Екатерина Каринская: «Я в нем родилась»

Конфликт вокруг Дома Мельникова, тлевший давно, перешел в последние месяцы в горячую стадию. Инна Денисова поговорила с обеими внучками Константина Мельникова, находящимися по разные стороны баррикад. Екатерина Викторовна Каринская рассказывает свою версию событий.

— Что произошло 13 августа?

— Я была за городом, муж дома. К нему пришел участковый, не наш, незнакомый. И попросил письменно объяснить, на каком основании он находится в доме. Повел мужа в отделение, находящееся по соседству. 73-летнего человека, недавно перенесшего инфаркт, посадили в душную комнату и продержали ровно столько, сколько понадобилось для того, чтобы выломать в доме дверь. Муж почувствовал себя плохо, вернулся, чтобы взять лекарство, — но его уже не впустили в дом. Увидел, что по дому ходят люди, позвонил мне. Я попросила его вызвать «скорую». Когда «скорая» приехала, к мужу подошел адвокат Жильцов, представляющий интересы Музея архитектуры, и попросил сообщить, где лежат деньги. Сказал «найдем сами — не отдадим». Деньги в итоге изъяли и не отдают до сих пор. Музей архитектуры, объявивший мне эту войну, вещает везде, что действует в рамках закона. Возникает простой вопрос: если у них есть все правоустанавливающие документы, зачем было ломать двери в памятнике?

— Что вы увидели, когда приехали?

— Мы приехали с дачи с дочерью и двумя маленькими внуками. Двери были настежь открыты. Охранники сидели на ступеньках и не пускали меня внутрь. Я позвонила старшему сыну. Он уже был здесь, перелез через забор, открыл ворота. Мы вошли. Позже дочь с двухлетним ребенком на руках и сын пошли разговаривать с охраной и вошли в дом: из переговоров по рации она услышала, что они готовятся к силовому захвату дома. Тогда она поставила своих сыновей, двухлетнего и пятилетнего, на ступеньку перед дверью.

— Вы вызвали полицию?

— Разумеется. Но полиция приехала только в 12 ночи. Вошла со словами: «Вы проживаете здесь незаконно, в 1996 году ваша прописка была признана недействительной». Это неверно: решение 1996 года в результате не было исполнено по договоренности с истцом, то есть с папиной сестрой. Мы тогда пришли к согласию и решили, что я буду проживать с папой, потому что, во-первых, он плохо себя чувствует, а во-вторых, я, находясь в доме, буду следить за реставрацией. В любом случае это решение сегодня юридически неисполнимо: у него, во-первых, прошел срок давности, а во-вторых, возобновить исполнительное производство может только истец, а папина сестра умерла в 2003 году. В общем, моя прописка действительна.

И вот дошло до рейдерского захвата.

— Что происходит в Доме Мельникова сегодня?

— У меня теперь круглосуточно живут два охранника. Ночуют, спят на раскладушке, валетом. Сначала они расположились в столовой, ходили в кухню, пользовались туалетом, душ принимали. Потом я их выселила: теперь они живут в прихожей. Охраняют вход на второй и третий этажи, куда меня не впускают. На что не имеют права, поскольку я — исполнитель завещания, к наследству в мое отсутствие не должны притрагиваться. Ситуация накаляется. Я выхожу, меня пока что впускают обратно, но в любой момент могут не впустить. Они якобы составляют опись того, что не входит в мемориальное имущество, — поэтому копаются в моих личных вещах. Но главное — они сломали подлинную дверную коробку, выбив замок. Дверь в прекрасном состоянии стояла с 1929 года.

— Зачем все это Музею архитектуры? За что борьба?

— Догадываюсь, кому это нужно. Захват дома организовал некто Карпенко, адвокат Гордеева (бизнесмен Сергей Гордеев был руководителем трейдерской компании «РосБилд»). Папе (художнику Виктору Мельникову. — Ред.) принадлежали половина дома и все движимое имущество. Вторая половина принадлежала его сестре Людмиле. Когда она умерла, ее сын продал эту половину Гордееву. А тот, по всей вероятности, захотел получить весь дом. Два года в связи с трагическими обстоятельствами — у меня тяжело болел сын — я не занималась делами: за это время моя сестра подписала у слепого отца договор дарения его половины дома Гордееву. Договор был признан недействительным при папиной жизни. В 96-м году решением суда было установлено, что у дома может быть только один пользователь — Виктор Константинович Мельников, с которым было заключено охранное обязательство как с единственным собственником-пользователем. Вторым собственником была его сестра — без права пользования. То есть она могла продать или подарить свою часть государству, но пользоваться домом она не могла. Я, поскольку проживала с ним, унаследовала папино право пользования.

