Страшнее всего бывают сны, похожие на реальность

27 апреля в Амстердаме в рамках фестиваля Openborder пройдет посвященный России симпозиум на тему искусства и пропаганды. В этот же день состоится несколько параллельных скайп-конференций с ведущими художественными институциями из российских регионов. Ирина Попова, куратор фотографической секции фестиваля, рассказала о своем восприятии российских реалий.

Сцена первая. В аэропорту Риги сидят двое, мужчина и женщина. Мне никуда от них не деться, потому что я уже прошла один кордон (проверка билетов), а другой мне только предстоит (просвечивание вещей рентгеном). В этом небольшом блоке есть только ряд из четырех стульев, а я еще хочу в спокойствии допить свой йогурт, пока тот не отняли. Пара заняла два средних стула, а мне так хотелось бы, чтобы между нами был еще один стул. Они тихо ругаются по-русски ― так, как умеют ругаться только супружеские пары, прожившие вместе много лет. Слов почти не разобрать, они только бормочут какие-то заклинания, их слова ― всего лишь пена многолетней неистребимой ненависти друг к другу, но и невозможности друг без друга жить. «Нужно было вернуться». «Ты забыл ключ, теперь мы не попадем в дом». «Нужно ей позвонить». «Не звони, опять все деньги просадишь». «Теперь будем сидеть и ждать». На лицах тоска, неопределенность, смирение с бытием (которое тоже ― неизбежно тоска, ненависть и безразличие в одном флаконе), уголки ртов у обоих опущены вниз, отчего они кажутся совершенно безликими. Я не могу допить свой йогурт, эти люди рядом не могут вскочить и что-то сделать, но от них исходят волны тревоги. Жду, когда они уйдут, и от скуки начинаю думать. Какое же количество жизненных событий могло так покорябать людей? Страна состоит из таких людей, как из песчинок. Я хорошо представляю их опускающими бюллетень в урну, их усталость, нежелание разобраться, страх перед будущим, каким бы оно ни было. Простое и понятное желание приуменьшить этот страх.

«А чо, я теперь в Крым детей по путевке буду возить, с бесплатным проездом».

Сцена вторая. Кафе на цокольном этаже гостиницы в Южно-Сахалинске. Из разряда заведений, которые считаются нарядными и даже слегка пафосными, однако по-прежнему напоминают улучшенный вариант кафе для дальнобойщиков или караоке-бары, за которые очень обижались сограждане, увидев их на фотографиях Роба Хорнстры из Сочи. Мы завтракаем с голландским фотографом Лео Эркеном. На большом плоском экране рассказывают новости из Киева. Я вспоминаю своих украинских друзей и то, как они трепетно относились к своей Украине. Вспоминаю каштаны майдана и представляю их сейчас, эти голые деревья, совсем без коры, покрытые тонкой кожей, такие красивые и беззащитные. Наверное, на них сейчас ни один присутствующий не обратил внимания ― не до того всем. К нам подсаживается наш местный друг и пытается рассказать анекдот про «хохлов», но я упускаю место для смеха. А может, слишком громко трещит телевизор. После неловкого молчания друг заявляет: «А чо, я теперь в Крым детей по путевке буду возить, с бесплатным проездом». Послезавтра нам открывать выставку иностранцев про Россию, которую большинство местных жителей обзовет чернухой. До этого предстоит еще несколько посиделок в кафе с местными друзьями.

Сцена третья. Смещают главного редактора «Ленты» ― издания, с которым я сотрудничала. Посты бывшего фоторедактора в Фейсбуке напоминают истерику ― когда на похоронах смеются вместо того, чтобы плакать. Впрочем, какая разница. Я еду на велосипеде по Амстердаму, и луна такая огромная, какой я ее никогда не видела. А может, черт возьми, я уже с юношеских лет не обращала внимания на луну? А зачем на нее обращать внимание? А теперь она как будто проснулась и следит за всеми нами. Даже днем.

Сцена четвертая. В амстердамском «черном гетто», где я живу, почему-то бурную реакцию у всех вызывает то, что я из России. «А что, у вас никто не протестует против Путина?» Я не знаю, что ответить. Особенно усердствует на эту тему бывший югославский доктор, приверженец режима Тито. Он говорит, что Путин молодец, а при Тито вообще все было хорошо. Доктор ненавидит голландцев, потому что те не приняли его в общество. Он безумен, беззуб и склонен к алкоголизму, все свое время он кормит районных птиц ― голуби здесь такие толстые, что больше не могут летать.

Сцена пятая. Я обездвижена и парализована. Решаю не открывать больше Фейсбук, где идет постоянный галдеж про Украину, Крым, историю, нации и другие большие вещи. Все равно, как невротик, обновляю ленту каждые пять минут, смотрю, кто что еще запостил. Жадно прочитываю все ссылки. Напоминаю себе толстушку, которая, решив перестать есть, тут же лезет в шкаф за конфетами, от которых ей потом все равно плохо (повод съесть еще одну). Со старыми друзьями, с которыми мы когда-то лазали по крышам, снимали романтические пейзажи, меня теперь разделяет пропасть. «Государство должно ограничивать вредную информацию». Взаимопонимание невозможно. Даже когда я пожелаю им удачи напоследок, это звучит как горькая ирония. Вспоминаю съемку одной-единственной совместной работы: ладони наполнены красной водой, и вода эта ложится в ладони в форме сердца. Юношеский бред.

