Персона COLTA. Марта Рослер: «С индивидуализмом далеко не уедешь»

В первый день своей новой жизни COLTA.RU решила предоставить слово тем, кто восхищает нас, озадачивает, волнует — и вызывает устойчивый интерес. Семь интервью людей, с которыми нам давно хотелось поговорить: от Роберта Уилсона, Цай Мин Ляня и Марты Рослер — до Леонида Парфенова.

Американская художница и феминистка Марта Рослер активно работает с 1960-х годов. Преподает, путешествует, делает фотоколлажи, снимает видео, пишет тексты. Ее волнует все, что происходит вокруг нас, ее волнует наше время. Она может быть предельно критична, как в плакатах против войны во Вьетнаме в 1960-е и недавней в Ираке, а может фиксировать завораживающие, затягивающие пространства аэропортов. Она старается обнаружить корни общественных проблем и борется с несправедливостью. И кроме того, она сохраняет веру в то, что изменения к лучшему возможны, даже если кажется, что все кругом беспросветно плохо: все в наших руках.

— Вы ведь следите за новостями по всему миру, особенно что касается политики?

— Конечно, я интересуюсь политикой, геополитикой, тем, что происходит в мире. Не знаю, помогает ли мне это в работе, но как гражданину и человеку — да, помогает чувствовать себя живой.

— Вы написали мне в письме, что были одновременно свидетельницей и участницей кампаний за гражданские права в 1960-е и 1970-е. Расскажите о вашем участии.

— Борьба за гражданские права (как и кампании против ядерного оружия) началась, когда я училась в средней школе. Демонстрации были вне закона. Я ходила на демонстрации, распространяла петиции в своей школе. Я участвовала в маршах, в том числе в знаменитом Марше на Вашингтон (Марш за рабочие места и свободу состоялся 28 августа 1963 года; на нем, в частности, со знаменитой речью «У меня есть мечта» выступил Мартин Лютер Кинг. — Ред.), 50-летие которого мы недавно праздновали. Я была убеждена, что крайне важно было, во-первых, выступить против ядерной войны с Советским Союзом — это была ужасающая и безумная перспектива. К тому же власти запугивали демонстрантов. Во-вторых, было необходимо бороться за полное соблюдение гражданских прав афроамериканцев, да и вообще всех людей, так как наше общество было жестко сегрегировано — и во многом оно до сих пор еще таково. На Юге это движение столкнулось с ужасными репрессиями, но в конечном счете получило поддержку по всей стране (и только в ФБР считали, что это угроза государству и скорее всего движение «вдохновлено коммунистами»).

Полиция тогда славилась непомерной жестокостью: водометы, собаки, которых спускали на демонстрантов. Многие демонстранты погибли по вине этих головорезов.

— Многих остановил нелегальный статус демонстраций и прочей активистской деятельности?

— Да, очень многих. Люди боялись, что если они будут арестованы и попадут в тюрьму, то они потом никогда не смогут найти работу. Некоторые марши, как Марш на Вашингтон, были легальными, имелись разрешения на их проведение — даже несмотря на то, что президент пытался надавить на организаторов, чтобы те отменили марш. То, что происходило на Юге, было практически полностью нелегально — например, сидячие демонстрации. Очень немногие решались на подобные действия, такие, как, к примеру, отказ идти в укрытие во время учебной военной тревоги, но я была среди тех, кто решался. Мои родители были расстроены и сильно разозлились, когда узнали об этом. Вы же понимаете, что происходило в Америке в эпоху холодной войны? Это были ужаснейшие времена. Твою жизнь могли разрушить, внести тебя в черные списки. Никакой работы или обучения в будущем, если тебя подозревали в сочувствии коммунистам или ты просто сходил на демонстрацию. Афроамериканцы с Юга, которые, по сути, сами шли в тюрьму, были очень храбрыми, ведь рисковали получить судимость. Они даже могли потерять право голосовать, хотя именно в избирательных правах им и отказывали в те времена. Кроме того, полиция тогда славилась непомерной жестокостью: водометы, собаки, которых спускали на демонстрантов. Многие демонстранты погибли по вине этих головорезов.

— В интервью, которое вы давали российской феминистке Вере Акуловой, вы говорили, что превратились «из либералки, которая отстаивала права других, в радикалку», осознали, «что нужно защищать саму себя, а не заниматься благотворительностью».