В декабре 2013 года судом было оглашено решение по распределению долей: 1/2 государству и по 1/4 нам с сестрой. Поскольку Виктору Константиновичу Мельникову принадлежит 1/2 дома, то нам — по 1/8. Когда в декабре решение наконец было принято и дом вошел в наследственную массу, они — моя сестра, заручившись поддержкой Музея архитектуры, — подали апелляционную жалобу, чтобы вывести 1/2 дома из наследственной массы. И вот дошло до рейдерского захвата.

Реставрация, кстати, до сих пор не закончена.

— Решить вопрос в семейном кругу полюбовно уже не получится?

— А как? С сестрой нам уже не о чем говорить.

— У вас в детстве были добрые отношения?

— Я ее очень любила, вытаскивала из всех историй. Но после тех вещей, которые она сделала… После того как они с папиным племянником выкинули крест с дедушкиной могилы, который папа делал своими руками... Когда дедушка умер, папа сам сделал форму, вырезал дедушкиным шрифтом на этом кресте буквы. Хорошо, что у меня сохранились замеры, — крест на дедушкиной могиле восстановили.

— Елена Викторовна утверждает, что вы изменили обстановку дома.

— Мы с папой при его жизни по согласованию с ним все развешивали. Его мастерская после смерти была неприкосновенна, тому есть свидетели. На втором этаже, где сейчас все частично сняли, я тоже ничего не трогала: во время реставрации все зафиксировали и потом повесили на те же места. Мемориальная обстановка сохранена полностью. Говорить, что Елена может отвечать за сохранение, невозможно. Когда мы готовили дом к реставрации, единственное, в чем участвовала Елена, — в сборе бабушкиных салфеточек. Бабушка никогда не работала, всю жизнь вязала кружева: участие моей сестры в сохранении мемориальной обстановки заключалось в том, что она зарисовала, какая салфеточка на каком месте лежит.

Недавно в интернете с подачи Музея архитектуры опубликовали информацию о том, что в доме грязь и пыль. Вообще-то дважды в год мы делаем генеральную уборку всего дома, не считая уборок текущих.

— Сколько лет вы живете в доме?

— Я в нем родилась. Потом была война. Эвакуация. Дом был нежилой. В 1948 году его восстановили, я в тот момент была в нем прописана, и с того момента до замужества я в нем жила. Дальше я вышла замуж, жила с семьей отдельно, поддерживая отношения с домом. Мама с папой развелись, когда нас вырастили. Маме нелегко было жить с творческим человеком: ему нужна была жена, которая бы жила для него, а мама сама считала себя личностью. Они развелись в 1961 году. Папа остался жить здесь с дедушкой и бабушкой. Сначала умер дедушка, потом бабушка. Папа некоторое время жил один. В 1989 году началась подготовка к научной реставрации: сняли охранную сигнализацию, вскрыли крышу, не зная, что с ней делать, — и бросили на несколько лет. Леса поставили в 1989-м, а сняли в 2007-м. Тогда я и переехала сюда — нельзя было оставлять дом без сигнализации с творческим наследием внутри. Мы спали так: на третьем этаже папа с топориком, оставшимся от походов на Камчатку. Я — на втором этаже, на первом — моя немецкая овчарка, а после смерти собаки — один из реставраторов. Реставрация, кстати, до сих пор не закончена.

Я содержала дом, оплачивала счета, боролась против строек вокруг, скидывала снег с крыши, чистила тротуары. Полностью занималась домом одна.

— Кто ей руководил?

— Москомнаследие. Тогда это называлось «Управление государственного контроля охраны и использования памятников». Была сформирована комиссия при Министерстве культуры: Кудрявцев, Маркина, Александровская. Конструктор Бекер, гидрогеолог Пашкин. Комиссия была компетентная, а исполнение — безобразное. Масляную краску замазали эмалью — под эмалью дерево портится. Оконную столярку загубили.

Потом по соседству начали строить котлованы. На доме пошли трещины из-за того, что садится земля.

— Это из-за строительства нового дома на Арбате?

— Да, из-за него. В нашем 176-м квартале не просто так никогда не было высоких домов, а только легкие, без подвалов. Есть данные Геотреста о том, что территория потенциально опасна в карстово-суффозионном отношении. Дом стоит на рыхлых песках, с каждым днем вымывающихся все больше. Поэтому о реставрации, о которой сейчас кричит Музей архитектуры, говорить попросту преждевременно. Пока не будут проведены работы по укреплению грунтов, реставрация бесполезна.

