Красная гостиная на Воинова, 18

С. Ласкин. Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов. — М.: Новое литературное обозрение, 2019. 520 с. Серия «Критика и эссеистика». ISBN 978-5-4448-1152-8

* * *

Врач-кардиолог и писатель Семен Ласкин (1930–2005) был частью ленинградской литературной среды 1960-х — 1990-х годов: хорошо знал Аксенова и Гранина, общался с Эренбургом и Кавериным, виделся с Ахматовой — и на протяжении пятидесяти лет вел дневник, выдержки из которого недавно вышли отдельной книгой. Критики спорят, считать ли книгу примером «обычной» или «исторически значимой» дневниковой литературы, размышляют о том, насколько значительное место занимал Ласкин как писатель... Этот материал — не столько о литературе, сколько о попытке выйти за ее пределы. Не связанный наследственными или партийными писательскими контрактами, Ласкин получил счастливую возможность воспринять искусство 1930-х годов как увлеченный неофит — и использовал доступные ему административные рычаги, чтобы начать организацию целого цикла выставок в Доме писателей. Этот «немузейный», компромиссный формат, напоминающий «однодневные выставки» довоенных авторов в московском Союзе художников, заметно изменил культурный ландшафт города и вызвал волну интереса к наследию Малевича, Филонова и Матюшина.

Работая над выставками, Ласкин написал несколько необычных книг о забытых или малоизвестных художниках, которые можно назвать расследованиями: цепочки совпадений и связей между героями приводили к неожиданным открытиям. Например, один из его героев — участник «Круга художников» Василий Калужнин (1890–1967) был поначалу известен только в беглом описании Бориса Суриса и художников-современников; потом на другом конце страны обнаружились уцелевшие картины; наконец, выяснилось, что Калужнин преподавал в СХШ у будущих арефьевцев. Но если советская проза требовала определенного сглаживания углов, то дневник дает полный черновик этих поисков — документальное описание социальных пространств позднесоветского Ленинграда соседствует с характеристиками многих художников старшего поколения, сохранивших живость и независимость суждений. Среди «контактов» Ласкина — вечная парижская авангардистка Герта Неменова, тихий «круговец» Яков Шур, последний обэриут — фантаст и поэт Геннадий Гор. Именно от Гора Ласкин перенял интерес к коллекционированию: итогом стало собрание, которое можно поставить в один ряд с известными коллекциями Чудновского или Левитина.

В дневниках Ласкина — описание выставки в ДК им. Газа и замысел романа о сестре Павла Филонова; фантастичная история этюда Малевича, купленного когда-то за бесценок Алексеем Толстым для Дома писателей; рассказ о картине «северного Пиросмани» Константина Панкова, которая послужила кому-то клеенкой в блокадные годы, и образ мертвой собаки, завернутой в холст участницы группы «Зорвед». Наконец, почти предсмертная реплика Александра Самохвалова: «Если бы я записывал свой бред — я был бы сильнее Кафки».

Подробнее о коллекции Семена Ласкина и его восприятии искусства XX века COLTA.RU рассказал его сын и составитель книги, автор пояснительных текстов и примечаний, писатель и историк Александр Ласкин.

— Расскажите, как создавалась эта книга. Насколько я понимаю, первоначальный материал дневника пришлось сильно сократить.

— Так вышло, что дневник отца я прочел только в 2015 году, через десять лет после его смерти. Оказалось, это 24 тетради по 96 страниц каждая, а значит, всего больше 2300 страниц. Я двигался от тетради к тетради и то, что мне особенно нравилось, публиковал в Фейсбуке. Меня удивила реакция — откликались не только знакомые, но и незнакомые. Всем было интересно, все прямо-таки рвались комментировать… Затем мои фейсбучные публикации увидели в Музее Ахматовой и предложили сделать вечер, посвященный дневнику. Этот вечер состоялся, и на нем я читал отцовские записи. Тут-то мне и представилась книга примерно в том виде, в котором она существует сейчас.

Я понимал, что с таким объемом не справится никакое издательство и, главное, он будет непосилен для читателя. Все же после 25 печатных листов чтения нон-фикшен внимание рассеивается. Поэтому я разбил дневник на главы. Каждая глава — персонаж его биографии или важная тема. Вот — в развитии во времени — история отношений с его однокурсником и другом Василием Аксеновым, с однокурсником и другом Ильей Авербахом, с Геннадием Гором, Даниилом Граниным... Ну и еще три главы, посвященные его выставочной деятельности, дружбе с художниками и его книгам о них...

Последняя глава посвящена не «контактам», а «одиночеству». Она рассказывает об авторе дневника, о его сетованиях, переживаниях, надеждах… Кажется, Шкловский говорил, что «жизнь сюжетна», но если в ежедневных записях этот сюжет скрыт, то при таком построении выходит на поверхность.

К тому же я решил эту книгу сделать вроде как «на два голоса». Ведь дневник пишется, говоря словами Мандельштама, «опущенными звеньями». Зачем автору дневника объяснять то, что ему ясно и так? Но читателю-то надо это знать! Вот почему каждую главу отцовских записей предваряют мои, сына, «пояснительные тексты».

