Ольга Мамаева («РБК-Недвижимость») поговорила с основателями Wowhaus Олегом Шапиро и Дмитрием Ликиным об ошибках, компромиссах, работе над «вечным» и медленной либерализации нравов.

— Как вы себе отвечаете на вопрос «зачем»? За те 10 лет, что вы существуете как бюро, удалось ли вам создать «свою архитектуру»? И если да, то в чем ее идентичность?

Дмитрий Ликин: Знаете, в мире много талантливых архитекторов с гораздо большей визуальной выразительностью. Любая постройка той же Захи в разы ярче всего, что вокруг. Но мы не планировали создавать «свой стиль». Зато нам удалось зафиксировать «свою формулу». Формул не так много. Есть суперизвестные. «Less is more» — модернистский манифест Миса ван дер Роэ. «Less is bore» — постмодернистский ответ Роберта Вентури. Есть не такие яркие, но много изменившие конструкции. Тот же Рем Колхас настаивает, что функциональная программа, а точнее, совокупность возможных интерпретаций заложенных в форму сценариев сущностно важнее формы, их содержащей.

— А «ваша формула»?

Ликин: «Связи важнее сущностей». С древних времен город ощущался как сумма великолепных зданий и ансамблей. Мы настаиваем, что качество города определяется качеством пространства, городской среды в большей степени, чем качеством зданий.

— Десять лет назад, когда вы создавали Wowhaus, мы жили в другой стране. Там были Медведев, Капков, модернизация, хипстеры, ожидание перемен, «свобода лучше, чем несвобода» — можно долго продолжать. Приди вам в голову открыть бюро сегодня — решились бы?

Олег Шапиро: Десять лет назад мы были на десять лет моложе, поэтому гораздо охотнее пускались во всякие авантюры. А если говорить про атмосферу, то она и тогда была не особо вдохновляющей. Достаточно вспомнить, что в 2008 году еще был Лужков. И мы, конечно, думали, как себя позиционировать: ну представьте — пришли какие-то взрослые дядьки и что-то там предлагают. Тогда российскую архитектуру двигали совсем другие люди, очень серьезные и последовательные. Не говоря уже о заказчиках. Архитектура — это же, прежде всего, заказчик. А с ними десять лет назад было так себе.

— Сейчас лучше?

Шапиро: Мне кажется, что получше. В последние годы у нас все-таки обозначился какой-то уровень архитектуры, ниже которого работать просто нельзя. И пока этот уровень вроде не собирается опускаться. В Россию пришли наконец большие звезды, которые, похоже, что-то здесь построят. Русская архитектура вполне себе развивается, и за нее не стыдно.

Ликин: Я думаю, мы бы и сейчас открыли свое бюро, просто другого профиля — какого именно, не знаю, но другого. В 2007-м у нас действительно было больше энергии, хотелось заниматься каким-то рукоделием. Я помню, как всех моих знакомых восхищала энергия Олега, который мог позвонить в ночи и сказать: ребята, давайте сделаем парк. Или аэропорт. Или, допустим, кто-то предлагает переосмыслить власовский сортир, а там на двери ручка сталинского ампира. Ну это же дико круто, это важный вызов — как врубиться в это и найти правильное решение. Я хорошо помню это ощущение, как мой коллега вызывал у всех восторг и зависть, потому что для него не было неинтересных задач.

Шапиро: Я тоже себе завидовал, кстати.

Ликин: И я от него заражался, возбуждался. А сейчас для меня очень много неинтересных задач.

— Проблема в задачах или в вас?

Ликин: Да времени жалко. Мало его осталось. Когда за полтинник переваливает, хочется тратить время экономнее, емче, заниматься какими-то структурными вещами.

Шапиро: Мы, кстати, сейчас кладбище хотим спроектировать. На полном серьезе.

— В Москве?

Шапиро: Да хоть где. Дали бы нам участок земли побольше, мы бы и сделали. Тема-то вечная.

— Ну вот, а вы говорите — нет интересных задач. Я вот даже не представляю, как эстетически к этому подобраться.

Ликин: Это правда сложно, но тем интереснее.

— И есть предложения?

Шапиро: Ждем заказчика, который бы так же заботился о своем будущем, как и мы. У нас же все так и работает: нам нужен был кинотеатр — появился «Пионер», захотели «свое» место, чтобы выпивать у реки, — получилась «Стрелка», потом — «Электротеатр», рестораны, Ферма на ВДНХ. Надо уже довести до логического конца эту цепочку.

