«Она рисовала пером композиции из сотен фигур так, как будто только обводит их»

Мастер экспрессивных фантастических абстракций — живописец Николай Эстис и его вторая жена Лидия Шульгина (1957–2000) составили одну из самых необычных творческих пар позднесоветских лет. График и книжный иллюстратор, в конце 1980-х Шульгина занялась живописью, постепенно синтезируя ее с рельефом. Следующей ступенью для нее стали библейские циклы: многофигурные композиции разрабатывались на плоскости, переходя в объем бумажных рельефов, бумажных скульптур и необычных инсталляций, граничащих с театром. Неопримитив соединился в ее работах с отзвуками экспрессионизма, темами христианского искусства, поисками новой монументальности.

Лидии Шульгиной не стало 20 лет назад. Николаю Эстису сейчас 82. Алина Тукалло записала для COLTA.RU его воспоминания о самом напряженном и творческом времени их совместной работы — зарисовки художественной реальности и быта тех лет.

Союз художников с идеологической точки зрения был жуткой организацией, но выжить профессионалу без него было очень трудно. Я никогда от них не получал никаких льгот — ну, как бы не заслужил. Но зато при союзе были дома творчества, и я очень благодарен за то, что мог на два, на три месяца отключаться совершенно от всего, уходить в глухую защиту. Я был счастлив — мне давали мастерскую, меня кормили, три раза в день кормили, а что еще нужно? Основные мои работы до 1985 года были сделаны именно в домах творчества — Челюскинский, Старая Ладога, Таруса, Сенеж.

В Доме творчества в Сенеже, под Москвой, — а это был громадный дом, куда приезжали художники из всех республик, — мне досталась комната с видом на озеро. Я поглядел в окошко и увидел фантастическую картину, как из итальянского неореализма. Движущийся воздух, предвечернее состояние и удаляющиеся по песчаной кромке озера два удивительно красивых силуэта — девушка и молодой человек. Они были ни на что не похожи. В столовой я с удивлением обнаружил один из этих силуэтов за моим столом, хотя места распределялись заранее, ставились таблички с именами.

Ее пышные рыжеватые волосы обрамляли лицо, как нимб, и я не смел поднять на нее глаза. По облику, по манере держаться не мог себе представить, что она художница, подумал, что кто-то из высокопоставленных народных художников прислал на отдых дочь. Но еще один сосед по столу, Лев Кропивницкий, с которым я был знаком по другим домам творчества, сказал, что это прекрасный книжный иллюстратор Лида Шульгина. Лева был большим любителем и почитателем дам, в этом смысле профессионалом, у него были свои методики. Например, он шел как астролог. Он брал руку, и — о боже, как вы одиноки, вам просто необходимо помочь! И развивался сюжет. И в этот раз он тоже встал в стойку.

Он пообещал нас с Лидой познакомить и устроил (не для меня, для себя, разумеется) сходку у себя в комнате. Пригласил из Москвы много незнакомых мне людей, в том числе и своих, как я их зову, ведьмочек, которых заморачивал астрологией. Большой стол, мы с Лидой сидели друг напротив друга. Лева, как светский человек, счел нужным всех представить. Он обходил стол, по очереди называя имена, делал это очень прочувственно, а потом, буквально затаив дыхание, сказал: «А это наша удивительная, прекрасная Лидочка Шульгина» — и хотел продолжить, но я не дал ему закончить фразу. Вдруг какой-то голос во мне громко, на всю публику, заявил: «Моя жена». Это было тридцать шесть лет назад, я много думал об этом, но до сих пор не знаю, кто произнес эти слова. Это величайшая тайна.

