Стеклянный совслужащий и оппортунист в керамике

В издательстве «Кучково поле» выходит книга, посвященная необычной фигуре советского искусства — Ариадне Арендт (1906—1997), одной из немногих женщин-скульпторов поколения 1920-х годов. Внучка известного врача и первопроходца российского воздухоплавания Николая Арендта, Ариадна родилась в Симферополе и росла в артистическом окружении. Ее тетка была замужем за Михаилом Латри, внуком Ивана Айвазовского, семья дружила с Максимилианом Волошиным.

После Симферопольского техникума изобразительных искусств Ариадна Арендт училась в московском ВХУТЕИНе у Веры Мухиной, Иосифа Чайкова и Владимира Фаворского, где встретила своего первого мужа — скульптора Меера Айзенштадта. В 1934 году родился их сын Юрий, а через два года Ариадна попала под колеса трамвая и лишилась обеих ног, оставшись одна с маленьким ребенком. В 1941 году в ее жизни появился новый спутник и единомышленник — скульптор Анатолий Григорьев, но в 1948-м он был арестован по сфабрикованному делу об «антисоветском теософском подполье» и пробыл в лагере до 1954 года. Занятая борьбой за освобождение Григорьева из-под ареста, Арендт продолжала работать в скульптуре и уже в послевоенные годы изобрела собственный метод монтажа объема из отдельных камней или окаменелостей.

Кроме научных статей, воспоминаний и альбома произведений в книге впервые опубликованы фотографии из семейного архива и собственные тексты Арендт, написанные очень литературно и живо, с глубиной и характерной самоиронией. COLTA.RU приводит одну из таких коротких новелл о том, как студенты ВХУТЕМАСа-ВХУТЕИНа и ИНПИИ пытались примириться с нарастающими к концу двадцатых колебаниями идеологического курса, а советская скульптура переживала подлинный шторм.

Загогулина, или Как нас м(учили)

Мы благополучно закончили первый курс основного отделения Вхутемаса, хотя в процессе учебы было много непонятного, особенно с дисциплинами «Объем» и «Пространство».

В 1928 году на втором курсе студенты вздохнули свободно. Под руководством В.И. Мухиной мы продуктивно работали с живой натурой.

Наше счастье продолжалось недолго: уже с первого полугодия стали поговаривать о закрытии ВХТИ и переводе нас в Ленинград. Эти разговоры нервировали студентов, разрушая рабочую атмосферу.

ВХТИ посетил ректор Ленинградского художественного института Маслов, он много говорил о реорганизации художественных вузов и о пользе слияния двух вузов в один. После его посещения нам официально объявили, что по окончании летней практики мы должны ехать прямо в Ленинград.

После отъезда Маслова мы впервые почувствовали что-то странное, когда нам поставили обыкновенную голую натурщицу… с метлой.

Нам объявили, что отныне мы должны рисовать натуру не просто, а непременно «в производственных позах». А на вопрос: «Почему же она голая?» — дан был ответ: «Так надо».

Конец года был совершенно скомкан, — не работалось, многие возлагали большие надежды на Ленинград и на преподавание скульптора А.Т. Матвеева.

Первое впечатление от ИНПИИ (Институт пролетарского изобразительного искусства — так назывался новый вуз) мы получили сразу при входе во двор бывшей Академии художеств. Нас встретили сваленные в кучу и смотревшие безмолвно гипсовыми глазами Аполлоны, Венеры, Гермесы, Дискоболы… Какие-то ребятишки, устроив из них мишень, ловко издали попадали в них кирпичами, отбивая носы, руки, ноги, головы, и с веселыми победными кличами убегали, растаптывая и смешивая с грязью эти «вредные остатки буржуазной культуры», довольные своей разрушительной работой.

Вспомнилось, как за год до этого я посетила музей слепков при академии и какое прекрасное впечатление произвела на меня громадная анфилада зал, наполненная прекрасно подобранными и расставленными репродукциями классических вещей…

Мне стало как-то не по себе…

В актовом зале я увидела стены, сплошь завешенные холстинами. На мой вопрос ответили, что за холстинами находятся копии с картин старых мастеров, а завешены они, чтобы не влиять вредно на студентов ИНПИИ. Все это не предвещало ничего хорошего. И действительно, третий курс прошел ужасно. Можно положа руку на сердце сказать, что мы провели весь год, тупо смотря на пустые станки и изредка с тоской поглядывая на ящики, наполненные глиной.

Нам проповедовали, что ИНПИИ не должен иметь ничего общего с прошлым искусством, что мы не должны работать с натуры, что анатомия — это пагуба. Любить Микеланджело и других классиков — мещанство, в музеи ходить позорно, это значит не надеяться на свои силы. Мы, студенты, должны открыть методы работы и форму для нового искусства, а также изобрести стиль для нашей эпохи. И вот унылые студенты и натурщики, которые остались без работы, бродили по коридорам академии. Мы часами сидели в бездействующих мастерских и мечтали, чтобы скорее прозвонил звонок к окончанию занятий.