— Последнее десятилетие — время больших московских перемен. После сталинского Генплана и строительства хрущевок не было в Москве более значительных изменений городской ткани. Глупо спрашивать вас, главных участников этого процесса, о результатах. Спрошу так — процесс завершен?

Ликин: Главное, что он начат. Мы недавно с Олегом ходили по одной детской площадке, которая сделана явно под нашим влиянием: в плане она нарисована из красивых сопряженных кривых. Но все кривые выполнены из прямых отрезков типа бордюрного камня. Делала эту площадку, скорее всего, какая-то префектура, а не частный заказчик. Мы на нее смотрим и думаем: странное дело. Сделано хорошо? Ужасно. Стало хуже? Да нет же, стало гораздо лучше. И так в Москве много где происходит: выглядит плохо, но при этом вокруг стало сильно лучше, чем было.

— Мерить от нуля можно было как раз десять лет назад, а в 2018-м это странно.

Шапиро: Да, но мы еще в процессе этих перемен, потому что город огромен и он постоянно развивается. Но уже никому не нужно доказывать, что эти общественные пространства — вещь необходимая. Это стало общим местом. И теперь во всех городах России хотят сделать так же, как в Москве. Более того, сейчас ни один девелоперский проект не обходится без хотя бы минимального усилия по созданию такой среды. Хотя, конечно, перегибы случаются, мы все это время от времени наблюдаем.

Ликин: Есть известный неологизм — дружелюбие, граничащее со слабоумием. Городская среда, к сожалению, тоже может впасть в эту категорию и очень часто впадает. В одной из своих книжек Рем Колхас приводит фотографию — кадр из какого-то нуарного фильма: некая парижская площадь с газовыми фонарями, от которых идет сырой свет, растворяющийся во влажном ночном воздухе. Это странная картинка, от нее исходит какое-то ощущение тревоги. И под ней очень правильная подпись: «Как вы понимаете, на этой площади много чего может произойти». И ты понимаешь, что это правда: там могут ограбить, там, наверное, могут изнасиловать, там можно встретить свою любовь и пережить самый романтический поцелуй, там, вероятно, можно найти бумажник с деньгами. Рядом на той же странице — пример современного благоустройства: идеально благоустроенная и освещенная площадь — кажется, Мадрид-Рио — и подпись: «Как вы понимаете, на этой площади ничего не может произойти». Это правда так. Любая власть стремится к тотальному контролю; именно поэтому любой власти так нравится идея упорядочения среды, превращения ее в абсолютно стерильное пространство. Это не сугубо российская тенденция, так происходит во всем мире.

— Главный пафос критиков московского благоустройства заключается даже не в этом, а в том, что все перемены должны происходить параллельно: потратили миллиарды на плитку — дайте денег больницам, построили парк «Зарядье» — постройте детский сад в Бибиреве. А у нас все деньги в прямом смысле ушли в землю, ограниченную Садовым кольцом.

Шапиро: Это чисто психологическая вещь. Есть много людей, которые ничего не делают только потому, что они не могут сделать это идеально. Я же считаю, что все, что мы можем сделать, надо делать. Или что, теперь не мыть голову, если у нас больницы плохо работают?

— У вас понятная профессиональная позиция: архитектор, проектируя скамейки, не обязан думать об устройстве мира и социальной справедливости. Но многие так почему-то думают, хотя установка скамейки не решает никаких проблем, кроме отсутствия скамейки.

Ликин: Все это так. Натянуть дружелюбный интерфейс на ужасную реальность не значит решить проблему. Но тут есть обратная сторона. Каждый должен заниматься своим делом. Когда человек начинает заниматься не своим делом, получается плохо, тем более в России, где все знают, как тренировать футбольную команду, поднимать экономику, управлять страной вместо Путина. У меня с возрастом начинает накапливаться глухое раздражение ко всем этим претензиям. Не то чтобы я хотел защищать городские власти — они в этом не нуждаются. Но мы все время говорим с инфантильной интонацией, что вот, мол, они кладут плитку, а у нас нет детских садов. Это желчь первого фейсбучного порядка. Но как только ты начинаешь думать об этом дольше чем две минуты, ты понимаешь, что эта система более сложно устроена. Есть разные бюджеты, разные департаменты. Нельзя просто щелкнуть пальцами и перевести все деньги, выделенные на плитку, на строительство садов. Хочешь изменить жизнь — подними задницу с дивана и иди меняй, только перестань говорить «они».