— Да, это так. Понятно, что движение против ядерной войны — на пользу всем. Я не афроамериканка, поэтому, когда я ходила на марши за гражданские права и активно выступала за права чернокожих, это была борьба за права других. Антивоенное движение, в которое я серьезно включилась в середине 1960-х, было в интересах вьетнамцев и наших солдат. Но с приходом феминизма мне стало ясно, что это прямо и непосредственно обо мне. Я поняла, что должна стать феминисткой. Многих из тех прав, за которые мы совместно боролись для афроамериканцев, женщины были лишены в США. Мы могли голосовать, но не могли распоряжаться собственностью от своего имени как замужние женщины. За одну и ту же работу мы получали меньше, чем мужчины, — и эта проблема актуальна до сих пор.

— Тогда вы уже были художницей?

— Я была художницей с самых ранних лет. Я всегда считала себя художницей, так же как и моя семья. Это считалось приемлемым — быть художницей, я ведь просто женщина...

— Похожая ситуация сейчас на Ближнем Востоке. Многие женщины занимаются искусством...

— ...потому что оно не считается важным занятием.

— Да, и получается, что в современном искусстве там большинство составляют женщины.

— Да, думаю, такая же ситуация в Турции. Мне об этом рассказывали женщины из Турции. Важными там считаются поэзия, литература в целом — и в этих сферах доминируют мужчины, а женщинам позволено развлекаться в искусстве.

— Но при этом некоторые арабские художницы рассказывали мне, что несмотря на то, что эта ситуация обусловлена господствующими патриархальными настроениями в регионе, важно само появление этих зон эмансипации внутри современного искусства. А какова была ситуация в США?

— Все важные художники были мужчины, все важные дизайнеры были мужчины. Женщины могли быть художницами, потому что в нашем случае это считалось хобби. Женщине позволяли готовить, но она не могла стать шеф-поваром. Ты могла заниматься какими-то общими вещами, но чтобы делать что-то серьезное, необходимо было быть мужчиной. К тому же очень немногие могли жить на доходы от искусства. Мы тогда даже не думали об этой сфере в таком ключе — в терминах успеха, общественного или профессионального признания. Но то, что искусство было мало интересно обществу, позволило открыть многих женщин-художниц.

— А какова ситуация сейчас?

— Ситуация с женщинами-художницами все время меняется. Так происходит с любой социальной группой, признанной меньшинством. На некоторое время становится модным показывать их работы, читать их тексты, но потом людям это наскучивает, и мужское господство вновь заявляет о себе. Именно это происходит в искусстве сейчас. Есть несколько известных и высоко ценимых художниц, но в остальном в системе снова доминируют мужчины. Если посмотреть на количество персональных выставок, то у мужчин их несравненно больше, чем у женщин. Мы возвращаемся в патриархальные времена. Мужчины все еще контролируют ресурсы и власть в любом обществе в мире. Кроме того, влиятельные авторитарные религиозные организации, подчиненные мужчинам, следят, чтобы женщины подчинялись мужчинам. Контроль за телами молодых женщин — один из наиболее ключевых элементов во всех обществах. Женщины используются как средство обмена, как товар — и не забудьте о репродуктивном контроле. В понимании этих религиозных организаций власть над женщинами составляет основу их власти в целом. Очевидно, что Pussy Riot это прекрасно понимают.

Все важные художники были мужчины, все важные дизайнеры были мужчины. Женщины могли быть художницами, потому что в нашем случае это считалось хобби.

— Да, сейчас в России мощный консервативный поворот...

— ...включающий невероятно жестокую атаку на геев.

— Не только. Также на женщин, мигрантов, инакомыслящих и многих других. Все то, что у вас было в 1960—1970-е.

— Сейчас в Соединенных Штатах все это снова повторяется, хоть и в других формах. Происходит скоординированная атака на женские права и здравоохранение. Лоббируют запрет на аборт на любой стадии, даже если женщина может умереть в противном случае. Другая атака — на избирательные права для афроамериканцев и испаноязычных жителей США — вообще на всех, кто голосует за демократов. Мы вновь ведем ту борьбу, которую вели в 1960-е. До того как вы позвонили по скайпу, я подписала онлайн-петицию, адресованную президенту, с требованием защитить здравоохранение для женщин и ту новую медицинскую систему, которую он пытается создать. Католическая церковь и правые собирают силы, чтобы ограничить или лишить женщин права на аборт. Они принимают ограничивающие законы в разных штатах, но их истинная цель — уничтожить федеральный закон, защищающий это право.