Работы очень сложные: я как инженер не понимаю, как выходить из ситуации, — все грунтовые воды свели под наш и соседний дома, им некуда больше идти. Плотину поставили, когда начали строить новый дом на месте снесенного дома Мельгунова. Почему-то снос дома Мельгунова Музей архитектуры не заинтересовал вовсе. После того как в 2012 году вырыли котлован, по всему периметру первого этажа Дома Мельникова пошли осадочные трещины. «Мы будем заделывать трещины!» — кричит Музей архитектуры. А какой смысл их заделывать до укрепления грунтов? Появятся новые.

— До августа этого года за Домом Мельникова следили только вы?

— Да. Я содержала дом, оплачивала счета, боролась против строек вокруг, скидывала снег с крыши, чистила тротуары. Полностью занималась домом одна. Мне помогал муж — до тех пор, пока у него не случился инфаркт. В 2008 году по моей инициативе была составлена опись мемориальной обстановки дома — с фотофиксацией и описанием сохранностей с привязкой к месту.

Из наследия можно сделать бриллиант, а можно ширпотреб.

— Ваши действия в ближайшее время?

— Добиться возбуждения уголовного дела против Музея архитектуры. Управа ОВД «Арбат» мне пока отказала: они не видят состава преступления в том, что сломали дверь в памятник, вторглись в жилище и учинили самоуправство, забрав деньги.

Моя главная цель — чтобы были выполнены условия папиного завещания. Они говорят: «Вы отдайте государству, а уж государство разберется, что с этим делать». Извините, но я отдам дом государству, только если будут в полном объеме выполнены условия папиного завещания. Они должны дать мне квартиру в шаговой доступности от дома. И должность руководителя учрежденного музея Константина и Виктора Мельниковых. Чтобы я сама выбрала преемника, чем быстрее, тем лучше, который будет продолжать содержать музей таким, каким хотели бы его видеть мы с папой. Только на этих условиях.

— Постановление об учреждении музея Мельниковых как филиала Музея архитектуры появилось недавно. Кто его принял?

— Оно было подписано даже не В.Р. Мединским, а Е.Б. Миловзоровой. «В устав Музея архитектуры внести изменения. Учредить музей Константина и Виктора Мельниковых в качестве филиала Государственного музея архитектуры». Но государственный музей не может быть филиалом! Отец хотел отдельный музей. Я — исполнитель завещания. Я буду настаивать, чтобы музею нашли место рядом с домом. Я считаю, что музею Константина и Виктора Мельниковых может быть выделено достойное помещение.

— Сейчас вы остаетесь в осажденном доме потому, что боитесь за его судьбу?

— Я боюсь, что там все растащат. Там постоянно что-то падает. Боюсь за папину живопись: они ставят рамы на живописное полотно. Дом нужно знать. Он построен не по правилам, а вопреки. Новые приходящие начинают привязывать к нему свои правила.

Главное, на мой взгляд, — не только идеально сохранить обстановку на момент ухода папы, это несложно. Главное — сохранить дух дома. Из наследия можно сделать бриллиант, а можно ширпотреб: моя цель — спасти от превращения во второе. Сейчас Музей архитектуры приводит Мельникова к общему знаменателю. От Мельникова в Москве остался подлинным один дом. Остальное — коробки, испорченные стеклопакетами. Такого я не должна допустить. Лихачева (которая руководит текущими действиями) водила по дому какую-то экскурсию, рассказывая: «Мельников — один из…» Я не выдержала и перебила: «Мельников — не один из. Мельников — один».

— Прежде экскурсии проводили вы?

— Я и папа. Он водил всех. Когда стал слепой, я просила его: «Папа, не пускай с улицы, ты же не видишь». Отец жил идеалами. Дедушке в жизни приходилось много бороться за себя, а папа был полной ему противоположностью. Никому не отказывал. Доступ был ограничен, больше пять человек мы не впускали. Я считаю, что в дом должны приходить люди подготовленные. Заходить — и чувствовать пространство. Когда я проводила экскурсии, меня благодарили за то, как я сохранила дом. Мне нужно это передать кому-то, кто тоже чувствует.

— Я правильно понимаю, что ваш дедушка строил дом для своей семьи — чтобы все в нем жили?

— Правильно. Но, когда дедушка строил дом, он был на таком взлете, что не задумывался о том, где кто будет жить, когда семья увеличится. Думал, что еще успеет построить дома всем. С 1925-го по 1930-й у него был период, когда он думал, что ему можно все и все получится. Не тут-то было. Этот дом оказался последним.

Понравился материал? Помоги сайту!