«Лучше бы этого фильма не было»

Премьера фильма Аскольда Курова «Процесс: Российское государство против Олега Сенцова» прошла на только что закончившемся Берлинском кинофестивале. История дела Сенцова показана в фильме со всеми подробностями — начиная от новостных сюжетов на российском телевидении и заканчивая оперативной съемкой ФСБ, предъявленной в суде стороной обвинения (так что зрители могут вынести самостоятельные суждения о степени виновности украинского режиссера). Людмила Погодина поговорила с Куровым об истории съемок фильма и о том, страшно ли жить в России автору «Процесса» и «Детей 404».

— Ты был знаком с Сенцовым до его ареста?

— Мы познакомились в 2011-м — за три года до его ареста. Однажды он написал мне в Фейсбуке: «Привет, Аскольд. Меня зовут Олег. Я тоже режиссер, только игрового кино. Я посмотрел твой фильм “25 сентября”…» — и поделился впечатлениями. Он тогда заканчивал свой первый дебютный полнометражный фильм «Гамер». Единственный раз мы встретились в 2012-м, когда он приезжал в Москву на премьеру. Потом уже только в суде увиделись.

— И после суда ты решил снимать?

— У меня история с этим фильмом началась чуть раньше ареста Сенцова, когда я готовился снимать кино про своего деда. Его тоже звали Аскольд Куров, и еще мальчишкой он был угнан в Германию. В Кельне, в трудовом лагере, он познакомился с моей бабушкой. Потом за участие в подпольной деятельности его в конце 1944 года забрали в гестапо. Допрашивали, пытали и должны были казнить в скором времени. За несколько дней до казни его вывели на работы по сжиганию архивов на территории гестапо, и тут, воспользовавшись тем, что охранник отлучился, дед сбежал. Он стал единственным человеком в истории этого отделения, которому удалось оттуда сбежать. В музее Кельна даже есть мемориальная табличка «Путь побега Аскольда Курова», где стрелками обозначен маршрут. После того как их освободили американцы, они с бабушкой отказались ехать в Америку. Американцы предупреждали о том, что их посадят в ГУЛАГ. Они сказали — пусть! И действительно, когда они вернулись, их как предателей на несколько месяцев посадили в ГУЛАГ.

Деда уже нет в живых, но я много думал про тюрьму, читал мемуары людей, переживших ГУЛАГ. Думал про то, как человеку удается через все это пройти. И тут арестовали Олега, и стало понятно, что про гестапо я еще успею снять кино, а тут какое-то сегодняшнее гестапо. Это действительно так: ведь методы, которые они используют, ничем не отличаются от фашистских. Зло и насилие универсально — не важно, под какими знаменами и погонами. Деда перед казнью отправили сжигать архивы. То есть, несмотря на уверенность в своей правоте, они старались скрыть свои преступления. Система, в руках которой оказался Олег, тоже старается создавать видимость законности и правосудия. Они не могут бросить человека в тюрьму просто потому, что он не согласен и мешает, нужно подобрать статью из Уголовного кодекса. Я думаю, что и они точно так же боятся, что их преступления раскроются.

На первые два заседания я пошел просто для того, чтобы Олега увидеть и поддержать. Тяжело, когда ты ничего не можешь сделать с несправедливостью. Тогда Паша Лопарев, с которым мы делали «Дети 404», спросил: «А почему бы тебе не снять об этом кино?» Я подумал — да, действительно, когда у тебя есть возможность спрятаться за камеру, появляется другой повод находиться рядом, это уже несколько иная позиция. Хотя все равно на протяжении съемок сложно настолько отстраниться от происходящего, чтобы быть просто наблюдателем. Всегда хотелось как-то принимать участие — помогать адвокатам, сестре. До меня на премьере дошло, что в сцене, когда Наташа — двоюродная сестра Олега — несет посылку в «Лефортово», в СИЗО, пакеты с продуктами у нее появляются только у окна. Потому что Наташа — девушка хрупкая, мне было жалко, что ей приходится тащить тяжелые сумки. На самом деле документалист не должен так себя вести — вмешиваться в ситуацию и настолько вторгаться в жизнь героя.

— В фильме первым делом бросаются в глаза зачеркнутые названия мест и должностей. Что там на самом деле написано?

— Графику нам делал Данил Криворучко — замечательный дизайнер родом из Крыма, который долгое время работал в Москве, теперь уехал в Нью-Йорк. Это специально чтобы создать впечатление цензуры — зрителю хочется приоткрыть завесу тайны и узнать, что за этим скрывается. В общем, хотели создать у зрителя такое ощущение недосказанности или, наоборот, сокрытия фактов, когда что-то вымарывается из истории.