Есть еще один важный мотив. Дневник — это записи по ходу жизни, по сути — онлайн. Тем важнее взгляд со стороны, из другой эпохи. Хотя большую часть жизни мы с отцом прожили рядом, но многие ситуации сейчас воспринимаются как исторические. Ведь это случилось не только с ним, но и со всей страной.

В старом фильме Льва Кулешова, посвященном ГОЭЛРО, есть мультипликационный эпизод, в котором показывается, какие классы должны исчезнуть. Называются «интеллигент», «буржуй» и «кулак». Надеюсь, с «интеллигентом» Кулешов поспешил, но «советский писатель», так же как «советский художник» или «композитор», точно принадлежит прошлому.

Надо понимать, что советским писателем отец был не по убеждениям, а по обстоятельствам. Как бы ни огорчала его окружающая жизнь, он печатался в советских журналах, состоял в Союзе писателей СССР, ходил в советские магазины и смотрел советский телевизор… Единственное, что он мог позволить себе несоветского, — писать печальные рассказы, которые с трудом публиковались, читать самиздат, а также заниматься коллекционированием. С легкой руки замечательного питерского писателя Геннадия Самойловича Гора, которого отец считал своим учителем, он стал всерьез интересоваться изобразительным искусством…

Приобщая отца к тайнам живописи, битый-перебитый Гор («проваренный в чистках, как соль» — опять вспомним Мандельштама) открывал ему свою главную тайну. Если у тебя на стенах висят Фальк и Панков, Петров-Водкин и Зверев, Петр Соколов и Евграфов (вещи этих художников были в горовском собрании), ты вроде как переносишься в другое пространство. Кстати, любимый сюжет Гора-фантаста — герои его повестей и романов уходят в картину. Это такая форма эмиграции: ты перестаешь существовать в этой реальности и оказываешься в другой, живописной, системе координат. Кстати, этот мотив точно передает впечатление, возникавшее, когда мы бывали у Гора в гостях. Уж какой тут Брежнев, какие съезды партии, какая «пятилетка — в четыре года»! Не помню, был ли у Геннадия Самойловича телевизор, но, если и был, он выглядел странно в сравнении с тем, что «показывали» и «рассказывали» прекрасные мастера.

— Вы пишете об отце как о кураторе, который осознанно выстраивал свою выставочную политику: в каком-то смысле не случайно, что его другом и единомышленником стал Евгений Ковтун, один из ярких новаторов послевоенного искусствознания. Как получилось, что Семен Ласкин занялся организацией выставок?

— Отец по профессии был врачом, а значит, человеком практическим. Врач не может только желать здоровья: он должен прописывать лекарства, делать капельницы и уколы… Этим и отличалась позиция отца. Если так получилось, что живопись вошла в его жизнь, ему надлежит художникам помогать. Тем более что со многими художниками он тесно дружил. Кстати, в этом помогала его первая профессия: например, Александра Самохвалова он лечил, а к витебскому ученику Малевича Лазарю Хидекелю попал как врач реанимационной бригады «Скорой помощи» и буквально спас его.

Остальная его помощь связана с выставочной деятельностью. Отец возглавил выставочную комиссию в Союзе писателей и стал устраивать выставки. Думаю, в 70-е — 80-е годы Красная гостиная в писательском доме на Воинова, 18 была далеко впереди Русского музея.

Конечно, после перестройки Русский тоже стал подтягиваться, привечая Владимира Стерлигова, Татьяну Глебову, Павла Кондратьева… Этих художников, а еще Льва Британишского, Соломона Гершова, Давида Загоскина, Николая Кострова, Иосифа Зисмана, Рувима Фрумака, Раису Флоренскую, Леона Нисенбаума и Михаила Карасика отец выставил первым. Конечно, он выставил и тех, кого открыл, кто благодаря его энтузиазму и книгам был замечен, — «наивного» художника Николая Макарова и «круговца» Василия Калужнина. Позднее выставка Макарова состоялась в Русском музее, а Калужнина — в Музее истории Санкт-Петербурга, но эти экспозиции тоже были инспирированы отцом… Со временем Красная гостиная стала местом настолько известным, что здесь захотел выставиться классик соцреализма Евсей Моисеенко — есть особое честолюбие в том, чтобы оказаться не среди прикормленных, а среди отверженных.

— Врач-коллекционер — ситуация нередкая (можно вспомнить знаменитое собрание академика Абрамяна в Ереване, которое легло в основу одноименного музея — наверное, известного не меньше, чем собрание в Нукусе). Как зарождалась коллекция Ласкина? Было ли это случайностью или все-таки первоначальным намерением, которое сопутствовало работе над выставками?