Она взглянула на меня как-то странно, не то чтобы с пренебрежением — нет, с удивлением, пожала плечами, но не сказала ни слова. Лева шел дальше по списку. Пьянка продолжалась, как будто ничего не произошло. Наступил перекур, я вышел в коридор. Встал у стеночки, закурил. Из комнаты выходит Лида, направляется ко мне и говорит очень строго: «У вас что, так принято шутить?» В это время мимо проходили художники (мы только что съехались и еще не знали друг друга), и один из них дотронулся до Лидиных волос — я позже не раз убеждался, что всем, и мужчинам, и женщинам, хотелось к ним прикоснуться. Я остановил их и сказал: «Ребята, нам тут вместе жить два месяца. Это моя жена. Я прошу вас: смотреть можно, а трогать ее — не надо». Она, услышав это, резко повернулась и ушла.

Вечеринка продолжалась. Наступил момент, когда все разгорячились, а питье кончилось. Я вспомнил, что женщина, которая привезла меня на машине в Сенеж, сгрузила у меня коньяк и водку — она собирались наезжать туда на выходные. И тут я повел себя ужасно. Я сказал, что могу принести спиртное, но пойду только с Лидой, а жил я в другом корпусе. Она сомневалась, но ее уговаривали: «Лида, иди, компанию подводишь». И она пошла, но спиртного они не дождались. Мы не вернулись. Мы не выходили несколько дней. Моя знакомая горничная приносила нам еду, а я выставлял ей бутылку из этих запасов.

Лиде как книжнице мастерская не полагалась — она рисовала в комнате, за письменным столом. Я пригласил ее к себе, и она впервые стала делать холсты. Что мы там наработали, что натворили за эти два месяца! Она говорила мне потом, что ни за что бы не осталась в тот вечер, если бы не увидела мои работы до этого на моей выставке. Там для нее все открылось, там она узнала меня еще до нашей встречи. Иначе я не был ее достоин — ни по внешности, ни по возрасту, ни по культуре. Мой кругозор по сравнению с ее — коридорчик.

Я человек провинциальный, к тому же любил выпить в любом месте. Иногда на обед выходили из офиса или министерства очень приличные люди, многие из них — бывшие фронтовики. Когда мы троили, то понимали, что никогда больше не встретимся, это раскрепощало, и слушать их было гораздо интереснее, чем заседать в Союзе художников. А Лида родом из другой, благополучной, жизни, ее родители — известные переводчики и литераторы. Детство она провела среди писателей: в Переделкино — как к себе на дачу, летом — Коктебель. Ею занимались: она окончила три спецшколы — английскую, математическую и художественную.

В Сенеже я впервые увидел Лидины работы, хотя она уже была известной художницей — работала с Заходером, была первым иллюстратором Сергея Козлова, автора «Ежика в тумане», а Сергей Михалков для юбилейного издания полгода ждал, пока она освободится. Я не переставал поражаться Лиде всю жизнь — она была на невероятной духовной высоте, но шла абсолютно другим путем. Она трезво, рационально рисовала пером композиции из сотен фигур так, как будто только обводит их, при этом могла начать в любой точке. Она не делала эскизов: у нее в голове уже был замысел — и композиция, и анатомия. Она работала ровно. У нее не было тех экстатических состояний вплоть до беспамятства, которые необходимы мне, чтобы сделать настоящую вещь, но это не мешало нам где-то там сходиться. И как можно не любить такое чудо?! Чудо, что эта женщина делает, и чудо, что эта женщина с тобой.

Самое страшное — к концу срока в Сенеже надо было дать адрес, куда отвозить холсты и чемоданы. Мы всю ночь провели в размышлениях. И я сказал: «Лида, у меня ничего нет — только то, что на мне. Но, если ты поедешь ко мне, это будет большим счастьем». Но второй силуэт, прогуливающийся по кромке озера, был ее муж — это он привез ее в Дом творчества. Юный красавец-витязь со светлыми волосами, ее однокурсник — это был студенческий брак. Лидины родители купили им прекрасный трехкомнатный кооператив, где они вместе делали книжки. Но он был Лиде — интеллектуально и физически — недостаточно интересен. И в какой-то момент, еще до встречи со мной, она почувствовала что-то, женскую тоску, что ли, — головные боли, легкий депрессив. Очевидно, все приходит в свое время.