— Первые два раза ты ходил без камеры, а потом стал снимать заседания. Когда ты там с камерой — видно, что Олег на тебя реагирует и старается успеть сказать все, что важно сказать. Он точно так же себя вел до того, как ты начал снимать?

— Без камеры он вел себя так же. По речам, которые он произносил в суде, было видно, что он к ним готовился, обдумывал, и для него это была единственная форма участия, потому что он понимал всю абсурдность процесса, всю бессмысленность попыток вступить в диалог с этой судебной системой, что-то объяснить или доказать. Все уже идет по какому-то чужому сценарию, в котором изменить ничего нельзя. Поэтому он обращался в первую очередь к зрителям.

— В английском языке есть хорошее выражение «reality check»; возможно, он проговаривает все это для того, чтобы напомнить, в какой ситуации он в данный момент находится.

— Чтобы самому в это все не поверить. Это важные времена, потому что ты вынужден делать выбор. В спокойное и комфортное время гораздо легче быть милым, интеллигентным человеком. А когда жизнь ставит перед тобой серьезный ультимативный выбор, от которого нельзя отказаться, тогда, как в истории с Олегом, один становится предателем, а другой — свободным (имеется в виду история подельника Сенцова, Геннадия Афанасьева, отказавшегося на суде от данных под пытками признательных показаний. — Ред.). Мне кажется, что сейчас в России такие ситуации происходят каждый день. У тебя есть возможность каждый день себя проверять. Лучше бы таких ситуаций никогда не было. Лучше бы повода для этого фильма и самого фильма никогда не было. Страшное преступление — это то, что людей вынуждают совершать подобный выбор.

— Чем закончилась история «Детей 404» и имел ли фильм для тебя какие-то последствия?

— По большому счету — нет, не имел. У нас было всего четыре публичных показа в России, и два из них сопровождались провокациями нодовцев или «православных активистов», один раз они привлекли полицию с автоматами и прервали показ. Последний показ был на фестивале «Делай фильм», где организаторы для того, чтобы избежать неприятностей, придумали перформанс и арендовали 300 ноутбуков для зрителей. Таким образом, это был уже не публичный показ, а частный просмотр. Но проблемы потом все равно были. А дальше уже вступил в силу закон о прокатных удостоверениях — еще один инструмент цензуры, когда каждому фильму до публичного показа в кинотеатре или маленьком клубе требуется получение прокатного удостоверения в Министерстве культуры. Естественно, не каждому фильму это удается. В первый же день мировой премьеры на фестивале в Торонто мы выложили фильм в YouTube — чтобы он был доступен на территории России. Позже нас с Пашей Лопаревым вызывали в прокуратуру по жалобе некоего депутата Журавлева, который просил проверить фильм на предмет пропаганды. Прокурору пришлось смотреть фильм, и он сказал: «Ну, хороший фильм, я ничего там не нашел. Но я не могу выносить решение, нужна какая-то экспертиза от Министерства культуры» (смеется). Больше нас никто не трогал и никуда не вызывал, и вся эта оголтелая кампания как-то сошла на нет. Потом началась Украина, и все благополучно забыли. Тема ЛГБТ свое отработала, нужно было что-то большее, больше адреналина: Украина, фашисты, война, Сирия. Все что угодно.

Но во время съемок «Процесса» у меня, конечно, был период паранойи, когда действительно было страшно, что за тобой могут прийти, боялся за материал, боялся фильм не успеть доделать, боялся, что в фильме может оказаться информация, способная навредить кому-то из героев. Но в какой-то момент просто устаешь от этого состояния, и оно само проходит.

— Что, по-твоему, будет, когда ты вернешься после фестиваля в Россию?

— Я не знаю и не могу ответить на вопрос, будут ли какие-то последствия или нет. Потому что все действительно непредсказуемо. Здесь, конечно, когда чувствуешь себя в безопасности, говорится легче. Мысли уехать из страны были давно, и достаточно долго я серьезно об этом задумывался. Помню, на первый закрытый показ фильма «Дети 404» в Москве пришли «православные» провокаторы с полицией, и это был полный трэш и кошмар — а в ту же ночь мы улетали на мировую премьеру в Торонто. Мы не знали, что дальше будет, и все двенадцать дней фестиваля я ходил по Торонто и смотрел на него как на город, в котором, возможно, придется остаться. До последнего были такие мысли, но в итоге я понял, что не хочу и не могу никуда уезжать. Потому что все, что меня волнует, все вопросы — в России. О чем бы я мог снимать кино в Торонто или Берлине?

Понравился материал? Помоги сайту!