10. Вики

Ожидания, с которыми читатель обычно подходит к роману, формируются как минимум аннотацией. Аннотация к роману «Все, способные дышать дыхание» могла бы звучать, например, так: «…Событие это называлось “асон”, и масштаб его был таков, что внутрь него провалились без остатка и две войны (одна, как положено, кого-то с кем-то, а вторая, как уж потом водится, всех со всеми), и такое безумие природы, что в нем даже обнаружилась некоторая система, и великие переселения — а вернее, великие оседания — народов, которые до этого вовсе не считали себя народами, и много еще такого, о чем придется говорить отдельно. Все это был асон, и то, что было после асона, тоже был асон — а важны, как всегда, оказались совершенно небольшие вещи, потому что, когда происходит асон, никто не живет асоном, а живет жизнью. До асона мир делился на все, что дышит, и все, что не дышит, и после асона мир делится на все, что дышит, и все, что не дышит, — только теперь слова эти значат совсем не то, что раньше. Вот остатки отряда солдат, уцелевшего после боев на территории зоопарка, а вот “остатки” — люди, отказывающиеся эвакуироваться из покинутых населением городов, а вот человек, который пытается оказывать медицинскую помощь измученному населению, ненавидящему его лютой ненавистью, а вот “вольняшка”, которому не нужна никакая помощь, потому что асон раздает дары со свойственной любой катастрофе потусторонней щедростью, а вот маленькие сектанты, которые ходят по домам с красивыми картинками, чтобы всем все стало хорошо и понятно, и все они — ничего, живут. Дышат и живут, как-то дышат и живут». COLTA.RU публикует отрывки из находящегося в работе романа Линор Горалик «Все, способные дышать дыхание».

10. Вики

Тряся коленкой, Михаэль Артман принялся писать коммент, дописал до «изволите полагать», заметил коленку, заставил себя выдохнуть и быстро скрестил ноги. Шестой пункт бесил его настолько, что он тряс коленкой (а это обычно только когда очень больно или уж если разозлиться до белизны). Седьмой, впрочем, тоже бесил. Особенно если считать, что ни шестой пункт списка, ни седьмой не имели никакого права на существование, поскольку реально зафиксированных феноменов было пять, а все остальное, по глубокому убеждению Михаэля Артмана, являлось вовсе не признаками асона, а признаками неумения следовать формальной логике, отдавать себе отчет в происходящем, читать, что написано черным по белому, удерживаться от истерики — ну понятно. Михаэль Артман не склонен был к участию в интернет-срачах, и бесконечные списки «Ликов асона» вызывали у него обычно не это, коленное, раздражение, а другое: тупое, ноющее, быстро переходящее в усталую скуку. Но на этот раз очередную картинку со списком перепостил Виктор Бозин, выпускающий редактор «Резонера». В «Резонере» Михаэль Артман печатался раз в пару месяцев, а когда-то, пока не выдохся, вел колонку: маленькие реальные истории (в литературной, конечно, обработке), всякое увиденное и услышанное, цайтгайст. Виктор Бозин был старым другом и человеком безупречной рукопожатности, а у Михаэля Артмана было железное правило: всегда беречь своих и уж тем более никогда не сраться с ними публично. Но восемь ликов асона! Восемь, значит. А главное, картинку Виктор Бозин сопроводил текстом в таком духе, что, мол, «нет сил ничего добавить» и что «только мутная вода собственного бессилия — и еще чувство вины за вещи, не имеющие к происходящему никакого отношения. Просто за себя и за прошлое. И за слабость перед близкими, за недостаточную любовь, за мелочи, на которые разменялся». Тут оставить бы человека в покое: сейчас все метались между истерикой и оцепенением, все чувствовали себя свидетелями апокалипсиса, но какого-то вялого и пустого, понарошечного: не то завтра умирать, не то просто ушлые собачки теперь у каждого метро выпрашивают «на еду деткам», а в остальном — живем и жить будем. Но Михаэль Артман едва не потерял терпение и не написал Виктору вот это вот ерническое и недостойное «изволите полагать», а дальше про то, что энфития, из-за которой стали ярко-красными иголки большинства хвойных растений на территории Европы, случается уже второй раз за последние пять лет и вызвана грибковыми спорами хризомикса (просто в этот раз цвет поярче и территория побольше). И еще про то, что пункт «Животные изрекают пророчества» — это бред, х∗∗ня; тот факт, что животные что-то изрекают, — это да, это ничего себе, а пророчества любой городской сумасшедший изрекает — вы же, Витя, не постите это у себя, да? О том, что «Все лики асона берут начало в Святой земле», Михаэлю Артману даже начинать разговор не хотелось, он собирался просто запостить из Википедии вот это:

— и надписать даты: животные в Омске заговорили (смотри ту же Википедию) на неделю раньше, чем поступило первое внятное сообщение из Рахата; плюс оседание Бостона случилось 25 июня в 14:11, а Беер-Шевы — через 7 минут 17 секунд. Да, на бедном Израиле, как ловко пошутил Гаврилов, «сошелся клином белый свет», но «берут начало» — извините. Вместо того чтобы размазать пункт восемь, Михаэль Артман собирался просто написать: «С другой стороны, Витя, спасибо, что не “Семнадцать ликов асона” и не “Пятьдесят шесть ликов асона”, а то есть и такая красота. Ну правда, всем тяжело, но давайте хоть те, кто в своем уме, продолжат оставаться в своем уме?» Потом ему, Михаэлю Артману, было бы тошно и стыдно, и день пошел бы насмарку, и он бы не написал тому же Бозину по делу, по которому собирался написать; вместо этого он бы сидел, адреналиново трясся в ожидании Витиного коммента, а потом — в написании собственного коммента на коммент, а потом еще бы подтянулись всякие умненькие, и все это был бы какой-то позор и недостойная гадость. Спасли коленка и то, что заставило Михаэля Артмана обратить внимание на коленку: одна из участниц срача постила голосовые комменты, и автоматический TTS разворачивал их для быстрого просмотра таким способом, что получались тексты с неуловимой Илюшиной интонацией. Ровно с той интонацией — припомнил Михаэль Артман и немедленно затосковал, — от которой в мучительный период предразрыва он начинал дергать коленкой: как бы рациональный разговор происходит у людей, как бы предлагают тебе «обсудить», или «выработать схему, по которой мы…», или «найти способ, чтобы друг друга не…» — но в самом строении фразы обнаруживается нечто выматывающее, ноющее, делающее Михаэля Артмана немедленно во всем виноватым. Во время одного из таких разговоров Ясик, тогда, кажется, семилетний, ползал по-пластунски под искусственной елкой (а настоящие в Тель-Авиве под Новый год делались так дороги, что Артманов перекашивало; интересно, как сейчас, — впрочем, кому там сейчас до елок?) и время от времени гнусавил с интонацией, невыносимо напоминающей Михаэлю Артману интонацию мужа: «Папа, ну для чего ты это делаешь? Папа, ну не делай этого, ты все нарушаешь!» Что именно тогда хотел «обсудить» или «выработать» Илья — теперь не вспомнишь, но Михаэль Артман помнил, что большая часть усилий уходила у него на попытки не вдохнуть с наслаждением и не выорать мужу всеми мышцами живота, в каком именно месте сидят у него Илюшины «вырабатывания». Помня кое-какие предыдущие эпизоды, Михаэль Артман сел тогда себе на руки и сделал так, чтобы уши как бы заложило, и вместо Илюшиного резонерства слушал, наученный престарелой своей терапессой, внутренний голос, принявшийся перечислять названия тайных комнат и тихих укрытий в его, Михаэля Артмана, «внутреннем дворце», — это помогало. Поэтому и Ясика он слышал не очень хорошо, но интонация сквозь заложенные уши проникала отлично, мать твою. Он успел добраться до «Синей бархатной ниши» (привет, Аниш Капур), когда вдруг стало очень больно и очень громко, он вскочил, Ясик глядел из-под елки — перекошенная мордочка, разинутый рот, — а Юлик молчал, держась за подбородок, и несколько секунд Михаэль Артман провел в состоянии черного ужаса, глядя не на старшего сына, а на свои отсиженные руки: как им удалось? И еще: почему на них не осталось ощущения удара, хотя обычно…? Ах, черт, да он не специально и не рукой, а ногой — нет-нет, не подумайте, произошло вот что: оказывается, он дергал коленкой, а и от этого дрожал стол, и от этого дрожала глянцевая ветка, и от этого дрожало что-то важное, что Ясик там, под елкой, обхаживал и обустраивал, и пока Ясик заунывно просил папу «не нарушать», Юлик поступил, как поступает Юлик: молча обхватил своими длинными железными пальцами папино колено и попытался зафиксировать чашечку на одном месте. Ну, простите, рефлекторно получил мягким тапочком в подбородок; ну, прости, котинька, сыночка, прости, Юличек, я не хотел, извини меня (гладит воздух у сына над головой, Илья замер, раскручивается в комнате тугая пружина испуганного ожидания, Юлику двенадцать, и он весь длинный, жилистый, сухой, во время приступа с ним становится трудно справиться даже двум взрослым мужчинам, Илья медленно обходит полукруг, чтобы оказаться у сына за спиной, они с Михаэлем быстро обмениваются взглядами, система давно отработана: если начнет кидаться вперед — ты, если станет валиться на спину — я, что глаза? — вроде ничего, вполне сфокусированные, — Ясю закрой — Яся сам рванул под елку подальше, там что-то хруп-хруп — ладно, это потом разберемся — готовы? Вроде готовы). Глаза у Юлика вроде вполне сфокусированные; а вот он набычил голову, это совсем хорошо, а вот поднял — совсем сфокусированные глаза, да неужто обошлось? Кажется, что-то вспоминает, вспоминает, что надо сказать, ну-ка, Юлик, раз-два-три, раз-два-три?..