— Скоро в России произойдут два больших события. В следующем году в Санкт-Петербурге откроется «Манифеста», а в Сочи состоятся Олимпийские игры. В связи с этим организуются различные кампании, пишутся петиции. Бойкот рассматривается в качестве ответа на антиконституционные законы против ЛГБТ и репрессии против политических оппонентов. Что вы думаете о кампаниях бойкота?

— У меня смешанные чувства. Мне кажется смешным, что у нас тут есть бойкот водки «Столичная», потому что она даже производится не в России, но это скорее символическое действие. Поэтому я не считаю, что Олимпиада должна быть бойкотирована, но уверена, что должны быть демонстрации на каждом мероприятии, которые не смогут проконтролировать российские чиновники. Думаю, это будет иметь больше смысла, чем бойкот «Столичной». Я точно знаю, что такие акции очень важны.

— А вы бойкотировали что-либо в США?

— Конечно. Мы не ели виноград около 20 лет, так как труд работников на калифорнийских фермах был низкооплачиваемым. У них были отравления пестицидами. Они работали в ужасных условиях. В любой момент их могли депортировать в страны, откуда они приехали, — в Мексику или государства Центральной Америки. По итогам того бойкота работники ферм получили возможность создать профсоюз. Потом мы снова не ели виноград, так как его импортировали из Чили, где у власти оказались фашисты. Только теперь мы можем есть виноград.

Я бойкотирую продукцию компаний, принадлежащих нефтегазовым миллиардерам братьям Кох, которые успешно лоббируют свои интересы во многих выборных законодательных собраниях в США. Они вкладывают огромные суммы, продвигая целыми списками нужные им законы. Все это делается тайно, но сами братья — публичные фигуры: они дают деньги больницам и общественному телевидению, создают себе имидж филантропов, но одновременно поддерживают самых отвратительных кандидатов на выборах, проводят кампании против профсоюзов и трудовых прав, ратуют за снижение зарплат и отмену налогов. Многие люди бойкотируют принадлежащие Кохам компании, а это широкий выбор товаров, в основном бумажных. Другой бойкот организован против химической компании «Монсанто». Такие кампании бойкота — распространенное явление в США.

— Они продуктивны?

— Это зависит от многих факторов. Бойкот продукции братьев Кох, всех этих полотенец, платков и бумаги для принтера, не имеет никакого экономического эффекта. Но для левых это один из способов самоорганизации. Люди очень злятся, когда читают о «Монсанто» и генно-модифицированных организмах, о том, как определить, в каких продуктах питания они содержатся. Когда люди приходят к решению о бойкоте, они также начинают обращаться к другим формам активизма: пишут избранным представителям и президенту, устраивают марши и сидячие демонстрации, даже приковывают себя к воротам различных зданий. Бойкот — это индивидуальный акт, иногда он срабатывает, если компании, против которых он направлен, хоть немного страдают, если это влияет на их прибыль. Обычно компании поддерживают две составляющие своей рыночной позиции: продают товар и защищают бренд. А вот братьям Кох все равно — «Кох Индастриз» не является публичной акционерной компанией, цена акций их не волнует. Они миллиардеры, и, как и в случае российских олигархов, их успех зависит в основном от нефти и газа.

Это было что-то невообразимое: никто не ожидал, что кураторская часть музейного коллектива организует профсоюз.

Однако ритейлерам, которые продают их продукцию, иногда сильно достается от разозлившихся людей. Большое число товаров для дома и канцелярской продукции, произведенной братьями Кох, продается в «Уолмарте», который сам по себе известен отвратительными условиями труда. Только что я смотрела видео на YouTube про акции внутри «Уолмарта», этого крупнейшего в мире ритейлера. Они платят работникам нищенские зарплаты, поэтому работники организовались, чтобы добиваться лучшей оплаты труда. Значительное число активистов было уволено. Иногда они приходят в «Уолмарт» и начинают танцевать особый тип танца — степ-дэнс, что-то типа движения на месте. Они добиваются восстановления на прежних рабочих местах с адекватной заработной платой. Многие люди не приезжают за покупками в «Уолмарт», а еще больше людей поддерживает кампании протестующих работников, даже если и продолжает покупать там товары.