Обычными материалами для скульптуры нам пользоваться не рекомендовалось, нам предлагали изобрести что-то новое. «Делайте плакат, — говорили нам, — новая скульптура должна походить на кино, чтобы было быстро, к моменту и чтобы воспитывало массы. Старая скульптура отстала от жизни — пока вылепят да отольют, момент уже прошел…»

Временами кто-нибудь из нас, оторвавшись от мрачных дум, брал комок глины и начинал лепить. Обычно руководитель находил в работе какую-нибудь ересь — буржуазный уклон. Буржуазным искусством считалось все, сделанное до нашего времени. Одну мою знакомую лишили общежития за то, что она читала Пушкина. Это тоже было нам запрещено.

Немногочисленные работы студентов были сделаны по стандартной схеме: непременно грубая фигура или группа — рабочий или работница со скуластым лицом, топорная поза и всегда поднятая кверху рука. Только такие работы изредка признавались.

По скульптурному факультету пронесся слух, что на очередном просмотре на монументальном отделении один студент после критики его работ задал преподавателю вопрос: что же нужно делать и как работать? Преподаватель Матвеев, несколько замявшись, ответил: «Гм… да делайте какую-нибудь такую… этакую загогулину», — и, круто повернувшись на каблуках, быстро вышел из мастерской.

Студенты стали размышлять над этим не совсем понятным словом, стараясь вложить в него тайный смысл, но все-таки слово «загогулина» так и осталось неразгаданным. Обдумав это хорошенько, мы пришли к выводу, что наши преподаватели поставлены в положение не менее тяжелое, чем мы — студенчество.

Мы, «бытовики» третьего курса, трое, а затем пятеро студентов, работали в одной мастерской с выпускниками. Четвертый курс был выпускной, так как действовал лозунг «пятилетка — в четыре года», и нам срезали пятый курс.

Один из наших студентов, искренне желавший найти выход из положения, сказал, что настоящая равноправная коллективная работа может быть выполнена при условии, если положить кусок глины на станок, встать вокруг него и ждать, пока всем придет в голову одна и та же мысль.

Однажды нам дали тему «Религия — тормоз индустриализации страны». Сначала мы вдохновились, тема нам показалась интересной, и мы хотели энергично приняться за работу, но нам объявили, что в ИНПИИ нет больше места для индивидуальной работы (так как этот метод устарел) и мы должны коллективно делать эту вещь на равных правах.

Мы стали рассуждать, как подойти к работе. Решили все вместе приступить к эскизу. Но если принять эскиз одного человека, то все остальные будут исполнителями, а нам сказали «на равных правах». Кто-то предложил принести доску, всем встать перед ней и мелом начать чертить одновременно всем схему будущей вещи. Из этого ничего не получилось, и это предложение скоро было отвергнуто.

Один из наших студентов, очень честный человек, искренне желавший найти выход из создавшегося положения, сказал, что настоящая равноправная коллективная работа может быть выполнена при условии, если положить кусок глины на станок, встать вокруг него и ждать, пока всем придет в голову одна и та же мысль. Пока мы рассуждали, время шло день за днем, а задание так начато и не было.

Четвертый курс получил тему «Похороны вождя», тоже при условии коллективного исполнения. И вот в один прекрасный день мы увидели, что студенты четвертого курса необычайно энергично и сплоченно месят глину и таскают ее на станок. Очевидно, они нашли метод. Мы с любопытством стали наблюдать за ними.

Сначала все шло гладко и дружно, но скоро начались разногласия, а потом и ссоры. Один член бригады совсем отделился и начал самостоятельно работать над своей вещью. Остальные целыми днями переругивались и работу до конца так и не довели. Потом они выбрали бригадира, и каждый стал работать над своей частью композиции. Это была группа рабочих и колхозников, несущих тело вождя. Бригадир должен был руководить всем. Ссоры начались из-за того, что бригадир, по их мнению, слишком давил на их индивидуальные проявления, и тогда они, изгнав его, начали работать не каждый над своим куском, а меняясь и по очереди переходя на место соседа. Но это вышло еще хуже, так как то, что было хорошо по мнению одного студента, другой исправлял и переделывал. Кончилось тем, что все окончательно перессорились и перестали разговаривать друг с другом. Мы же так и не начали свой «тормоз». (Хотя одна студентка под шумок успела сделать эскиз. Это было колесо телеги, и в него руками и ногами вцепился попик в рясе — он и был «тормозом».)

Часто мы совершали экскурсии на крупные ленинградские заводы. Это было интересно. Мы завидовали чернорабочим, глядя на их несложную, всем понятную и полезную работу. Нам же рекомендовали смотреть на машины и изображать их, так как они гораздо красивее и нужнее человека. Присутствие человека в композиции в век индустриализации допускалось как второстепенное или даже третьестепенное приложение к машине.

Нам говорили, что если во время обучения мы не успеем найти новых форм, стиля эпохи и методов работы, то после окончания нам придется переквалифицироваться или торговать семечками на базаре, так как работы для нас не будет.