— Я хочу сказать: я в порядке, спасибо, не нужно волноваться.

Ай да Юлик, ай да умничка, ай да Илья (взглядом: это твои успехи), ай да Михаэль (взглядом: да ладно, это и твои успехи, несмотря на…), так, я собираюсь делать себе чай, Яся, ты с утра не ел, тебе пирожки или курицу? Юлик, сейчас я дам тебе чай в твоей средней чашке, потому что ты выпил сегодня меньше 800 миллилитров, сколько еще нужно? — правильно, и в среднюю тарелку положу тебе один пирожок с картошкой слева и одну куриную голень справа, это будет ровно через три минуты, садись, приготовься, Ясик, что? Ясик, почему вой? Ясенька, что случилось? Илюша, ставь Юлику еду, ну время же идет, Юлик, все хорошо, Юлик, Ясик в порядке, не надо Ясика хватать, нет, Юлик, елка!!! Б∗∗∗, Илья, осколки, осторожно, Ясенька, что такое, стой, стой, я достану, что у тебя там такое, б∗∗∗, Ясик, что это такое?!

Судя по ответу, это ыыыыээээааыыыыыааааа!!!

Сколько же им в этот момент лет? Нет, Ясику не семь, а, что ли, восемь — значит, Юлику тринадцать, как раз между двенадцатью и тринадцатью он вдруг стал ОГРОМНЫМ и железным — и, честно говоря, довольно страшным, и отцы его ни разу не обмолвились об этом ни словом, но когда Юлик однажды вдруг долгим сухим взглядом проследовал за мокренькой киской вдоль бортика паркового бассейна, Илья медленно приподнялся из шезлонга, как охотник приподнимается на стременах; к счастью, из всех живых существ бедный Юлик по доброй воле общался только с Яськой. Итак: Юлик в одних носках стоит посреди радужной, нежной, золотой и красной елочной скорлупы, Ясик висит на нем, как обезьянка, и воет-воет, ну теперь уже ничего не поделаешь, Юлика нельзя двигать, Ясика нельзя от него отдирать, Илья, оставь, ждем, кот, зайди ко мне с этой стороны, только надень тапки, блин, реально? Сейчас мы будем разбираться с тем, почему на мне твои тапки? Я тебя умоляю, надень ЧТО-НИБУДЬ и зайди отсюда, у меня рука в каком-то говне, что они туда натащили? Клетчатый барский зад Ильи в домашнем мяконьком халате мяконько колышется, когда Илья лезет под елку, Ясик орет и вырывается, вот же и от Юлика в кои-то веки польза, от Юлика не вырвешься, хе-хе. Михаэль Артман нюхает желтую слизь на пальцах: пахнет свежим и, что ли, молодым. Клетчатый мягкий зад обратно юзом-юзом, господибожемой, это что? «Новый Простоквашкин: базовые задания для формирования Жизненной Стратегии Творческой Личности у детей в возрасте 0—3 лет».