— Для коллекционирования 70-е — 80-е годы были лучшим периодом. Для того чтобы собрать коллекцию, нужен был только вкус. Конечно, деньги тоже, но эти суммы были вполне доступны среднему интеллигенту… К тому же здравствовали замечательные художники, ученики Малевича, Филонова, Матюшина и Шагала. Работы их учителей томились в запасниках, но они не забыли полученные уроки и, как могли, тянули эту линию. Творчество «для себя» (и для вечности) надо было совместить с заказной работой. Оригинальнее всех в этом смысле поступил Рувим Фрумак — этот художник учился в Витебске у Пэна и Шагала, а потом у Фалька. Фрумак был главным художником одного из районов Ленинграда, и ему полагалась повышенная гонорарная ставка. Он нанимал студента Академии художеств, который за него рисовал Ленина (или Сталина), — полученную сумму они делили. Все это ради того, чтобы у себя дома писать натюрморты и пейзажи, которые не показывались почти никому.

— Спектр интересов Ласкина довольно широк, хотя можно сказать, что во многом он двигался на ощупь. Позднесоветские экспрессионисты, ученики Петрова-Водкина, «наивные» живописцы, «маркисты»... Что бы вы назвали важнейшей частью собрания?

— Среди тех возможностей, которые были у коллекционера 70-х — 80-х, отец нашел свою нишу. Он горячо полюбил художников, в 20-е — 30-е годы входивших в объединение «Круг». Это Давид Загоскин, Вячеслав Пакулин, Александр Русаков, Николай Свиненко, тот же Василий Калужнин. Думаю, тут была не только эстетическая близость, но и родство характеров. Отец был человеком очень мягким, порой нерешительным. Вот и «круговцы», стремившиеся объединить «советскую тематику» с «традицией французской живописи» (так сказано в их манифесте), предлагали некий художественный компромисс. В каком-то смысле «Круг» был создан в противовес сторонникам «Квадрата» и его автору Казимиру Малевичу…

— Кстати, о Малевиче и постсупрематистах. Одна из самых загадочных книг Семена Ласкина, «Роман со странностями», посвящена художнице Вере Ермолаевой, одной из главных последовательниц Малевича. После разгрома ГИНХУКа на свой страх и риск она продолжила собирать лабораторию в своей квартире — «группу живописно-пластического реализма». Расследуя историю разгрома этой группы, Ласкин встречался с живыми свидетелями событий, знакомился с уголовным делом в архивах КГБ и отчасти неожиданно для себя с головой погрузился в переживание той фазы истории советского искусства, которая все еще не была написана. Чтобы охватить и описать эти состояния, он обратился к мистике, проводил спиритические сеансы, синтезировав их с документальным материалом. Как вы воспринимали эту книгу, когда она создавалась?

— Это очень непростой вопрос, и в предисловии к главе дневника, посвященной этому роману, я пытаюсь на него ответить. Кстати, будучи участником книги «Одиночество контактного человека», я не всегда с отцом соглашаюсь. Все же мы с ним были не только родственниками, но и друзьями. Разве может быть дружба без споров? Так было при его жизни, почему же сейчас должно быть иначе!

Если же вернуться к «Роману со странностями», то это тот случай, когда нужно знать предысторию. Отец взялся за эту тему и, уже написав большую часть текста, понял, что лакун слишком много, а заполнить их нечем. И вдруг — словно кто-то решил ему помочь — в его жизни появляются экстрасенсы. Уж они-то все в точности знают! Что ни спросишь, тут же дают ответ. Причем сами выступают как посредники, а настоящим источником информации являются герои книги… Таким образом роман был спасен, но считать это решение приемом отец не хотел. Для этого он был слишком искренним человеком. Он, представьте себе, поверил! Или заставил себя поверить. И это при всем своем медицинском образовании. Будучи автором чеховской школы (лучшее, что он написал, — это рассказы), отец был чужд литературным ухищрениям. Самое ругательное слово для него было — «литературщина».

К тому же это еще 90-е годы. Голова шла кругом. То Кашпировский, то Чумак, то кто-то еще. Странным образом он эту бациллу словил… По мне, так в романе есть нечто куда более убедительное, чем экстрасенсы, — вера автора в то, что если и существует в русской культуре XX века что-то важное и интересное, то это искусство 20-х годов. Думаю, в этом и сказались уроки, которые он получил от Гора. Никаких других эпох (может, еще детство на Алтае, о котором он постоянно вспоминал) для Геннадия Самойловича не существовало.

— Да, фигура Гора в дневниках выступает практически как центральная. Думаю, именно их диалог позволяет переопределить образ советского писателя, почти случайно выявить контур его личного пространства, которое в итоге и открывает дверь в историю — как это происходило и в фантастических рассказах самого Гора.

— Недавно петербургская K-Gallery выпустила двухтомник, посвященный петербургским коллекционерам. На обложке — рядом с именами великого Левкия Жевержеева и прекрасного Абрама Чудновского — значится имя моего отца. Мне кажется, это справедливо — отец очень любил живопись, не мог и недели прожить без выставок, больше всего на свете любил разговаривать со старыми художниками… Когда он в последний раз попал в больницу и после операции на головном мозге был уже очень плох, я никак не мог придумать, чем бы его порадовать. Тогда я принес в палату альбом, посвященный русскому авангарду, и отец в первый раз за много недель улыбнулся.

Понравился материал? Помоги сайту!