Шапиро: У нас был интересный кейс в Выксе. Несколько лет назад мы приехали туда с фестивалем современной культуры, к которой хотели приобщить всех местных жителей. Фестиваль этот под названием «Арт-Овраг» придумала компания ОМК, которой принадлежит Выксунский металлургический завод, где работает полгорода. Мы там были вторыми по счету кураторами три года подряд. На третий год нашей работы жители наконец поверили в то, что мы делаем, но до этого мы слышали одно и то же: вы бездумно тратите деньги на какую-то ерунду, лучше отдайте их пенсионерам. Наверное, можно было бы и отдать. Но фестиваль современной культуры много что меняет в городе. Это факт, и его даже неловко обсуждать. Можно ли улучшить качество жизни путем только благоустройства? Нет, конечно. Но об этом и не идет речи. Мы бы, кстати, с удовольствием сделали и больницу, но никто пока не предлагал. Тут еще вот что важно. Мало что сегодня может так объединить людей, как то, что у них под ногами. Когда ты каждый день ходишь по дороге от дома до магазина, ты лично заинтересован, чтобы эта дорога была сделана по-человечески. Люди понимают, что делают это для себя, и это может быть началом чего-то большего.

Ликин: В Москве, в России происходит медленная либерализация нравов. Они либерализуются медленно, долго и разными сложными механизмами. В том числе таким. Какие-то вещи меняются на наших глазах. Мы же «Стрелку» начинали еще при Лужкове. Вы сталкивались с аргументацией на его совещаниях? Я сталкивался и помню, как он себя вел. По-своему замечательный мужик, но искренний самодур. Качественный. А Сергей Семенович научился говорить как чиновник-технократ. Он никогда не скажет «мне не нравится», он говорит, что, мол, вы же понимаете, этот проект не соответствует ни базовым запросам жителей района, ни целям города. Мы можем бесконечно оспаривать аргументы власти, но эти аргументы появились, и уже хорошо. Они произносят слова типа «фидбек». Десять лет назад это было невозможно.

Шапиро: Все понимают — сейчас принято прислушиваться к общественному мнению. И начинают придумывать, как бы это мнение сымитировать. Но само осознание, что надо хотя бы имитировать, — уже шаг вперед. На сегодняшний день большая часть общественных слушаний, во всяком случае, там, где мы участвуем, — это реальные обсуждения со вполне реальными людьми их реальных проблем.

— При этом мы все более или менее себе представляем, как проходят голосования на «Активном гражданине».

Шапиро: Это да, это как раз из первой части, про имитацию.

— У Григория Ревзина несколько лет назад был хороший текст — «Гибель бобов». Он там, если коротко, приходит к выводу, что архитектура вообще никак не влияет на человека — это только прекраснодушие архитекторов позволяет так думать. Вы с таким утверждением согласны?

Шапиро: Когда-то во времена расцвета журнала «Афиша» мы вместе делали большую выставку французского фотографа Яна Артюс-Бертрана на Чистопрудном бульваре. Это была первая в Москве уличная выставка, и для нее нужно было подготовить всю инфраструктуру, в частности, столбы на бетонных основаниях, где должны были разместиться планшеты с фотографиями. А Чистые пруды тогда были не самым спокойным местом. Когда рабочие ночью монтировали эти столбы, туда прибегали какие-то казаки с саблями и разрезали эти конструкции напополам, и мы никак не могли закончить. Там уже и полиция приходила, а все без толку. Когда приехала сестра Артюс-Бертрана, которая курировала выставку, мы ей честно сказали: у нас тут бетон рушат, а когда мы повесим фотографии, они и пяти минут тут не провисят. На что она ответила: «Нет, этого не будет, вот увидите». Она рассказала, что точно такие же выставки показывали в Рио и других гораздо более страшных местах, и первая реакция везде была одинаковой — приходили вандалы и все рушили. Но как только появлялись планшеты с фотографиями, все успокаивались. И вы знаете — так и случилось. Ничего там не порезали, не нарисовали, не украли. Два месяца выставка провисела, потом ее демонтировали, и на Чистые пруды вернулся прежний бедлам.