Левые устраивают очень много различных общественных кампаний. Правые иногда тоже пытаются устраивать бойкоты, но, как кажется, у них это не выходит. Однако у них другие планы: они настроены на то, чтобы избирались крайне правые кандидаты в различные учреждения в штатах, тратят на это большие суммы и используют популистские лозунги — эта стратегия, увы, очень эффективна. Левые не предлагают упрощенный популизм и поэтому не понимают, как сагитировать большое число избирателей, исключая, конечно, выборы президента.

— В 1960-х и 1970-х в США существовала Коалиция работников искусства, которая боролась за трудовые права в сфере современного искусства. Тогда тоже были бойкоты галерей и музеев?

— В то время я жила в Калифорнии, а потому не участвовала в движениях вроде Коалиции работников искусства — это была сравнительно небольшая группа — и в других прекрасных начинаниях, таких, как группа Guerrilla Girls, возникшая чуть позже, так как все это было в Нью-Йорке. А коммерческие галереи в тот момент не играли важной роли, их было всего ничего. Поэтому вся критическая художественная активность была сфокусирована на музеях. Тогдашние их кампании были очень важны для искусства, они способствовали самоорганизации работников Музея современного искусства в Нью-Йорке. Это было что-то невообразимое: никто не ожидал, что кураторская часть музейного коллектива организует профсоюз. Конечно, у остальных работников MoMA — охранников, хранителей и т.д. — уже давно был профсоюз, но теперь это были кураторы! Они даже вышли на забастовку и закрыли музей, наделав много шума! Многих тогда уволили, но теперь у кураторов в MoMA есть профсоюз, и это результат деятельности людей, которые называли себя «работниками искусства» и боролись за трудовые права и увеличение зарплаты.

Чуть позже из движения Occupy Wall Street выросло несколько групп, которые продолжили организацию в музеях и по поводу музеев. Они настаивают, чтобы интернам платили, а работники, занимающиеся монтажом экспозиций, получали достойную оплату за свой труд. Одна из таких групп — Occupy Museums, которая принимала участие в Берлинской биеннале, а сейчас работает с Центром современного искусства «Уяздовский замок» в Варшаве. Возможно, я сделаю что-нибудь совместно с ними, поскольку у меня также там будет проект. Есть еще группа Arts and Labor, также возникшая как аффинити-группа внутри Occupy Wall Street, участники которой постоянно устраивают различные акции в нью-йоркских музеях.

— В России была попытка организовать профсоюз творческих работников. Одной из многих причин, почему профсоюз так и не был создан, было неверие людей в то, что нечто подобное возможно.

— Я разговаривала с Катей Дёготь о демонстрациях в Москве, и она сказала, что эта новая российская мелкая буржуазия, этот новый класс профессионалов и интеллектуалов действительно считает, что неолиберализм их спасет. И, я полагаю, именно поэтому они против профсоюзов. Они верят, что смогут преуспеть в индивидуальном порядке: это всегда вызывает у меня смех. Этот их странный выбор, несомненно, вызван опытом советского коммунизма. В некотором смысле мы можем сказать, что история трудовых отношений на Западе в XX веке неизвестна большинству россиян. Это можно понять, но это очень грустно, потому что с индивидуализмом далеко не уедешь. Отсутствие профсоюзов означает, в частности, что не будет никакой охраны труда, что на рабочем месте не будет защиты от сексуальной эксплуатации и домогательств. Я спросила Катю: и неужели все думают, что вы должны сами оплачивать свою медицинскую страховку? А она ответила: да, так и думают.

Но это чудовищная идея. Это та система, которую мы имеем в США, и это худшая из форм тирании. Ты не можешь сделать что-то лишнее, боясь потерять работу, а вместе с ней и медицинское обслуживание. Так взращивается трусливая нация. У нас самая дорогая в мире медицина. Мы прошли эту историю в 1950-х и 1960-х, когда говорили, что работники могут добиваться своего, не будучи организованными, что всего можно добиться в частном порядке. Мы поняли, что ничего нельзя добиться, пока мы будем действовать по одному. И, в частности, женщины ничего не добьются, если будут действовать по одной. Необходимо объединяющее движение, чтобы стали возможны изменения.

Отсутствие профсоюзов означает, в частности, что не будет никакой охраны труда, что на рабочем месте не будет защиты от сексуальной эксплуатации и домогательств.