В семье был культ мамы, а мама очень гордилась Лидочкой и была довольна зятем — послушный, вполне вписывался в рамки, никакого безумия. В правлении Союза художников у Нины Михайловны Шульгиной была масса знакомых, и она навела обо мне справки. Ей сказали: «Эстис — да ни в коем случае! Он левый, неугодный, его и отчислить могут, а кроме того, поимел всех женщин МОСХа» (Московского отделения союза художников). Она передала это дочери, но Лида тут же нашлась: «Правда?! А мне именно такой и нужен». Тогда родители буквально легли в койку умирать, и мама оказалась режиссером этой постановки — ты хочешь нашей смерти! Для Лиды — а она из тех людей, которые никогда никому не причинили зла, — это был удар.

От мужа она ушла не сразу, жалела его. Но и тут не обошлось без трагедии, криков, драм, дележа — он таскал Лиду по судам, и это было для нее оскорбительно и мучительно. Мы решили, что у нас есть самое главное — наша любовь, и она оставила мужу квартиру. Правда, развод оказался таким тяжелым, что у нее отбило охоту ходить по загсам, поэтому мы так и не расписались.

Беременность Лида провела в жутких условиях в моей мастерской, где бегали крысы, между двумя самыми перегруженными улицами Москвы, одна из которых разгружала от грузового транспорта улицу Горького. Все мастерские относятся к нежилому фонду, кухню нам заменяла маленькая электрическая плиточка. Везде краски, холсты, и нашего сына Сашу из роддома привезли именно туда, там он и рос. А Лидины родители, которые жили поблизости в большущей квартире в университетском доме, все девять месяцев не разговаривали с дочерью. Вот вам и гуманисты, писатели.

И тут, как в чудесной сказке, иностранцам разрешили вывозить работы советских художников, и началась эмиграция. Мои многочисленные поклонники — инженеры, психологи, музыканты, у которых раньше не было денег, — продавали старые запорожцы, загородные участки в шесть соток и увозили с собой не ковры и люстры, а вспоминали про меня. У меня было чувство, что люди уезжают навсегда, и я продавал много и дешево. Одна дама, немолодая и серьезная, по-моему, химик, приходила ко мне на просмотры, но никогда не участвовала в обсуждениях — всегда садилась в угол и очень сосредоточенно смотрела. И вдруг она объявляется и говорит, что эмигрирует, но не может уехать без моих работ. Она неделю выбирала и в конце концов остановилась на двух картинах. И предложила взять за них ее однокомнатную квартиру на улице Обручева.

А потом я спросил: «Лидочка, какое у тебя в Москве любимое место?» И она привела меня в замечательный двор, через который когда-то ходила в школу. Я расселил в этом дворе, в кирпичном совминовском доме сталинской архитектуры, коммуналку. Квартира на улице Обручева тоже вошла в цепочку, и мы переехали. Но моя мастерская теперь оказалась для Лиды далековато. Поблизости был кооперативный дом Союза художников, какой-то живописец эмигрировал, и я купил у него мастерскую для Лиды.

Когда в доперестроечное время я делал выставки, я не имел права сделать пригласительный даже за свои деньги — надо было литовать. Я приходил с просьбой к референту в Союз художников, а мне отвечали: «Ну что вы! В стране так плохо с бумагой!» И мне становилось стыдно — я представлял себе, что из-за меня будут валить тайгу, в которой я бывал и которую я люблю. «В стране плохо с бумагой» застряло ржавым гвоздем у меня в голове. Проходят годы, и вдруг — печатная реклама летает по шоссе, дворам, скверам, валяется в грязных подъездах. По бумаге ходят, ее рвут, жгут, топчут. Как-то мы с Лидой вышли в наш двор, и газета буквально валялась в луже. Я сказал ей: «Это же невозможно, немыслимо. Может, попробуешь сделать из нее что-нибудь?» Она ее подобрала, приласкала — взяла в свою мастерскую, размочила, покрыла раствором клея с белилами. Разложила переплет какого-то древнего фолианта и лепила на нем фигуры, приклеивая их друг на друга. Они как бы выходили из этой книги. «Библия» — так назвала Лида свою первую работу, вылепленную из бумаги, — обошла много выставок и, по-моему, даже была приобретена каким-то музеем.