Ликин: Я, конечно, не согласен с Гришей. Среда очень сильно влияет на людей.

Шапиро: Мне кажется, Гриша запоздало дискутирует с модернистской идеей о том, что мы выращиваем и воспитываем нового человека и, чтобы его воспитать, нужна новая архитектура. Так, конечно, не бывает. Но по-другому бывает.

— То, чем прославился Wowhaus, — это модная, современная, но временная архитектура, которая до сих пор не воспринимается как «взрослая». Почему-то отношение к ней даже среди профессионалов остается скептическим. То есть никто из них не скажет, что это плохо, но сами все хотят делать монументальную архитектуру. Тут в деньгах дело или в чем?

Ликин: Вы понимаете, с архитекторами происходит то же, что и со всеми остальными. Я знаком с некоторыми очень важными руководителями разных медиапроектов, и они до сих пор считают, что метровое телевизионное вещание — это ого-го, а интернет — загон для маргиналов. Они всегда так будут считать, но это никак не отменит важности современных медийных форматов. С архитектурой происходит то же самое.

Шапиро: Понятие «архитектура» сильно расширилось за последние уже много лет. Архитектура — это больше не Палладио. И сложно обсуждать, является ли среда важным объектом проектирования или нет. Очевидно, что да. Многие бюро, которые занимаются большой архитектурой, сейчас пытаются отрастить у себя средовые подразделения. При этом задачи решаются те же, что и раньше, просто другими способами.

Ликин: Просто стало понятно, что разницы нет. Мир стал гораздо более текущим и транспарентным, и ты можешь, конечно, стоять в нем, героически сжавшись в одной позе. В некоторых случаях это выглядит романтически, а в некоторых — просто глупо. Что действительно изменилось — срок жизни архитектуры. Раньше архитектор, заставший снос своего здания, был исключительным случаем. Это было странно и почти трагедийно. Сейчас архитекторов учат, что то, что они создают, должно как-то жить, трансформироваться и умирать.

— Вам часто приходится хоронить свои постройки?

Шапиро: У нас постоянно что-то сносят, что-то гниет само, что-то перестает быть нужным. Это нормальный процесс, не нужно его драматизировать. В парижском районе Дефанс есть строение в форме табуретки — Большая арка Дефанс. Она там появилась, как раз когда я оканчивал институт, и тогда это было дико модное сооружение, которое, казалось, опережало время. Если сейчас к ней подойти, видно, что облицовка проржавела, каркас покосился, а само строение как-то потускнело и выглядит ужасно. А наверху продают нижнее белье и какое-то барахло. Понимаете, в Париже, в центре архитектурной мысли, стоит такая почти трущоба.

— Часто же говорят, что современная архитектура не умеет стареть.

Шапиро: Так, может, ей и не надо стареть. То, что со временем выглядит безобразно, нужно сносить, а то, что проходит проверку временем, необходимо сохранять. Мы за последнее столетие стали слишком толерантны ко всему, что нас окружает, а между тем не нужно сохранять все подряд.

Ликин: Архитектура когда-то транслировала содержание идейно-ценностной вертикали и в этом смысле принадлежала к большим, настоящим искусствам. Сейчас всего стало слишком много, и мы научились быть толерантными. Это приводит к торжеству серости и посредственности, когда все становится равнорелевантным. Гройс в одной из своих работ говорит, что Google возвращает нам новое Средневековье — выравнивает профанность и профессиональное мнение.

Шапиро: Поскольку идеология была важна, у Сталина было два главных инструмента для ее утверждения — кино и архитектура. Но идеологию можно формулировать разными способами. Бесконечное поле пятиэтажек — это тоже идеология. То есть архитектура продолжает оставаться идеологическим инструментом, просто она иначе транслирует эту идеологию.

— По-моему, сегодняшняя российская власть вообще не видит архитектуру в этом качестве, и это впервые так за последние сто лет. Мы ведь примерно понимаем, в чем был политический смысл авангарда, сталинской архитектуры, даже лужковской. А сегодняшней — в чем? В аполитичности? Но это же не идеология.

Шапиро: Конечно, конечно. Создание городской среды в том виде, в котором мы ее видим сегодня, — это внятная политическая программа, осознанное политическое действие.