Сейчас, дети, вы получите доказательство того, что Михаэль Артман, вопреки всем психотерапевтическим инсайтам своего бывшего мужа, — хороший, хороший человек: Михаэль Артман не ржот. Илюша, пунцовый отнюдь не только от физических усилий, для него непривычных, книжку отбрасывает в сторону и ползет обратно, ель звенит и мяконько колышется, Илья делает второй заход. Михаэль Артман — хороший человек: он не кричит вслед мужу «Там еще второй том должен быть». О, висящее над домом Артманов проклятие Альтшулера: вдоволь побившись над бедным Юликом («Ты его еще Визбора играть поучи!»), Илья после появления на свет Ясеньки начал формировать у младшего сына Жизненную Стратегию Творческой Личности с почти уже отчаянным рвением — и крошечный Ясенька полностью оправдал папины проективные надежды. В три месяца Ясенька угукал быстро, когда у двух предметов обнаруживались подсистемные общие признаки, и медленно — когда надсистемные («Я тоже так могу, Илюшенька; смотри: я простой человек, поэтому моя жопа и Новый год имеют общие подсистемные признаки, а твоя жопа и Новый год — надсистемные!»). В годик с небольшим мог объединить две картинки не по цвету. В два бойко лепетал, что у нас Оперативное Время («Мусечка, вот мы делаем Юлику ванну, у нас Оперативное Время какое?» — «Сицяс!» — «А оперативная зона?» — «Ванья!»). В три задавал гостям задачки, живущие у самой дальней околицы чертова Простоквашкина («Я буду в теремке, а Миша будет гитара, а Илана… а Илана будет…» — бездетная Илана, трепетавшая неразделенной страстью при виде всякого дитяти, готова быть Ясеньке кем угодно; Илана будет яблочком, Илана будет папе Мише любовницей, Илана уже прекрасно это понимает, один папа Миша не понимает, но скоро поймет, буквально через месяцок). И вдруг все, все. Обложка второго тома «Простоквашкина» (и как же Михаэль Артман ненавидел эту разбитную лишнюю «к», вот все у них так) вдруг оказалась не благоухающей кисусом калиткой в сказочный сад Рациональных Изобретений («Кстати, Илюша, а чего все на русском, вы что, до сих пор весь свой молитвенный корпус на священный язык не перевели?»), а ржавыми вратами в Илюшин персональный ад. Дело застопорилось намертво, бедный Ясенька путал ОЗ с КП, а КП с ИКР, рыдал и маялся, Илья тоже маялся и только что не рыдал, и однажды Михаэль Артман застал мужа за позорными попытками измерить Ясенькин IQ презренным тестом Айзенка. Дальше был даже не скандал, а какая-то душераздирающая сцена, Илью было даже жалко, все страхи наши с ним полезли наружу, и я убеждал его, что ничего подобного тому, что случилось с Юликом, с Ясенькой не происходит, что Яся прекрасный, умный мальчик, что Илья — лучший на свете папа, просто прекрасный, умный мальчик — это же не обязательно Простоквашкино, да? — Ну да, ну да, извини, чего я реву. — Ну какое извини, ты мой котинька, мне тоже страшно, я тоже еле удерживаюсь от этого Айзенка (Илья сдавленно всхихикивает), но ты же понимаешь, да, что никаким образом ничего, похожего на Юлика… — Я понимаю, мне самому стыдно, я просто, ну, очень страшно. — Ты мой, и я так тебя люблю (не в последний ли раз тогда были сказаны эти слова, между прочим? Интересное дело: когда-то же они говорятся в последний раз; по крайней мере, Михаэль Артман — вернемся-ка для соблюдения удобной дистанции к 3-му лицу ед.