Жаль, что профсоюз у вас не был создан, но я понимаю, что художники — в сравнении с другими людьми — менее всего расположены к организованности. Потом, у вас была история с официальными советскими профсоюзами, которые также повлияли на непопулярность профсоюзов, так как союз художников строго контролировал доступ к ресурсам и стал агентом борьбы с инакомыслием. Если ты не согласен с официальной политикой или кого-то разозлил, тебя выгоняли из профсоюза. Конечно, звучит героически, если ты неофициальный художник, но очевидно, что это за собой влечет. Однако советская история — это не вся история профсоюзов, в том числе художественных, которые в США существовали уже с середины XIX века. Мысль о необходимости создавать профсоюзы снова привлекательна для большого числа молодых художников на Западе.

— Ваши проекты «Война с доставкой на дом: дом, милый дом» и «Семиотика кухни», которые сейчас признаны классическими, в момент создания были предельно критическими и во многом сохраняют этот заряд до сих пор. Какова была реакция на них?

— Мне кажется, у меня была нетипичная история. По одной причине: мне было все равно, буду ли я успешной художницей, получу ли поддержку музеев и галерей, оценят ли меня ведущие критики. Я понимала, что если я собираюсь делать социально-критическое искусство, то музеи не будут показывать мои работы, а критики будут только насмехаться. Я никогда не искала возможности выставиться в коммерческой галерее, да и шанс мне такой в течение долгого времени не подворачивался. Вместо этого я зарабатывала преподаванием. Как говорил Брехт, не ожидай наград от общества, которое бичуешь. Но другой момент, касающийся «Войны с доставкой на дом», состоит в том, что эта работа находилась вне художественных институций в течение Вьетнамской войны, которой она была противопоставлена. Коллажи распространялись в виде флаеров и листовок, все это публиковалось несколькими подпольными газетами. Такого рода издания в большом количестве читались молодыми людьми, рожденными после Второй мировой войны и принадлежавшими, как принято говорить, к поколению бейби-бума. Тогда в США люди младше 25 лет были самой большой социальной группой. В 1960-х мы были очень молодым обществом.

Что касается «Семиотики кухни», очень важное дополнение: я начала делать видео, так как это упрощало процесс дистрибуции, его было легко показывать в разных пространствах — в группах, индивидуально, в школах. Производство видео обходилось дешево. Женщинам нравилась «Семиотика кухни», но некоторые мужчины «боялись» ее, что до сих пор вызывает у меня смех. Почти весь художественный мир проигнорировал эту работу, им вообще не было интересно что-либо, что раскачивает лодку. Крупнейшие музеи мира, особенно нью-йоркские, никогда бы не показали мои работы (за исключением нескольких видео) вплоть до, наверное, 1980-х и уж тем более не стали бы даже думать о том, чтобы купить их себе в коллекцию. Во мне видели политическую художницу — хотя сама я никогда бы не использовала столь глупое наименование, — а нью-йоркские музеи страдали сильнейшей аллергией даже на малейший намек на социальную критику. Но художественный мир значительно больше музеев и галерей. Преподаватели и профессора в художественных школах, например, рассказывали обо всех моих работах и показывали их: антивоенные плакаты, видеоработы, проекты о жилищных условиях, о положении женщин, а также связанные с ними критические эссе. Так что большое число людей узнало о моей деятельности через художественное образование, а у художников есть свой взгляд на вещи. Сейчас мне кажется смешным, что я добилась успеха в педагогической нише и только затем сотни музеев по всему миру стали покупать копии «Семиотики кухни». Я считаю, что это видео должно быть дешевым и широкодоступным, издаваться в неограниченных количествах. И я не одинока в такой «утопической» вере.

Martha Rosler. Semiotics of the Kitchen. 1975

Знакомая сказала мне на следующий день после того, как посмотрела «Семиотику кухни» в музее Метрополитен, что работники музея, и особенно охрана, полюбили видео. Я ответила, что, кажется, охранники в музеях любят многие мои работы. Им, в частности, нравятся мои коллажи против войны в Ираке. Это очень прямые, легкодоступные для понимания работы. Нет никаких лозунгов, никаких слов вообще, но все понимают, о чем идет речь. В «Семиотике кухни» нет политического послания, но там все также очевидно, даже если трудно выразить смысл в словах.

— Есть некоторые художественные произведения, которые близки к журналистике, например, проект Ханса Хааке о Шапольском...

— Да, это была одна из самых важных современных работ, которые я когда-либо видела.