— В чем тогда его смысл?

Шапиро: В создании комфортной среды, где все хорошо.

Ликин: Никакого политического нарратива, который можно было бы транслировать с помощью архитектуры, больше нет. Похищенную у хипстеров теорию малых дел власть блистательно перевернула в комфортизацию среды.

— Комфортизация как ответ на политизацию, о которой все время говорит Глеб Павловский.

Шапиро: Но так ведь происходит не только в России.

— Ну вот в Тбилиси мы видели, как такая же комфортная среда мгновенно превращается в пространство для политического действия, многотысячных протестов. Ребята из клубов, которые вышли на Руставели, так и говорили властям: вы отнимаете у нас общественное пространство.

Шапиро: Я месяц назад вернулся из Тбилиси и могу сказать, что там нет никакого консенсуса относительно благоустройства. То, что нам кажется комфортной средой, местными жителями воспринимается не вполне так. Площадь может быть местом расслабления, местом парадов и местом протеста. Это не вопрос площади, это вопрос тех людей, которые ее присваивают на какое-то время.

Ликин: С другой стороны, попробуй попротестуй в «Зарядье». Так чудесно там все растеррасировано.

Шапиро: Но это ведь и не площадь.

Ликин: Какая разница. Как известно, любую мысль можно довести до абсурда. Сейчас это очень актуально. Можно и Красную площадь разбить на разные уровни, соединить пандусами, чтобы уж наверняка.

— Были у вас за эти годы профессиональные компромиссы, которые дались труднее всего и за которые до сих пор стыдно?

Ликин: Дом новой культуры в Калуге — во многом компромиссный продукт. У него сложная история, он многократно сокращался по бюджету — то есть сколько нам выделили в 2010-м в рублях, столько у нас и было в 2015-м, когда дом строился, хотя понятно, что за пять лет эта сумма сильно сжалась. Именно поэтому все плохое, что могло произойти с этим проектом, произошло. При этом, насколько мы знаем, он самый востребованный из трех инновационных культурных центров, построенных Минкультом по этой программе, и для Калуги это важная точка притяжения.

Шапиро: Хотя, конечно, построен он из таких странных материалов, что его ждет та же судьба, что и «табуретку» в Дефансе.

— Этот компромисс как раз объясним, а есть совершенно необъяснимые. Для меня, во всяком случае. Вот вы, Дмитрий, много лет работаете главным художником Первого канала, при этом вас не назовешь горячим сторонником власти. Нет ли тут противоречия?

Ликин: Я его не вижу. Я на Первом канале не занимаюсь ничем стыдным. Я беру пачку бумаги, на которой что-то написано, и после некоторых моих усилий получается какой-нибудь волшебный Ледовый дворец, где катаются дети и показывают чудеса. Не то что я делаю это лучше всех, но, по крайней мере, вхожу в тройку лидеров в профессии в этой стране. Поэтому, что могу, я делаю с открытым забралом. Никто не спрашивает меня, как делать новости или политические программы. Могу ли я на это повлиять? Очевидно, что в той должности, которую занимаю, — нет.

— То есть контекст вообще не важен?

Ликин: Не сказать, что совсем не важен. Конечно, я не стал бы оформлять съезд движения «Наши» в «Лужниках». Правда, и не просили. Есть вещи, которые я никогда не стану делать, но я точно не согласен с Сергеем Пархоменко и Дмитрием Быковым, которые говорят, что недопустимо сотрудничать с преступной властью. Очень важно всеми силами расширять пространство допустимого, потому что пространство допустимого рано или поздно становится пространством возможного.

Шапиро: Если вы занимаетесь архитектурой в России, побег за рамки реальности невозможен. И потом, понимаете, мы верим, что эстетика все-таки первична. Но нам так положено думать.

— Положено. Вы по-прежнему не получаете зарплату в бюро? Или что-то изменилось?

Шапиро: Да, поскольку коммерческого смысла в нашей работе стало больше. У меня нет другого занятия, кроме архитектуры, я этим живу. Заказов много, но при этом нельзя сказать, что архитектура в России оплачивается хорошо. И это тоже большая проблема, которая прямо влияет на качество архитектуры. Слава богу, что кроме материальных есть еще и другие стимулы. Есть проекты, которыми мы бы занимались и без денег.

— Полагаю, реновация Архангельского — один из них. На каком она сейчас этапе?