ч. — твердо помнит, что в тот момент испытал, говоря мужу это самое слово на букву «л», сильную и горькую неловкость). Тут бы веревочке и перестать виться, Простоквашкину бы вымереть, обезлюдеть, порасти быльем — но эдакий казус: Яся, ненавидевший том второй, без первого тома жить не мог. Он продолжал таскать закапанную детским питанием «кэвес вэ-крувит» книженцию по квартире, продолжал громогласно сообщать Илье давно выученные наизусть подсистемные и надсистемные общие признаки ежа и лопаты и не мог, бедняжка, понять, почему вдруг «Ясик, дай тете Илане поесть спокойно, Яся, ты уже знаешь ответ, Ясик, дай Илане поговорить с папой». Дважды Михаэль Артман запихивал чертово Трашкино-Тараташкино в горние е∗∗ня Илюшиных книжных полок — и дважды Ясик магическим образом возникал перед отцами с проклятым томом. Однажды Илюша всплакнул, Михаэль Артман пошутил насчет Фриды и платка, случился срач, Михаэль Артман пожаловался Илане, Илана, как всегда, пожалела не того, кого надо (вот же потрясающий талант у женщины), вышел срач. Михаэль Артман в то время, кажется, только и делал, что срался, срался, срался, и ненавидел себя, и срался со всеми, и только в этой ситуации, возле неживой елки, посреди пола, засыпанного неживой острой скорлупой, они с Илюшей плясали ладно, как шерочка с машерочкой. Пока шерочка тяжко дышит и душно шебуршится, тщась нащупать и вытащить, машерочка мягко мяучит и мысленно мелкому маячит: «Ясенька, ягодка моя, слезай давай со своего брата окаянного, повыл — и хватит, потому что у Юлика уже начала дергаться коленка, мне ли не видеть, поэтому подбирай сопли и на счет три приземляйся, подбирай сопли и тихо-тихо уводи отсюда Юлика, как только ты умеешь, мой сообразительный мальчик, а то кончится так, как это уже пару раз кончалось, что-то для Юлика многовато переживаний на один день, и это он еще не видит часов из-за твоей макушки и не знает, что его обед запаздывает на семнадцать минут». Ясенька не хочет слезать, Ясенька хочет и дальше висеть на старшем брате, тихо подвывая, но он, вопреки Илюшиным подозрениям, и правда сверхспособный мальчик, он чувствует, что пальцы Юлика у него на спине стали каменными и Юлик весь трясется мелкой тряской. Ясик начинает медленно высвобождаться, высвобождается, слезает, Илюша все еще копошится под елкой, и Яся вдруг снова давится всхлипом, но берет себя в руки, умничка такой. Илюша под елкой вдруг взвизгивает и с приличной скоростью начинает выбираться из-под елки, но вдруг замирает: «Миша, убери их». Стоп, Юлика нельзя убрать, у Юлика же в ногах осколки — нет, у Юлика в ногах чудом нет осколков, вот счастье, Юлик, стой на месте, Юлик! Но Юлик осторожно туп-туп, туп-туп, каждый раз поворачиваясь ровно на девяносто градусов и считая для спокойствия «раз-два-три, раз-два-три», как его учили в группе, — и вот он уже в безопасности, Юлик сегодня прямо бог, а не Юлик. Яся, хватит, собрались, давай: ты сейчас ответственный за то, чтобы вы с Юликом пообедали, ты справишься? И тапки надеть!!! Ясик справится, через минуту из кухни уже раздается звонкое про среднюю тарелку, пирожок слева, голень справа, Юлик шаркает тапками, нехорошо ходит кругами, но шаги становятся все медленнее, Яся молодец.