Сцена шестая. Петербург, мимо Мариинского театра марширует колонна солдатиков ― бодро, с барабанами, с винтовками наперевес, с флагами, перекрывая движение автотранспорта. Ноги задирают ― чуть ли не выше головы, как в канкане. Кажется, ляг ты им под ноги ― и тебя тоже растопчут. Только что мы шли с приятелем и говорили про Блока. И вот она, поэма «Двенадцать». Это его район.

Ночью возвращаюсь поздно, очень пьяной, и на небе та же бесстыжая луна, что и в Амстердаме. Что делать, не очень ясно.

Сцена седьмая. В «Шоколадницу» на Невском заходит красивая блокадница. Грудь у нее обвешана медалями прямо поверх болоньевого плаща. Она стоит у резных перил, смотрит вниз, на сидящих за столиками. Слишком гордая, чтобы просить подаяния, слишком нищая и безумная, чтобы сесть и заказать себе маленькую радость ― пирожное. Я начинаю ее снимать и думаю, что она могла с тем же успехом быть звездой сцены. Балериной, например. Думаю: вместо того чтобы убивать «Дождь», нужно было, как это ни банально звучит, помогать блокадникам. До ее появления друг рассказывал, что в его квартире под паркетом были кости съеденных в блокаду людей.

Мои родители вспоминали, что даже на обязательное в каждой квартире радио в то время посматривали с недоверием.

Сцена восьмая. Подруга рассказывает, что у нее теперь диагноз ― биполярное расстройство. «А что это?» ― спрашиваю я. «Это когда периоды бешеной активности сменяются периодами полной апатии». ― «Тогда у меня тоже биполярное расстройство. И довольно давно». Каждый раз, когда я приезжаю в Россию, становится только хуже. То мне кажется, что «с этим нужно срочно что-то делать», то хочется раскачиваться на стуле и смотреть в потолок. Особенно когда посмотришь в YouTube очередной ролик с Милоновым. «Няша», ― прокомментировал бы один из моих друзей. Няяя-шаааа.

Сны сливаются в тугой прочный комок, когда детали становятся уже неразличимы. Остается только ощущение ноющей тревоги ― ощущение, что мы живем в какое-то важное время. Непростое, неспокойное время перемен ― возможно, необратимых. Нужно быть очень тугоухим и толстокожим, чтобы этих перемен не замечать. Ощущение от снов такое, будто сверху медленно опускается стена, а внизу остается только маленькая щель, в нее еще можно шмыгать туда-сюда, но скоро ее совсем не останется. И то, что я могу здесь и сейчас написать вам о своих ощущениях, мне уже кажется удивительным фактом. Есть чувство, что скоро такой возможности тоже больше не будет ― по крайней мере, публичной.

Произойдет расслоение информации ― на официальную, пустую, пропагандистскую ширму ― и на настоящую. Настоящая будет распространяться осторожно и только в приватном порядке. Возвращается эпоха знаменитых кухонных разговоров. Мои родители вспоминали, что даже на обязательное в каждой квартире радио в то время посматривали с недоверием.

Если эта эпоха вернется, то вся хваленая свобода интернета может повернуться к нам обратной стороной. Интернет сначала дал насладиться и, скажу грубо, подсесть. А потом он также легко и незаметно создаст общество тотального информационного контроля. Пока паранойя окончательно не сдавила наш мозг, нужно что-то делать.

Мой вопрос ― что делать искусству в такой ситуации? Документальная фотография и журналистика будут первыми, кто падет в этой информационной войне: объективной информации просто быть не может в эпоху сильных противостояний. Собственно, остается либо пропаганда, либо эскапизм.

Каждый раз, когда я приезжаю в Россию, становится только хуже.

Это не только влияние сверху. Сам массовый зритель не хочет больше реальной информации. Информационный поток должен быть крайне отфильтрован и вконец «патриотичен».

Кажется, что искусство в такой ситуации может стать последним оплотом свободы ― я художник, мол, и делаю что хочу. Но тут-то и наступает самая путаница. Что, собственно, должно делать искусство?

Искусство, конечно, никому ничего не должно. Но по-прежнему художник (в лучшем своем проявлении) ― лакмусовая бумажка общества, его светочувствительный слой, его кожа, по которой чуть что ― должны пробегать мурашки. Каждому из тех, кто может назвать себя художником, предстоит решить ― будет он реагировать на тревожные колебания Вселенной или обложится подушками безопасности из розовой ваты? Независимо от этого решения, художник ― еще и самая хрупкая, неустойчивая единица, у него проще всего вырвать коврик из-под ног. Стоит отрезать художника от рынка, от системы поощрения, от связей с окружающим миром (в том числе с «загнивающим Западом»), и он рассыплется в пепел.

Думаю, удержать эту почву под ногами поможет только крепкое, независимое художественное сообщество, которое обязательно должно быть международным. Нужно вылезти из уютной колыбели творческого инфантилизма, перестать быть самовлюбленным хрупким созданием, ориентированным только на личную известность и успех. Необходимо самим формировать пространство для диалога и пытаться всеми силами поддерживать эту падающую стену ― пока она не отдавила тебе пальцы.

Понравился материал? Помоги сайту!