— Вы сделали нечто похожее в проекте «Если бы вы здесь жили...»

— У меня есть проект, на который непосредственно повлияла та работа Хааке о недвижимости. Он называется «Бауэри в двух несоразмерных описательных системах» и также основан на сочетании фотографий и текста. «Бауэри» — не про недвижимость, но именно «Шапольский и др.» Ханс Хааке заставил меня задуматься о городской среде — как она стала такой, какой мы ее видим, кому позволено жить там, кто выкинут на улицу и кому вообще принадлежит город. Но «Бауэри» больше о фотографии и репрезентации. Тогда как «Если бы вы здесь жили...» был сложным проектом, выросшим из моего беспокойства по поводу жилья и городской жизни. Но больше всего повлияло просто то, что я видела в Нью-Йорке людей, лежащих на земле, спящих в картонных коробках — лишенных жилья. Я организовала три выставки и четыре общественных форума, привлекла около 60 художников, а также кинематографистов, поэтов, музыкантов и разнообразных активистов. Проект рассказывал обо всем, что формирует город, а также о том, как распределяются ресурсы между богатыми и бедными. А работу Ханса Хааке я очень люблю и считаю его самого хорошим и давним другом. Мы по-разному смотрим на вещи, но считаю, что он на меня очень сильно повлиял.

Во мне видели политическую художницу — хотя сама я никогда бы не использовала столь глупое наименование, — а нью-йоркские музеи страдали сильнейшей аллергией даже на малейший намек на социальную критику.

— Проект «Если бы вы здесь жили...» имел какие-то административные последствия на городском уровне?

— Сложно сказать, имел ли этот проект, да и вообще художественные проекты, какие-либо последствия. На самом деле мне кажется, что такая постановка вопроса неприменима к искусству. Хотя, конечно, я включила в этот проект активистские группы и узнала, что они часто связаны с местными народными представителями в городском совете. Активисты привели их на выставку, и я была сильно удивлена, что избранные политики появляются на людях. То есть был своего рода эффект эха. Есть люди, борющиеся за лучшие жилищные условия для малоимущих и за бóльшую заботу о бездомных. Они идут и кричат на членов городского совета или встречаются и говорят с ними. Потом они приводят чиновников на выставки, в которых принимают участие. Чиновники видят, что они включены в художественный мир, и думают: наверное, эти люди важны. Это часть большого процесса переговоров и придания законной силы пожеланиям активистов. Это также помогает самим художникам организоваться. Было важно организовать местных художников, так как тогда еще не было абсолютно ясно, что художники используются как винтики в машине джентрификации, с помощью которой взвинчиваются цены на недвижимость и выдавливаются бедняки. Одна из задач выставки заключалась в том, чтобы донести эту мысль до зрителей и художников.

Я бы хотела добавить, что важной частью проекта была одноименная книга. Она не переиздавалась с 1991 года. Огромное число людей, занимающихся архитектурой и урбанистикой, подходило ко мне на конференциях, чтобы поговорить о книге. Всего пару месяцев назад один из них сказал мне: «Я читал эту книгу, когда был студентом. Она изменила мое мировоззрение, и в итоге меня заинтересовали совсем другие дисциплины». Другой сказал: «Я целый год везде носил с собой эту книгу». Еще один человек основал организацию, основанную на идеях, которые он почерпнул из этой книги. Мне это показалось интересным. После 1991 книга стала классическим текстом, который продолжает привлекать специалистов, когда они только начинают свою карьеру урбанистов, общественных организаторов и активистов. Я горжусь тем, что я автор книги, признанной классической в ее собственной сфере, и это не искусство. Забавно, но до сих пор все говорившие со мной об этой книге были мужчины. Как я понимаю, в урбанистике больше мужчин, чем женщин, но действительно повлиявшими на меня специалистами в этой сфере были женщины.

— В случае этого проекта искусство становится образовательным инструментом?