— Ну?

У Ильи на ладони лежат две крошечные ящерицы, одна на спине, хрупкая и сухая, как веточка, а вторая на боку, очень тихая, почти прозрачная, маленькое брюшко слабо подрагивает; у обеих поперек тела нитки от Иланиного вязанья, крепкие, голыми пальцами не перервешь, Илье пришлось отодрать от елки тонкую пластмассовую ветку, к которой они были привязаны. Под мышкой у Ильи книжка-говоришка, нажимаешь кнопку, она тебе — «баран!», «свинья!», «пес!», ты показываешь животное на картинке, показал правильно — книжка нежно позвякивает Моцартом, ура-ура. Карман Илюшиного халата топорщится мелкими углами: это пара кубиков, бросаешь одновременно — и: «Ясенька, давай: что общее? Что разное? А если у нас нет первого, как мы будем вместо него обходиться вторым?..»

— Нет, ты подожди, это не все.

Илья разжимает кулак, там пустая мокрая скорлупа от очень маленького яйца, вся в желтом и слизком. Первое животное было очень перспективное, объяснит потом Яся, но из него появились яйца, и оно засохло (Юлик: «Я хочу сказать…» — «Юлик, ради бога, не сейчас!» Юлик: «Нет, я хочу сказать: я объяснял. Яся маленький, Яся поступает глупо, я объяснял, он меня не слушал»). Это нестрашно, потому что второе животное тоже очень перспективное, даже более перспективное, чем первое, объяснит потом Яся. (Юлик: «Яся, ты идиот. Яся, ты идиот. Яся, ты идиот. Яся, ты идиот». — «Миша, он начинает раскачиваться! Юлик, не раскачивайся! Юлик, Юлик, смотри на меня, смотри на меня!» — «Я хочу сказать: я в порядке, спасибо». — «Ну б∗∗∗». — «Миша!!..»). В зоомагазине Илье отсыплют немножко опилок и дадут какой-то корм, «но вообще в этом состоянии вы бы попробовали пипеткой сладкую воду, может быть…» Глупый Илья поедет с банкой в ночную ветеринарную клинику, глупый Илья будет писать в Telegram и рассказывать в полвторого ночи, что доктор сказал то и доктор сказал это (хотя на самом деле все будет сводиться к мягкой тряпочке, сладкой воде из пипетки и к «может быть…»). Глупый Илья будет читать Википедию до полчетвертого утра (Юлик: «Я уже все прочитал, ты можешь не читать. Существует цикл интеллектуального развития. Вовлекается кора головного мозга. Сейчас я все объясню». — «Юлик, бога ради, только не твое “объясню”, дай мне прочитать спокойно, бога ради!») Глупый Илья очень тихо поставит банку в заоблачные е∗∗я, молча поставит, как будто это самое нормальное место для банки с ящерицей, как будто нет никаких причин не ставить банку с умирающей зверушкой в заоблачные е∗∗ня, а умный Михаэль Артман поднимется с постели без четверти четыре утра — и никакой банки не станет, и Михаэль Артман включит свет, и снимет с елки все игрушки, и разберет елку на мертвые ветки, и замотает их хорошенько пищевой пленкой, и отнесет на балкон, и вымоет пол, и погасит свет, и вернется в постель к мужу, который будет лежать с закрытыми глазами и бояться пошевельнуться, и утром не скажет ничего, раз-два-три, раз-два-три. Илья, ты хочешь что-то сказать? — Нет, ничего. — Пожалуйста, не ходи с таким лицом, если ты хочешь что-то сказать — давай, скажи (не надо трясти коленкой, раз-два-три, раз-два-три, раз-два…). — Хорошо, если ты настаиваешь, я скажу, я хочу сказать: я много думал ночью и сумел сформулировать четыре фактора, четыре, четыре фактора, которые делают, которые делают тебя при всем твоем фантастическом интеллекте, при всей твоей платиновой, головокружительной рациональности, при всей логичности твоей — неполноценным, непробиваемо, безнадежно неполноценным и недоразвитым, ничего ты не можешь создать, никакая жизнь рядом с тобой не может существовать, ничего ты не можешь породить — хочешь, четыре фактора я тебе назову, ровно четыре фактора, хочешь ты?..

Это был последний раз, когда Михаэль Артман ударил мужа (восемь, восемь раз: в живот 2 р., по ногам 5 р., по лицу 1 р.), — и вот мы здесь: я хочу сказать, вы изволите полагать, у асона три фасона, и за окном Простоквашкино, Москвашкино, все это снежное кино, все это снежное кино, и ушлые собачки бегают по внутреннему дворцу Михаэля Артмана, просят деткам на игрушки, на развивашки.

Продолжение следует.

1. Раёк
2. Ссученный
3. Дрожь, 4. Ээээээээ
5. Мачеха
6. А нету, 7. Лапка-Бадшабка
8. Коронный номер, 9. Тоже

Понравился материал? Помоги сайту!