Хотя мы очень разные художники, наша любовь переросла в творческий союз. Я заряжался «пусковым током» и стал работать на больших холстах, Лида — со скульптурами, которых до нее никто никогда не делал. Их часто путают с папье-маше, но оно заливается в готовую форму и обклеивается бумагой, а Лида создавала настоящие скульптуры, хоть и очень ранимые. У нас даже есть две совместные работы — на одной плоскости моя живопись и ее наклеенные фигурки. Она расцвела не только как художница, но и как женщина. А потом я почувствовал в ней надлом, что-то поменялось. Ей не были свойственны депрессии, но тут я заметил, что она во что-то погружается — может, подозревала, что наступает очень трудный период. Были боли, но ничего не диагностировали. В то же время одна дама из Министерства культуры Шлезвиг-Гольштейна предложила выставить наши работы. Мы прилетели на выставку в Гамбург, решив, что это возможность что-то поменять, сдвинуть в ее депрессивном состоянии. Мы показались врачу — оказалось, уже пошли метастазы.

Я помню вечер после операции. Приходит врач со снимками и говорит Лиде, что ей срочно нужно сделать все распоряжения — жить осталось от силы месяц. И, несмотря на это, она прожила еще четыре года и сделала за это время больше, чем за всю предыдущую жизнь. Она торопилась — разрывалась между желаниями лепить бумажные фигуры, делать рельефы, расписывать стекла, иллюстрировать Евангелие. Иногда я почти на руках доносил ее до машины, Лида пристегивалась и ехала в мастерскую. Вот она, парадоксальная тайна творчества, когда, несмотря на трагедию, творец не может остановить источник божественного вдохновения. Все ее бумажные скульптуры в натуральный человеческий рост и выше были сделаны в Германии во время болезни, и большинство этих скульптур — на библейскую тему. Одна ее новая поклонница даже сказала: «Эта художница приехала сюда, чтобы вернуть нас к Богу».

У меня такое чувство, будто за шестнадцать лет, которые мы были вместе, я до конца не проник в Лиду. Думаю, она была внутренне гораздо богаче, чем я, и в мире духовном знала себе цену. Ее позиция была абсолютна, самодостаточна. Она никогда не задавалась вопросом, большой ли она художник, и не толковала свои работы: сделала, поставила, отдыхает и берется за следующую.

В основе творения лежит любовь. Ее можно понимать как на моем уровне — «пусковой ток», так и на очень высоком, Лидином. Она и ее творчество осуществились через любовь к Богу и любовь к человеку, которые присутствуют даже в трагических вещах — например, в «Несении креста». Это одна из последних ее работ и, возможно, единственная подобная в истории искусства: изображен Иисус, но без креста — пластика такова, фигура так прижата, приплющена к земле, что крест избыточен. Человек в этом состоянии сам является для себя крестом.

За год до смерти Лида участвовала в выставке-конкурсе, и из пяти сотен претендентов отобрали ее с «Крестом». Она приехала на юг Германии, в сказочный город Бамберг (в нем жил и сочинял Гофман), гуляла по его улицам и зашла в скверик, чтобы купить в автомате сигарет. И увидела афишу выставки — прекрасно отпечатанный, совершенно черный плакат, а на нем белую фигуру, ни на чем не стоящую, ничем не подпираемую, как будто в невесомости. Оказалось, такие афиши с ее «Несением креста» висели по всему городу. Приз ей вручали в возвышающемся над Бамбергом роскошном соборе, но ни награда, ни плакат не тронули ее так, как то, что ее скульптуру навсегда оставили в храме. Она чуть не плакала от счастья. Она увидела в этом знак: то, что она делает, угодно Богу. Больше всего на свете Лида любила готические соборы.

Понравился материал? Помоги сайту!