— Думаю, категория искусства менялась в своем основании. В результате неолиберального переворота и появления того, что часто называют когнитивным, или нематериальным, трудом, идея творчества стала понятна среднему классу. Только что я опубликовала небольшую брошюру об этом, большая часть эссе есть в сети, на сайте e-flux journal. Людям понятно положение когнитивного труда. Художники — когнитивные работники, или, как говорят, «творческие», и они могут говорить с другими представителями среднего класса. Это то, что произошло на Occupy Wall Street. В 1970-е власти не ожидали, что расширение среднего класса будет означать создание когорты людей, которые будут бороться за гражданское общество, что сильно повлияет на курс правительства. Россия — отличный пример. Уверена, вам это очевидно. Я была в Москве и Петербурге в прошлом году, а до этого приезжала в 1991 и 1994 годах. Различие между 1994-м и 2012-м — это различие между отсутствием среднего класса и средним классом, состоящим из активистов, выступающих за гражданское общество. И как можно догадаться по ответным действиям Путина — как и в случае происходящего в Северной Африке, — средний класс может быть крайне опасен, добиваясь своих прав. Хуже всего для властей не то, что люди борются за свои права, а то, что они выходят на улицы, кричат о коррупции, влиянии церкви на правительство и т.д., настаивают на необходимости изменений. Они заняты когнитивным трудом, который составляет большую долю в человеческом капитале. Я не являюсь большим защитником среднего класса, но можно считать доказанным, что он неожиданно непокорен в условиях, когда правительство возглавляют авторитарные лидеры. У властей имеются два пути: они могут убивать и сажать людей в тюрьмы, как это было в случае демократического движения в Китае, которое закончилось на площади Тяньаньмэнь в 1989-м, или могут каким-то образом договориться, удовлетворив нужды людей. Даже если они не намереваются давать людям то, чего те хотят, им нужно делать вид, что они идут на уступки. Не поэтому ли в Москве вновь выбирают мэра, хотя понятно, что все это несерьезно? Не оттого ли это происходит — хотя бы отчасти, — что в Москве были протесты, организованные средним классом?

Политики очень любят приводить аналогию с приготовлением сосисок: может, вы не хотите знать, как они приготовлены, но они сделаны — и либо вам нравится результат, либо заткнитесь.

— В общем да. Но вот есть социологические исследования о взглядах различных социальных групп в России. Москвичи оказались наиболее консервативными в отношении семьи, ЛГБТ, гендерного равноправия и прав человека в целом. Среди москвичей много тех, кто входит в так называемое путинское большинство.

— Я не удивлена. Протестующие всегда представляют лишь небольшие порции разных классов. Группа с мировоззрением, которое вы описываете, — это то, что президент Никсон называл «молчаливым большинством». Но если тот класс, из которого выходят инакомыслящие, становится слишком большим, абсолютные числа становятся больше, чем ожидалось. У вас есть все эти люди с консервативными взглядами, но потом появляются очень громкие, успешно громкие группы, которые добиваются чего-то совсем другого. Однако их лидеры все еще не могут быть избраны. В обществе сильно беспокойство. В политическом плане это очень смущает. Это то, что произошло во время последних выборов, когда победил Путин. Конечно, он победил, но были фальсификации, что сделало его слабым лидером, просто тираном, в глазах всего мира. Как я говорила о потребительских товарах, нужно защищать не только продукцию, но и бренд. Посмотрите, что произошло с США после известий о возможных бомбардировках Сирии. «Мы не должны выглядеть слабыми» — вот что больше всего беспокоило политиков. И особенно они не хотели, чтобы их перехитрил или «спас» Путин.

— В России очень популярна американская массовая культура. В частности, многие смотрели сериал «Босс» про мэра Чикаго. Сериал наполнен образами коррупции на каждом уровне правительства, но это не критика, а эстетизация.

— Я не смотрю эти телешоу. Телевидение наживается, продавая людям образы их собственного циничного взгляда на власть. Если сериал называется «Босс», должно быть, это про Ричарда Дейли, который долгие годы был мэром Чикаго, а потом его сын, который носит то же имя, также долгое время был мэром. Первый Дейли, по крайней мере, руководил политической «машиной», в которой чиновники и лидеры комьюнити управлялись его кивками и звонками. Конечно, такие машины обещают, что у них все будет стабильно работать — городские службы, транспорт и остальное, — а вы будете в безопасности. И мне кажется, это очень похоже на Россию под властью Путина: он проецирует образ сильного, властного и беспринципного человека, у которого все дела делаются. Политики очень любят приводить аналогию с приготовлением сосисок: может, вы не хотите знать, как они приготовлены, но они сделаны — и либо вам нравится результат, либо заткнитесь. Знаете, сильные лидеры нравятся всем — кроме тех, кому они не нравятся.

Понравился материал? Помоги сайту!