Шапиро: О, это очень сложная история, там много компромиссов.

— В чем они?

Ликин: Есть охранительные регуляции, которые мы всячески поддерживаем, есть пул людей, которые хотят, чтобы что-то менялось в направлении «жить стало лучше, жить стало веселее». Мы пытаемся придумать для всего этого какой-то фрейм, какие-то прописи и прикладываем массу усилий, чтобы все необходимые решения были максимально щадящими по отношению к среде и при этом максимально невыразительными. В Архангельском такой сложный ансамбль, что запихивать туда еще одну выразительность опасно.

Шапиро: Мы там занимаемся комплексной стратегией развития территории музея-усадьбы — все-таки это 600 га, также включающих охраняемую природную зону Лохина острова. Наш мастер-план, принятый Попечительским советом усадьбы, рассчитан на перспективу: сейчас музей пустует, но через два года начнут вводиться в строй районы Рублево-Архангельское на 30 тысяч жителей и Ильинские Луга на столько же, а в 15 минутах ходьбы откроется метро. И тогда придется не привлекать в Архангельское людей, а защищать эту территорию от бесконечного наплыва посетителей. Согласно нашей стратегии, в ближайшие три года в усадьбе произойдет уплотнение функций — просветительской, выставочной, научной, рекреационной, а затем мы перенесем часть посетительской активности в лесопарк и разработаем регламент посещения Лохина острова и самой усадьбы. Это пример, как мы называем, «сквозного проектирования»: когда наше бюро разрабатывает проект от макроуровня (мастер-план и схема транспортной доступности) до создания инфраструктуры комфорта на отдельных территориях (Малая набережная, Императорская аллея) и, наконец, до микроуровня (детали конкретных архитектурных форм — фонарей, лавочек, входных зон). Учитывая ценность этой территории и то, как неудачно она до этого преобразовывалась, вернее, не преобразовывалась, неудивительно, что вокруг нее давно сложился общественный интерес.

— У Архангельского есть немало защитников, которые, конечно, по-своему видят будущее этой территории. С Евгением Соседовым вы общаетесь?

Шапиро: Да, и у нас пока нет противоречий. Надо отдать Жене должное: он очень много сделал для сохранения этого места. Но и у нас есть определенный взгляд, каким должно быть современное вмешательство в эту среду. К сожалению, он далеко не всегда совпадает с мнением окружающих.

— В чем это несовпадение?

Ликин: Мы считаем, что какие-то технологические решения — павильоны для еды, туалеты — должны быть подчеркнуто современными, прозрачными, незаметными и временными, чтобы они отличались от исторической застройки. И чтобы через 15—20 лет их можно было легко убрать без вреда для среды. Некоторые люди считают, что это чушь, они верят, что надо строить каменные здания в соответствии с историческим стилем.

Шапиро: Мы им объясняем: друзья, на этой аллее никогда не было электрических фонарей. Но освещать территорию надо, поэтому давайте поставим здесь современные и максимально незаметные фонари, которые никак не изменят образ этого места. А они говорят: давайте установим фонари с завитками, какие устанавливали в Петербурге в конце XIX века. Сложно это все.

Ликин: Проблема в том, что мышление непрофессионала прецедентно. Непрофессионал как обычно говорит? Я где-то там увидел гениальное решение, это так круто, давайте сделаем так же. Но дело в том, что эти люди, искренне желая сделать как лучше, всегда делают нечто вторичное.

— И где выход — никого не слушать?

Шапиро: Надо разговаривать с людьми на понятном им языке, потому что, повторюсь, в случае с Архангельским мы имеет дело с местом общественного интереса. Иногда компромисс — это не так плохо. Он необходим, чтобы не возникало ненависти ни к месту, ни к архитекторам.

Ликин: Разговаривать с людьми, конечно, надо, чтобы понять, что именно мы хотим здесь сделать, но решать, как это делать, должны профессионалы.

— Тут вопрос, как и кто будет разговаривать. Московские власти, допустим, это делать не умеют, чему пример — история с «Моей улицей». То есть сама по себе программа вроде бы правильная и полезная, но пиаровски она была проиграна мэрией. Разве нет?