Многие переходили со скульптурного факультета на паркостроительный — архитектурный, некоторые совсем бросали вуз. Другие верили в правильность метода преподавания в ИНПИИ, им, пожалуй, было тяжелее всего, так как они были совсем растеряны.

Нам рекомендовали смотреть на машины и изображать их, так как они гораздо красивее и нужнее человека.

Единственным местом отдохновения была мастерская твердых материалов Сергея Федоровича Булаковского. Туда ходили несколько студентов, которые хотели приобрести навыки в работе по твердому материалу. Другие считали, что это никчемная и даже вредная дисциплина. Булаковский неоднократно выражал мнение, что руководство ИНПИИ является вредительским, разваливающим работу. Мастерская Булаковского просуществовала недолго — ее закрыли, а Сергей Федорович был выдворен обратно в Москву.

Так прошел третий курс…

На четвертом курсе все пошло совершенно по-другому. ИНПИИ превратился в свою полную противоположность. Стал процветать культ натуры, точнее — натурализм в скульптуре, живописи, композиции и рисунке. Ставилась натура, ввели даже анатомию.

Не для всех натурщиков эксперимент с отменой натуры прошел благополучно — ведь они целый год были без работы. Вспоминается натурщик Свешников — бывший преподаватель средневековой истории. (Этот предмет тоже был отменен, и он попал в натурщики.) Во время позирования он много нам рассказывал из своего любимого предмета. После года голодовки он получил первую зарплату, съел много пшенной каши и умер от заворота кишок. Утром его нашли мертвым в шкафу. Он был человек деликатный и тихий. По-видимому, почувствовав себя плохо, он залез в шкаф в пустой аудитории, чтобы никому не мешать.

В работе с натуры велели строго придерживаться натуры. Стали пользоваться давно забытыми циркулями и отвесами. Однако странности прорывались наружу. Однажды поставили натурщицу, чтобы лепить барельеф. Не зная, как лепить барельеф, строго придерживаясь натуры, мы спросили преподавателей — мнения их разделились. Одни говорили, что просто с натуры барельеф делать нельзя, надо его непременно раньше нарисовать, другие говорили, что можно… Этот вопрос остался для нас невыясненным, и мы решили приступить к работе, тогда будет видно. И вот во время работы ко мне подошел скульптор, он, кажется, был нашим деканом (точно не помню, какую должность он занимал, но был ближайшим нашим начальством), и спросил, что я делаю.

— Барельеф, — ответила я.

— А что это у вас в руке?

— Обыкновенная стека, — ответила я, несколько удивившись и показывая свою злополучную ничем не замечательную стеку.

Тут он мне сообщил, что стека только усложняет работу, надо работать пальцами, так как основная работа скульптора делается через зрительное впечатление в мозгу, потом по нервам переходит в пальцы и поэтому надо работать пальцами, а стека удлиняет этот процесс. Он еще сказал, что если бы можно было физически лепить мозгом, то у всех выходили бы гениальные вещи. Но вся беда в том, что впечатление проходит длинный путь от мозга к пальцам и от этого теряет силу. Он кончил свою речь советом соскоблить эпидерму (верхний роговой покров) кожи концов пальцев, как это делают… взломщики несгораемых касс, чтобы лучше осязать.

Нам приносили фотографии турбин, и мы должны были их лепить. Один студент предложил вылепить оппортуниста в керамике, а сверху из прозрачного стекла сделать советского служащего, внутри которого просвечивал бы оппортунист.

Вспоминается еще один эпизод. После одного из обсуждений работ, видя, что все идет скверно, решили, что причина в том, что профессора плохо политически подготовлены. Тогда решили преподавателя общественных наук обучить скульптуре, чтобы потом он обучал скульптуре нас. Для начала мы повели его в Русский музей, чтобы узнать у него, в каких картинах прослеживаются новые, положительные веяния. Но, увы, у него оказался самый заурядный вкус, и нам пришлось оставить эту идею.

Вскоре после окончания ИНПИИ я узнала о том, что там было раскрыто вредительство и что руководители несут ответственность за свои дела.

Жалею ли я о потраченном в ИНПИИ времени, прошло ли оно бесполезно?

Времени и потраченных сил, несомненно, очень жаль. Но известную пользу ИНПИИ, конечно, мне принес. Я выучилась внутреннему сопротивлению, и потом, почувствовав на собственной шкуре все РАПХовские и другие извращения, я с уверенностью лишний раз могу сказать: если я не выучилась, как надо работать, то твердо узнала, как не надо работать, — это уже какое-то знание. А всякое знание есть положительное явление.

1960

«Искусство твое никуда не уйдет…»: Ариадна Арендт в кругу московских скульпторов. Воспоминания, письма / Составители: Наталья Менчинская, Наталия Арендт, Мария Арендт, Юрий Арендт. — М.: Кучково поле, 2018

ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА КАНАЛ COLTA.RU В ЯНДЕКС.ДЗЕН, ЧТОБЫ НИЧЕГО НЕ ПРОПУСТИТЬ

Понравился материал? Помоги сайту!