Ликин: Конечно. Для наших властей массовые коммуникации — больное место, потому что власти этот орган у себя не отрастили. Более того, они коммуникацию заменяют пиаром. То есть это устройство не для диалога, а для монолога, вернее даже, пропаганды. На самом деле эта задача легко решается, просто ее никто не решает. Они искренне тратят миллионы на насильственный промоушен своих идей и ценностей, реагировать на которые можно, на их взгляд, только одним способом — благожелательным одобрением. А инструмента для критического осмысления не создано. Но я горячо убежден, что это будет происходит.

— Все ваши самые известные проекты связаны с Москвой, но тут, кажется, вы и так сделали все, что могли. К регионам не приглядываетесь?

Шапиро: Мы там что-то делаем периодически. Например, в июле завершатся работы по созданию новой набережной, пешеходной улицы и площади в Туле. В прошлом году мы потратили несколько месяцев на обсуждение этих проектов с местными сообществами. Мы там не единственные и не главные действующие лица, но все-таки смогли приложить руку к благоустройству центральной части города. В Казани вот сделали парк. Сейчас проектируем фермерский рынок в Алма-Ате. В Ростове-на-Дону сделали проект реконструкции Зеленого театра. Вместе со студентами сделали проект парка в городе Менделеевске, это в Татарстане. В Новосибирске спроектировали целый жилой комплекс.

Ликин: Проблема в том, что в России настолько укоренены социальная апатия и институциональная оппозиция любому усилию, идущему сверху, что любой нормальный человек считает зазорным участвовать в этом процессе. В лучшем случае ты сталкиваешься с теми, кто пишет письма на радиопередачи. Вот вы много в своей жизни написали писем на радиопередачу? Полагаю, что ни одного. Но их туда приходят десятки тысяч, и кто-то же их сочиняет. Настоящих буйных мало, как пел Высоцкий, и на первом этапе работы ты всегда имеешь дело именно с ними. Ужас состоит в том, что тебе надо прорваться через этот фильтр, придумать какое-то упражнение, которое добирается до людей, по-настоящему заинтересованных в изменении среды. В какой-то момент тебе должны поверить, что ты делаешь это не ради отчета, а ради дела; попутно ты должен объяснить, почему на это вообще нужно тратить деньги вместо того, чтобы отдать их пенсионерам. Здесь, как и везде, ты не можешь остаться в рамках своей четкой задачи.

Шапиро: Работая в других городах, мы всегда стараемся сотрудничать с местным профессиональным сообществом. Главная проблема у молодых архитекторов в провинции — отсутствие практики. Непрактикующий архитектор — не вполне архитектор, к сожалению. Поэтому мы устраиваем воркшопы и лекции, стараемся обучить местных коллег, передавая, насколько возможно, свой опыт. Молодые люди, студенты, в том числе и непрофессионалы, с большим энтузиазмом во всем этом участвуют. Мы хотим, чтобы после окончания нашей работы на месте остался не только архитектурный объект, но и вовлеченные, готовые к деятельности местные горожане. Это в идеале. Город нельзя поменять разовым, пусть даже масштабным и дорогим, усилием. Только перманентная деятельность городской администрации и жителей, их воля к переменам позволяют надеяться на устойчивое позитивное развитие. Не всегда нужны большие деньги, чтобы что-то улучшить в городе. Хорошую скамейку можно сделать за те же деньги, что и плохую.

— А можно сделать и бесплатно.

Шапиро: Мы это практикуем чаще, чем хотелось бы. Бывает довольно много холостых выстрелов, когда кажется, что обо всем уже договорились, мы загорелись, начали работать, а потом проект срывается. На самом деле, мы довольно много работаем «в стол», на перспективу. Каждые три месяца к нам приходит новый набор интернов, и мы с ними делаем какие-нибудь классные проекты, над которыми интересно подумать. С последним потоком мы сделали концепцию новой жизни московского монорельса. Старались уйти от повторения нью-йоркского Хай-Лайна, изучали градостроительный контекст и предлагали разные функции на разных участках. Главная идея — это такая «тропа здоровья»: там можно бегать, ездить на велосипеде, роликах и прочее. Ну и много чего другого. Нам этот проект никто не заказывал, и никто его не оплачивал. Но так же было и с Крымской набережной: мы ее придумали для своего удовольствия, а потом оказалось, что это всем нужно. Мы надеемся еще когда-нибудь этот трюк повторить.

Понравился материал? Помоги сайту!